«Возьмем Одессу, не возьмем — кто знает… Допустим — возьмем!.. Дальше что?»

К городу приближались петлюровские отряды. В фешенебельной гостинице «Лондонская» собрались многочисленные представители русского политического истеблишмента. Отряды «белой» Добровольческой армии были деморализованы. Погрузившись на транспорт «Саратов», они готовились в любой момент уйти в Черное море. «Гетманцы» не желали умирать за «пана гетьмана», сидевшего в окруженном петлюровцами Киеве. По сути, никакой власти в Одессе не было. Французские войска, приглашенные на помощь белым, все не приходили. Понимая, что сил для обороны города нет, французский консул Эмиль Энно предложил объявить «Лондонскую» гостиницу и прилегающую к ней прибрежную территорию «французской зоной», находящейся под защитой Антанты. Кроме того, в сложившемся критическом положении было решено передать всю власть над находившимися в Одессе русскими войсками генералу Алексею Николаевичу Гришину-Алмазову (1880 — 1919), бывшему военному министру Временного сибирского правительства, оказавшемуся в Новороссии во многом случайно. Гришин-Алмазов, чья кандидатура первое время даже не была согласована с А.И. Деникиным, находившимся в Екатеринодаре, оправдал доверие и стал на следующие несколько месяцев одесским «диктатором». Ближайшим советником Гришина-Алмазова являлся известный русский политик и публицист, редактор газеты «Киевлянин» Василий Витальевич Шульгин (1878 — 1976). О том, как Гришин-Алмазов смог выбить петлюровцев из Одессы, рассказывается в книге В.В. Шульгина «1919 год», отрывок из которой и приводится ниже с разрешения издательства «Кучково поле». А.А.Чемакин, кандидат исторических наук, старший преподаватель Института истории СПбГУ Диктатор На транспорт «Саратов» явился офицер, среднего роста, молодой, с холодными серовато-зелеными глазами… — Я генерал Гришин-Алмазов… Назначен командующим войсками Одессы… Потрудитесь исполнять мои приказания!.. И все стали исполнять его приказания… Они были холодны, отчетливы, резки… Он сказал им, что взорвет «Саратов» при малейшей попытке уйти в море… И странно… Они не только «не взбунтовались»… они волшебно-быстро пришли… «в христианскую веру»… * * * Впрочем, он сейчас же дал им работу: охранять французскую зону… И вот от двух углов «Лондонской» гостиницы по спуску горы до самого мола протянулась охрана… Во «внутренних же покоях» стояли поляки… Сформировавшись в Екатеринодаре под покровительством генерала Деникина, они двигались в Польшу, но застряли в Одессе. В Екатеринодаре думали, что они нам помогут. Но нам было вполне известно, что сражаться поляки не будут. Зато внутри гостиницы они были очень декоративны… Удивительный народ, как они склонны к этому. Ведь вот то же самое на них обмундирование, а как будто совсем другие люди… Красота! Они надевали винтовку на ремне наклоном — в одну сторону, а обнаженную шашку — держали наклоном в другую, и стояли в позах архангелов на лестнице и в передних, горделиво надменные… * * * На улицах же мокли и дрогли наши — мерехрюдки… Удивительно, как в противоположность полякам русские склонны опускаться в туалетном отношении… Русские всегда одеваются хуже всех. Это вовсе не только от бедности. Это национальная черта: «нам с лица не воду пить»… * * * Петлюровцы вошли в город… Заняли… Уважат ли «черту»? * * * Уважили!.. не посмели… Они слишком боятся «победившей Франции»… Впрочем, генерал Гришин-Алмазов так быстро подтянул наши «силы», что теперь, если бы они и хотели… По крайней мере, поздним вечером произошло что-то… Они таки попробовали, нельзя ли ворваться… Но наши ответили пулеметом… Это подействовало… * * * В «Лондонской» жизнь била ключом… Сюда сбилось все, что боялось петлюровцев… Тут же был и штаб Гришина-Алмазова… Он занимал большой двойной номер, который перед