Иконописец Алексей Талипов: "Что бы мы ни делали, это несет отпечаток нашей личности".

Алексей Талипов рассказал о своем творчестве и традициях русcкой иконописи. Не прямолинейное движение — Как у фоторепортера произошел такой поворот в судьбе? — На самом деле, иконопись появилась у меня в жизни вовсе не внезапно. Все происходило естественным образом, а не потому, что я однажды сказал себе: "Дай-ка я займусь иконами". Давным- давно, еще занимаясь в художественном училище, я познакомился со многими самарскими иконописцами. А заканчивая училище, уже работал на росписях храмов. Надо сказать, что церковь — одно из немногих мест, где сохраняется потребность в художниках. А православие — одна из немногих вещей, которая позволяет сознавать, что ты русский. Сознавать, что отличает тебя от испанца или француза. Когда я пытался найти свое место в жизни, именно в церкви я находил ответы на вопросы о том, какие наши корни, какая наша история. Наверное, наше движение по жизни не бывает прямолинейным. Репортажная фотография как раз была таким витком, временным уходом в сторону от основного пути. Это был момент увлечения. Но спустя несколько лет я почувствовал, что занимаюсь не тем делом, которым хочу заниматься. И вернулся к прежнему. Но если до этого я в основном работал в храмах на росписях, то сейчас сконцентрировался на иконах. "Возвращение блудного сына" — В русской иконописи существуют разные школы, разные направления. Что тебе ближе? — Когда в России возродилась иконопись, сформировалось несколько центров, где мастера работали в определенной манере. Скажем, школа Троице-Сергиевой лавры — одна манера письма, палех — совершенно другая. Мастер, который работает в традициях Троице-Сергиевой лавры, может с закрытыми глазами написать икону в традициях XV века, но, наверное, не сможет написать ее в греческой манере. А мастер из Палеха вряд ли напишет икону в академической манере. Все это совершенно разные школы. Мне интересно исследовать разные манеры письма — и византийскую, и палехскую, и академическую. В училище мне казалось, что в иконах мастеров из Палеха чересчур много внешних украшений. Сейчас я так не считаю. В них непередаваемое ощущение красоты, благодати Божией. Эта красивая разделка золотом, эти цветовые орнаменты, от которых кружится голова — так они тонко сделаны… Для меня старинные иконы — это, прежде всего, уникальные памятники культуры. И мой интерес как художника — в том, чтобы максимально приблизиться к ним. Когда ты изучаешь литературные, иконописные, архитектурные памятники минувших веков, то начинаешь понимать мироощущение тех людей. Надо сказать, что оно совсем не соответствует нашему современному обществу, где самый востребованный художник — Дэмиен Херст, а самое дорогое произведение — "Инкрустированный бриллиантами череп". Как-то к нам в училище пришли ребята из Голландии и рассказали, как там у них сейчас учат рисовать. Им говорят: "Нам не нужен новый Ван Гог. Нам нужен ты". И вот парень, который еще ничего не знает, не имеет никаких профессиональных навыков, никакого опыта, пытается что-то изобретать. А как учили художников во времена Возрождения? Приводили юношу в мастерскую и говорили: "Краски мешай вот таким образом. Рисунок делай вот так". Давали делать копии. Шло постижение ремесла. А потом из этих юношей вырастали Микеланджело, Веласкес, Рембрандт. Кстати, для меня самое драгоценное произведение искусства — "Возвращение блудного сына" Ремрандта. Это вершина в истории мировой живописи. Я бы сказал, что это вся история человечества в одном образе. Есть традиция иконописи. А есть современная жизнь. И между этими двумя понятиями — большой зазор. — И как ты для себя решаешь это противоречие? — Когда ты этим живешь, это творчество для тебя органично. Но надо понимать, что иконописец — это все-таки часть церкви. — Не поэтому ли авторы многих замечательных икон, дошедших до нашего времени, остались безвестными? — На самом деле, на оборотной стороне иконы часто писали, в какой мастерской она была сделана. И в церковных документах, как правило, указывалось, кого подряжали на роспись храмов. Исследователи нашли множество имен иконописцев. Не такие уж это были безвестные мастера. Другое дело, что у иконописцев нет стремления обратить на себя внимание. Художник встает за мольберт, чтобы показать себя. Иконописец встает к доске и пишет икону, чтобы