этим занимала Брасова, супруга великого князя Михаила Александровича, уехавшая за границу… Отсюда шли приказы, здесь мозг и воля… По-видимому, мозг толковый, а воля яркая… Потому что ясно обозначился какой-то поворот… Чувствуется, как мы подтянулись… И потом… Бывают приятные неожиданности… * * * К нашему молу, в «зону», вдруг подошла канонерская лодка, стоявшая на другой стороне порта… Подходя, подняла Андреевский флаг… Командир поступил в подчинение Гришину-Алмазову… Теперь у нас не только армия: у нас есть «флот»… * * * У нас есть три броневика! Вот они стоят, серые чудовища, на тротуаре, у подъезда «Лондонской» гостиницы… Они «осмелились нарушить неприкосновенность французской зоны». За это машины «реквизировали»… а офицеров «разоружили»… Впрочем… Впрочем, команда выразила желание перейти к нам на службу… Их немедленно приняли и посадили обратно на броневики… * * * Так пишется история для газет… Ибо газеты выходят. «Выговаривается» же несколько иначе. Офицеры, служившие на броневиках, были «гетманцы», т.е. русские офицеры, переодетые в желто-блакитное… Когда петлюровцы завладели городом, они, чтобы не расставаться с машинами, перешли на сторону Петлюры… Затем, прослышавши, что в «французской зоне» появился какой-то Гришин-Алмазов, который что-то делает, послали сказать: они-де хотят перейти к нам. Им было предложено «нарушить зону», что они и проделали под каким-то предлогом… * * * Таким же способом у нас оказалась артиллерия: тоже «нарушила зону»… Мы крепчаем… «Саратовцы» уже совершенно не помышляют о море… * * * Гришин-Алмазов пришел ко мне… — Долго так не может продолжаться… Как только придет французский десант, надо будет действовать… — То есть? — То есть надо выбросить украинцев из города… — При помощи французов? — Я бы этого не хотел… Мы сами должны сделать… не фасон, чтобы французы, — да и пойдут ли они? Французы пусть будут, так сказать, только ассистенты… Мы сами пойдем… — Возможно ли это? — Знаете что… Я хорошо изучил гражданскую войну… В гражданской войне все возможно… Здесь ведь нет ни фронта, ни «тактики»… Я хотел сказать: здесь особая, своя тактика… Здесь побеждает тот, кто смелее… «Смелость города берет»… это именно и только в гражданской войне… Но вот что… Возьмем Одессу, не возьмем — кто знает… Допустим — возьмем!.. Дальше что? Город не может существовать сам по себе… прежде всего потому, что он помрет с голоду… Ему надо кусочек «территории»… чтобы, так сказать, дышать… эту территорию мы займем… Тогда что получится?.. Получится какая-то, хоть маленькая, область, которой надо будет распоряжаться… То есть, другими словами, область потребует управления… Управление, собственно говоря, должно быть из Екатеринодара… Но… Но ведь от Екатеринодара ничего не добьешься. Кстати, моего утверждения до сих пор нет. Это просто меня режет! Не могу же я самозванцем каким-то ходить!.. А вдруг Деникин не утвердит? Как вы думаете? — Утвердит… Не может быть, чтобы не утвердил… — Черт знает, как это меня изводит! Но все равно. Оставим это пока… Но это доказательство того, можно ли управлять этим краем при этих сообщениях — из Екатеринодара… Единственная связь — прямой провод — постоянно рвется… Радио тоже не действует… Пароходов нет… Значит, ясно: придется делать все здесь… Ведь денег в Екатеринодаре на себя не хватает, правда? Сюда они ничего не дадут?.. Меж тем — это огромный город… Такого еще нет у Деникина… Ясно, что деньги будем делать здесь… Ведь есть тут печатня гетманская… Мы пустим ее в ход и будем на это жить… Словом, выходит так, что если я выброшу украинцев и стану во главе «области», то мне необходимо «правительство». Правительство не правительство, но правительственный аппарат… — В стиле «Особого совещания»? — Ну да… что-нибудь в этом роде… И я хотел вас просить… не можете ли вы заняться этим?.. — То есть чем? — То есть составить — это «совещание», что ли… Я ведь ничего тут не знаю… Я — сибиряк… Ни людей, ни отношений, — ничего не знаю… А тут еще ваш «украинский вопрос» — треклятый… Для меня это все — лес дремучий!.. Помогите… Это была серьезная задача… Но я видел, что не имею права отказываться… Однако, мне необходима была одна гарантия. — Алексей Николаевич. Раз — так, то давайте говорить все до конца… Я смотрю на дело так… В наших обстоятельствах необходим местный диктатор… Это — вы… — Я не отказываюсь… Понятно, что нужно единовластие… буду «диктатором»… — Так… Местному диктатору нужны помощники по всем отраслям управления. Они составляют его совет, но только «совет»… Совещательный совет… Все приказы по области идут от лица местного диктатора… т.е. от вашего лица… Так? — Да… только так!.. — Хорошо… Но теперь главное… Местный диктатор, который при данных обстоятельствах — Царь и Бог в своей области, — в свою очередь беспрекословно повинуется главному диктатору, т.е. генералу Деникину… Ответьте мне прямо на этот вопрос… ибо тут для меня не может быть компромиссов: вы беспрекословно будете повиноваться генералу Деникину?.. Он очень хорошо меня понял. — Я вам очень благодарен, что вы ставите вопрос прямо… И я вам отвечу прямо… Я прежде всего офицер. Для меня тут тоже не может быть никаких компромиссов… Я буду подчиняться генералу Деникину… как «своему начальнику». По строгому смыслу воинской службы… Это вас удовлетворяет?.. — Вполне… Я буду составлять вам совещание… * * * С тех пор у меня было много работы… Правда, дело облегчалось тем, что тут же, в «Лондонской» гостинице, жил Александр Иванович Пильц, когда-то (в сладкие времена «старого прижима») бывший иркутским генерал-губернатором. А.И. Пильца приглашал еще покойный Алексеев в «Особое совещание», но это почему-то не состоялось. Сейчас он был очень подходящий человек на пост помощника диктатора «по гражданским делам». А.И. Пильц был опытный администратор, человек с еще не сломленной энергией и к тому же прямой. Недостатком его характера была горячность, способность «закидываться»… Я успел за эти дни разобрать, что и Гришин-Алмазов вспыльчив до чрезвычайности, несмотря на большую выдержку. На нем была сильная броня… Но так как внутренние взрывы бывали еще сильнее, то когда эта крепкая броня лопалась, то уже лопалась с диким треском, именно потому, что была она крепкая… Что могло выйти из соединения вспыльчивого Гришина-Алмазова и горячего Пильца?.. Почему-то я этого не боялся. Вспыльчивые характеры, но отходчивые, не опасны. Если, конечно, в душе есть прирожденное чувство справедливости… * * * Остальных членов «совещания» пришлось искать — дальше. Я выскальзывал из «зоны» в большой город, моросивший ледяным дождем… Петлюровцы, постоянно попадавшиеся на улицах, не подозревали, конечно, какую паутину я плету. Впрочем, я был осторожен. Положение мое было довольно трудное. Прежде всего, не мог же я никому сказать, что мы собираемся «дать бой», ибо это именно требовалось скрывать. А поэтому я говорил о французах, о том, что вот приедут французы, очистят Одессу, и надо же тогда как-то управляться… Вот на этот случай… — предположительно. С другой стороны, никто не знал Гришина-Алмазова. И вот надо было дать людям уверенность, что с этим человеком можно работать. Но ведь и я сам его почти не знал… И все же все, кто нужно, согласились… Я и сам не знаю, как это вышло… Прежде всего я обратился к Ан[тону] Д[митриевичу] Билимовичу, моему родственнику — ректору Новороссийского университета. Он согласился взять на себя «дело просвещения». Ввиду «украинизации школ» при гетмане просвещение таило под собой каверзные вопросы. Затем… Затем последовали разные разговоры с другими лицами. Трудно было с финансами. В конце концов, остановились на Б.