сказать своим языком о Боге, о святости. Иконопись — это не просто умение обращаться с красками и вести линию. В иконе содержание стоит выше средств его передачи. Но все равно: что бы мы ни делали, это несет отпечаток нашей личности. Даже если ты копаешь грядку, ты вскопаешь ее не так, как твой сосед. У него, может быть, кучки земли будут покрупнее твоих. Личность Андрея Рублева видна в созданных им иконах. А личность Симона Ушакова — в его иконах. Они совсем другие, и там тоже чувствуешь присутствие автора. А если человек с комиксовым мышлением начнет рисовать икону, то она у него и получится комиксом. На языке символов — Двадцатый век внес что-то новое в иконопись? — Искусствоведы иногда задаются вопросом: а что такое современная икона? У каждого века есть свой образ иконы. У двадцатого века его нет. Это было время безверия, уничтожения церкви. Традиция прервалась, не было естественного развития языка иконописи. Но заслуга двадцатого века в том, что много чего вернули. Иконопись вообще сложно развивалась. Как, например, возникла синодальная икона? Когда Петр I начал разворачивать Россию на Запад, он повелел срубать византийские росписи и расписывать храмы на западный манер. Или, например, иконы Андрея Рублева. В XIX веке народ в своей массе их не знал. В XX веке мы увидели Рублева, увидели Византию. — Когда ты создаешь икону для храма, ее образ заранее обсуждается с настоятелем? — Если это храм со своей стилистикой иконостаса, я приношу образцы икон, которые, по моему мнению, могли бы подойти. Из них мы и выбираем, учитывая разные факторы — какой это храм, пропорции иконостаса, киота и другие важные вещи. Иконописец не может писать, как ему заблагорассудится. Его творчество — это осознание своего места в мире, своего отношения к Богу. Икона говорит на языке символов об ином бытии, о преображенном человеке. О любви. Вот ребенок рисует своих папу и маму. Даже если там ничего непонятно, какие-то каля-маля, родителям радостно. Потому что он своим рисунком говорит о любви к родителям. Так и иконописец в своих работах говорит о любви к Богу, к людям, к миру. При этом в иконе множество уровней смыслов. Взять, к примеру, сюжет иконы "София — премудрость Божия". В ней сложнейшая философия, сложнейшая композиция. Такие иконы не появляются в одночасье, их сюжет формируется веками, в результате многих обсуждений. — Не отпугивало ли, что есть определенные правила, ограничения при создании икон? — Когда я был юношей, мне действительно порою казалось, что в иконописи очень жесткие рамки, нельзя двигаться ни вправо, ни влево. А потом я понял, что иконопись очень богата в своих формах, в своих средствах выражения. А ограничения — они есть всегда… Когда я рисую пейзаж, я разве не ограничен? Есть определенная форма деревьев, есть цвет. Если ель голубая, я же не могу ее нарисовать красной. И не могу нарисовать пальмы вместо лип. — Где можно увидеть твои иконы? — Икона "Иоанн Богослов в молчании", написанная темперой, находится в самарском храме Иоанна Богослова. При ее написании я использовал палехский образец, который немного изменил в пропорциях. Добавил тропарь, и икона стала вертикальной. В Богоявленском храме в Курумоче есть написанная мной икона Сергия Радонежского. За фигурой Сергия — темный лес. Он ведь как начинал свой путь? Пришел вместе с братом в глухой лес, и они жили там в течение долгого времени, построили часовню. Когда во время похода случается оказаться где-нибудь ночью в глухой чаще, невольно вспоминаешь преподобного Сергия и осознаешь, сколько должно быть внутренней силы, чтобы остаться в подобном месте. Еще одна моя работа находится в Волчанке, в старинной деревянной церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Стены изнутри церкви представляют из себя стесанные бревна, по ним масляной краской сделаны имитации каменных архитектурных элементов. А поверх — росписи, которым полтораста лет. Они неплохо сохранились, только потемнели, как и положено масляным росписям. В некоторых местах храма оставлены ниши. Один из приделов освятили в честь Софрония Иерусалимского и попросили меня написать его образ — сделать роспись, соответствующую стилю той, которая была раньше. Моя задача была в том, чтобы эта работа не выглядела пришитой заплаткой, чтобы она смотрелась органично. Мне кажется, это удалось. Скоро опять поеду в Волчанку — писать Марию Египетскую.