К. Сувчинском. Он был молод, но имел известный стаж. Во всяком случае, он был более подготовлен к финансовой деятельности, чем М.И. Терещенко, когда ему пришлось стать министром финансов державы Российской. Здесь, к тому же, была не держава, а только пока «зона». Словом, через некоторое время я мог сказать Гришину-Алмазову, что у него совещание будет, как только он возьмет город. * * * «Лондонская» гостиница продолжала смотреть на море. В порту стоял французский броненосец. Он производил впечатление силы. Но мы знали, что кроме обычной команды на нем никого не было. Команду же не пошлют в дело. А потому оставалось ждать. Ждать десанта и охранять «зону». Это мы и делали… Кроме того, мы еще бомбардировали Екатеринодар радиотелеграммами, передаваемыми французскими судами. Но радиостанции, по-видимому, в Екатеринодаре не было. Добивались мы и по прямому проводу. Но его вечно где-то рвали, и желанное утверждение Гришина-Алмазова генералом Деникиным не приходило. * * * Но, наконец, пришел французский десант. Гришин-Алмазов пришел ко мне сейчас же после свидания с французским генералом. — Ну что? — Да, очень хорошо!.. Я назначен «военным губернатором» города Одессы! — Кем? — Да им — Бориусом… — Это кто? — Француз… генерал… начальник бригады… — Сколько их прибыло? — Сколько? Это смотря для кого. Для всех — 10 тысяч. Для «посвященных» — 5 тысяч… Для вас — тысячу двести человек… — Тысячу двести! — Да… Но это не важно… — Как? — Я расскажу вам наш разговор… Он, Бориус, как только меня увидел: «Я — генерал Бориус. Я старший здесь французский офицер. Вы должны поступить в мое подчинение». Я ответил, как мы с вами решили: «Я нахожусь в подчинении генерала Деникина. Но согласно принятым в таких случаях правилам, я подчиняюсь вам, как старшему офицеру боевого участка». Он: «Очень хорошо. Я собираюсь завтра войти в город… с музыкой». Я: «Это может быть не совсем безопасно. Он: «Почему?». Я: «Потому что город занят петлюровцами». Он: «Что они могут иметь против французов?» Я: «Они наши враги, а если вы наши друзья, то они и ваши враги». Он: «Почему они наши враги?» Я: «Потому что они изменники. Они во время войны работали в пользу немцев, а теперь они хотят отнять у России по указке немцев же весь юг». Он: «Так значит, надо драться. Кто же будет драться? Мы не будем…» Я: «Драться будем — мы». Он, недоверчиво: «Вы? Одни?» Я: «Драться будем мы, но вы окажете нам моральную поддержку». Он: «В чем она должна выражаться?» Я: «Дайте каждому отдельному моему отряду двух французских офицеров… в роли ассистентов…» Он: «И только?» Я: «И только…» Он, очевидно, обрадовавшись: «Очень хорошо. Я согласен». Посмотрел на меня и еще раз: «Очень хорошо». И вдруг: «Назначаю вас военным губернатором города Одессы!..» — Вот как… — Да!.. Значит, я «военный губернатор»… Очень милый старик… прямой, честный… * * * Помимо того, что Бориус был прямой и честный генерал, он, совершенно не разбираясь в политической стороне дела, всецело в этом отношении доверился консулу Энно. Энно же имел определенную точку зрения: французам нужна сильная Россия, дружественная Франции. Чтобы вернуть России силу, надо уничтожить большевиков, которые убивают ее социализмом, и украинцев, которые отрывают лучшую ее половину в пользу немцев. А чтобы будущая Россия была дружественная Франции, надо, чтобы процесс возрождения России происходил при живом участии и помощи французов. Следовательно, надо безоговорочно и без всякого лукавства стать на сторону генерала Деникина, который на своих знаменах написал: «Великая, Единая, Неделимая Россия, дружественная союзникам». Это была ясная постановка вопроса: «твои друзья — мои друзья, твои враги — мои враги»… * * * Это и обусловило дальнейшее. — Завтра я их выброшу из города, — сказал Гришин-Алмазов. — Сколько их может быть? — Много… Во всяком случае, много больше, чем нас… Кроме того, им будут помогать большевики… они есть в каждом доме… Но все равно… сейчас удобный психический момент… Прибыли французы. Эти ассистенты французские мне страшно важны… Я ведь действую на два фронта: Бориусу говорю, что будем драться мы, а по городу распустил слух, что французы будут занимать Одессу… А кроме того — все равно: рано или поздно надо решиться!.. Нельзя сидеть в «зоне» бесконечно: французы драться не будут… Они могут, в конце концов, увидев, что русские ничего не делают, прекратить эту музыку… Но если я возьму Одессу, вы подумайте, какое это произведет впечатление!.. Отсюда побегут телеграммы в Париж, что тут есть кому помогать… И, может быть, пришлют действительно десант, а не тысячу двести человек… А в Екатеринодаре?!.. Ведь, в конце концов, что такое Кубань, Новочеркасск? Глухая провинция… медвежий угол… Одесса — большой город!.. Отсюда дорога в Россию генералу Деникину!.. Да и Киеву мы поможем… Вы как считаете, сейчас нужно помогать гетману? — Ну еще бы… Ведь он теперь уже переменил «ориентацию»… И кто же умирает за Киев? Наши же мальчики… Я не знал еще тогда, как трагически близко я был к истине… * * * В семь часов утра у памятника Ришелье собрались наши «войска», бывшие «саратовцы»… Их было… семьсот человек… Гришин-Алмазов сказал им краткую речь… И провозгласил три «здравицы»… — Да здравствует наш доблестный вождь, генерал Деникин! Ура ему! И кричали «ура» радостно… — Да здравствует верная нам благородная Франция! И кричали французам, веря, надеясь на их помощь и благородство… — Да здравствует Великая, Единая, Неделимая Россия!.. России «ура»!.. Кричали «ура» России… И после этого еще горячих, возбужденных бросили на город… * * * Много их легло в этот день… Спите, орлы боевые… * * * Писатели обыкновенно пишут про белое движение черной тушью… Это вот почему: наш брат потому и уцелел, что истинного подвига не видел… Те, кто видели — в могиле… Свои светом повитые «мемуары» они теперь рассказывают белокрылому воинству небесному… * * * Бой был жестокий… Особенно трудно было у вокзала: его петлюровцы обороняли упорно. Французские офицеры, которые были ассистентами на этом участке, донесли, что присутствовали при атаках несравненного мужества… * * * Досталось и французам… Петлюровцы от великого своего ума стали обстреливать из орудий французские корабли. Одно или два ядра попало. Были раненые, даже, кажется, убитые… Это подтвердило наглядно генералу Бориусу, что Гришин-Алмазов был прав, когда предупреждал о небезопасности занимать город «с музыкой»… * * * Я сидел в «Лондонской» гостинице и прислушивался к уличному бою… Знакомое всем русским чувство… Я знал, что Гришину-Алмазову сейчас мешать нельзя… Я не ходил в его номер, который обратился в боевой штаб… Я и так знал, что дело серьезно… Так серьезно, как только может быть… Для петлюровцев этот бой в случае проигрыша означал отступление, очищение города… Нам очищать было нечего… Только «французскую зону», т.е. эту гостиницу… Для нас проиграть — значило проиграть все… И тогда — сообразно вкусу или удаче. Или же французский корабль, или бегство в подполье, или смерть. Что кому выйдет… * * * Было то хуже, то лучше… Я получал сведения… Все же мы продвигались… Наша артиллерия била по вокзалу… В Александровском участке погибло много наших… Телеграф, телефон, Государственный банк — наши… «Сотня полковника N» (к сожалению, не помню фамилии) бешено бросилась на вокзал… * * * Вокзал взят!.. Кажется, мы победили… * * * Вечером Гришин-Алмазов пришел ко мне сам. — Ну что? — Формально мы победили… Но… Решит дело эта ночь… Сейчас наступает самое тяжелое… Потери очень велики… Наши разбросаны в разных частях города… В сущности, маленькими кучками… И, в сущности, окружены врагом… В каждом дворе — большевики… Они вооружены и решили выступить… помочь петлюровцам… Те хотя вытеснены, но могут именно ночью броситься снова. Их много… у них есть свежие части… Наши очень утомлены… Ночь решит… — Что же делать? — Ждать!.. Я сделал все: больше нечего… теперь — как Бог!.. Но вот что… Если мы все-таки выдержим, на что я надеюсь, то завтра город будет наш… Потому что если наши ночью удержатся, то днем и подавно… И вот я вас хотел просить… Мне нужно будет завтра же сделать какое-нибудь объявление… Я хочу, чтобы его завтра утром расклеили. Значит, надо сейчас приготовить… Напишите, пожалуйста… — То есть что написать? «Приказ № 1»? — Да, да… С кратким изложением, как я собираюсь управлять — программа, что ли… — Но для того, чтобы написать, я должен знать ваши мысли… — Видите, какие же мои мысли… Раз я подчинился Деникину, значит, я мыслю по-деникински… Вы ведь лучше знаете, как Деникин думает… — В таком случае с этого следовало бы и начать… Должны быть слова: «Применительно к правопорядку, принятому в Екатеринодаре»… — Ну, да… Но какой же там принят этот самый правопорядок? — Видите ли, Алексей Николаевич… Конечно, в общем мы будем делать в деникинском стиле… Но есть обстоятельства места и времени… Это допускает некоторые вариации… Я, простите, считаю вас «максималистом»… по характеру.. — Согласен… пожалуй, и так… — Себя же я считаю «минималистом» — по образу мыслей, и «максималистом» (в теории, конечно) по образу действий. То есть, я — за минимальную программу, но за максимальное ее осуществление… — Ну, например? — Очень просто… Я за минимальное стеснение людей… (именуемых почему-то гражданами… какие они у нас сейчас граждане?— люди и больше ничего!). Словом, я за минимальное их стеснение… в их ежедневной жизни… Дайте им широкие рамки… пусть делают, что хотят… давайте минимально будем употреблять слово «запрещается», Алексей Николаевич! Но уж если что запрещается, то с применением максимальных средств… сводящихся преимущественно к лишению жизни или имущества… Такое время настало!.. Например, если запрещено грабить, то с расстрелом на месте… — Правильно!.. Совершенно верно!.. — Но если вы согласны, то отмените прежде всего это дурацкое запрещение ходить после известного часа по улицам. Ведь это ведет только к тому, что грабят не только грабители, но и патрули… — Ну а как же? Ведь еще бой идет!.. — Бой кончится… А вы в первом приказе напишите: «Беспрепятственно разрешается ходить по улицам во всякое время дня и ночи». Уверяю вас, что сначала, пока будет опасно, ни одна собака не пойдет… А когда перестанет быть опасным, пусть себе ходят… — Согласен!.. Пишите!.. — Затем очень важно: как вы насчет печати? — Да уж это — ваша специальность… — Мое мнение такое… Дадим печати максимальную свободу… Но если они выйдут и из этих рамок, тогда действовать беспощадно… — Согласен… Я их «штрафовать» не буду!.. Я прямо буду закрывать газеты!.. — Ну, это мало поможет… Закроете ее, а она завтра выйдет под другим названием… Это испытано и ни к чему… Есть другой способ… — Какой? — Гораздо более действительный… в случае чего конфисковать типографию… Это приведет к тому, что владельцы типографии не будут сдавать типографии всяким проходимцам, а только людям, которые будут пользоваться свободою печати в приличной форме… в допустимых рамках… — Но как эти рамки установить? — Чтобы их установить, так сказать, закономерно, нужен «устав о печати» и правильно действующий суд… Это невозможно сейчас… Потому что ни один из существующих уставов не подходит под наши обстоятельства, а сочинять некогда и некому… Но наше положение удобное. Мы опять скажем: «Применительно к правопорядку, учрежденному в Екатеринодаре». Фактически же это сведется к тому, чтобы найти умного и порядочного чиновника, который следил бы за печатью… И докладывал бы вам о выходках совершенно недопустимых… В этих случаях от вас потребуется только резолюция: «конфисковать типографию». Я убежден, что одного раза будет довольно… Все поймут, что можно, а чего нельзя… а также убедятся, что вы не шутите… И, к тому же, это будет справедливо… Владельцы типографий принадлежат к «стану собственников»… Мы, защищая собственность вообще, защищаем и их собственность… Если же они, принимая нашу защиту их собственности, одновременно предают наше общее дело… отдавая свои типографии в руки наших врагов, то их надо и справедливо наказывать за измену… — Согласен… пишите. А как вы насчет митингов? — По-моему — так: на три дня запретить всякие митинги. По истечении трех дней разрешить все митинги, которые не под открытым небом… — И вы не думаете, что это вызовет какой-нибудь скандал? — Если вы называете скандалом открытое выступление, — то держите всегда наготове грузовики с пулеметами… Как только они — скажем, «выплеснутся» за наше дозволение, расстреливайте без всякой пощады!.. Пока же дело будет ограничиваться болтовней, пусть болтают… — Вы знаете, это мне нравится!.. Пишите!.. * * * В дверь постучали… Вошел адъютант, доложил, что генерала желает видеть поручик, присланный от полковника N (забыл фамилию). Поручик вошел. Он был очень бледен, лицо подергивалось… — Разрешите доложить, ваше превосходительство… — Говорите. В чем дело? — Полковник приказал доложить вашему превосходительству… что мы окружены… Я еле прорвался… Полковник п-п-росит п-п-п-омощи… Мы не можем больше д-д-д-держаться… Гришин-Алмазов стоял против этого сильно взволнованного офицера, слушая его доклад, и вдруг спросил, по-видимому, совершенно спокойно: — Отчего вы так волнуетесь, поручик? И затем, без всякого перерыва или подготовки, крикнул так, что зазвенело во всех углах: — Потрудитесь держать себя прилично! Это что такое? Доклад?! Истерика?! Поручик весь встрепенулся, как будто его прижгли… Шпоры звякнули непроизвольно, руки вытянулись, грудь выпрямилась, голова поднялась, глаза стали твердыми, и весь он напряженно застыл… Гришин-Алмазов выдержал его так некоторое время, потом заговорил. И как будто падали куски льда на плиту: — Потрудитесь вернуться к полковнику… доложите: генерал Гришин-Алмазов… приказал… дать… дать противнику… пять минут!.. для сдачи… если через пять минут… не сдадутся… расстрелять! всех! Поручик, вытянувшийся как струна, строго «по уставу» повторил приказание: — Вы изволили приказать, ваше превосходительство: дать противнику пять минут, по истечении которых, в случае, если они не сдадутся, расстрелять их всех… Разрешите доложить, ваше превосходительство? — Докладывайте… — Противник сам предложил нам сдаться… Прошло короткое мгновение. — Потом, передайте полковнику: зная о предложении противника нам сдаться, генерал Гришин-Алмазов приказал: отвечать тем же!.. Поняли? — Так точно, ваше превосходительство. Разрешите идти? — Идите… Поручик сделал оборот. Звякнули шпоры, он вышел из комнаты… * * * — Алексей Николаевич! Ведь они же окружены! Отчего вы не послали им помощь? Он улыбнулся… — Я послал все, что мог… У меня ни одного человека в резерве!.. Я послал им то, что в этих случаях и обстоятельствах можно послать… приказание!.. психический удар, решимость… Если этот поручик сумеет передать тот заряд, который я в него вбил, — полковнику, а полковник — своим людям, они могут спастись… Иначе они погибли… Я знаю психологию гражданской войны… особенно городской бой… особенно ночью!.. Откуда они знают, что они окружены? То есть я хочу сказать — окружены превосходными силами… В гражданской войне, вот при таких обстоятельствах, всегда все окружены! Враг со всех сторон… и победа только за тем, кто наглее!.. Я им послал заряд дерзости… Большего… я — не мог… * * * В этот вечер я немножко понял этот тонкий психологический процесс, о котором один выдающийся генерал как-то говорил мне: — Если начальник даже в самом отдаленном уголке своего сердца, даже бессознательно для самого себя допускает возможность отступления или сдачи, — он уже отступил или сдал… Маленький волосок в его настроении, оттенок голоса, взгляд, с которым он отдает приказание, добежит до фронта, но только в тысячу раз увеличенном виде… И наоборот — совершенно непреклонная воля начальника к победе непостижимыми способами через подчиненных передается тем, кто держит винтовку в руках, — и они побеждают!.. * * * Через десять минут адъютант прибежал снова и доложил: полковник N по телефону сообщает, что «противник сдался»… — Я так и думал, — сказал Гришин-Алмазов. Но на лице его адъютанта отразилось то, что делает легенду вождям… * * * Утро принесло окончательное решение: петлюровцы покинули город. Наша психическая сила оказалась сильнее. Одновременно по улицам клеился приказ № 1 моего изделия… В нем была часть того, о чем говорилось накануне. * * * Вечером этого же дня было «заседание». В какой-то зале собрались все те, кого я приглашал в «министры». Мы приехали вместе с Гришиным-Алмазовым. Он явно афишировал меня, как живое доказательство того, что он не самозванец и действует именем генерала Деникина (утверждения все еще не было). Он был слишком молод для своей роли «диктатора», но у него было тонкое лицо, твердый взгляд зеленых глаз и хорошо очерченные губы. Суровый, низкий голос, которым он говорил, странно контрастировал с его внешностью и отчасти приподымал завесу его характера. Этим низким, почти грубоватым голосом он объявил заседание открытым. Затем он сказал речь. Он говорил слишком холодно и властно. От этого не делалось враждебности у людей… как это сказать? у людей — «не рабов по натуре». Не рабы радуются, когда «соответственный человек попадает на соответственное место». Это же место требовало экстравластной природы. Зато «рабы по натуре» начинают ерзать, как только чувствуют характер. В этом ведь секрет отношения «демократической общественности» к диктатуре. «Взбунтовавшиеся рабы» не способны повиноваться proprio motu — по собственному побуждению и собственному свободно данному обещанию, — они повинуются, как рабы, и потому физиологически ненавидят диктатора: он по рабской психологии их обращается в лучшее для них оскорбление… У Гришина-Алмазова была в голосе эта холодная властность, была, кроме того, и поза. Способность позировать, играть на сцене жизни я заметил в нем еще раньше. И я минутами мучительно сомневался: не будет ли он Керенский № 2? Но я проверил его этой ночью: если в нем и были замашки актера, то это был актер, который замахнулся на петлюровцев не картонным мечом. Все правители и властители неизбежно должны быть до известной степени актерами. Невозможно без актерских способностей «по-скобелевски» поздороваться с войсками, невозможно сказать в Государственной думе «столыпинскую» речь, невозможно по-наполеоновски носить «треугольную шляпу и серый походный сюртук». Немножко актерства — условие необходимое… но не достаточное. Властное слово и властный жест, которые — «от актера», девяносто девять раз из ста достигают цели, если их один раз подтвердить властным действием, которое действие — «от властителя»… Этого — единственного раза — не мог сделать Керенский, отчего он отдал Петроград, и это «действие» сделал Гришин-Алмазов, отчего он взял Одессу… * * * Заседание кончилось тем, что «сформировали власть». Эта власть была местным правительством при местном диктаторе. * * * Почти в то же время (1 / 14 декабря 1918 года) в Киеве произошло другое… Там не нашлось «диктатора». Скоропадский и Долгоруков бестолково сдали город Петлюре. При этом погибло много молодых жизней… В числе их был и мой сын…