Ирина Пивоварова. Круглое окно

Если подняться на лифте на последний этаж огромного сталинского строения, напротив планетария по Большому Садовому кольцу, то, выйдя из лифта, можно услышать за коричневой массивной дверью заливистые стоны скрипки и гул разнокалиберной, но, судя по всему, весьма элитарной толпы. Многие голоса говорят на нездешних наречиях. Другие перемежают хорошие русские слова с плохими. Третьи выражаются исключительно матерно. А скрипочки стонут, а сквозь стоны слышно рюмочное цоканье, чудные запахи жареной баранины и молодого картофеля, пряностей, красных маринованных помидорчиков, пупырчатых огурчиков, маринованного грузинского чеснока, принесенных с Центрального рынка, — скорее же, скорей позвоните в звонок! Ах нет, не звоните, дверь не заперта. Она приоткрыта. Если ты приглашенный, если ты художник, писатель, поэт или представитель иностранного дип. корпуса — входи, не стесняйся. Салон Ники Щербаковой. Очень веселенькая Ника с немолодыми вишневыми губами и плутоватыми карими очами выплывет к вам, окруженная стаей хищных поклонников, любителей дармового угощения, бородатых, неопрятных, гениальных леваков. Ирина Пивоварова. Поздравляю Игорюшу с Новым годом. Бумага, акварель. 1979. Courtesy Павел Пепперштейн Мужчин, а также абсолютно невероятных, каких-то экзальтированно-захрюстанных дам, метущих пол шлейфами юбок, перекроенных из ночных сорочек. В пятикомнатной квартире рыдают три скрипки. Гости с маринованными огурчиками в руках, с тарелочками а-ля фуршет сладострастно ухмыляются жареным цыплячьим ногам, нанизанным на вилки. Музыка бормочет что-то невнятное, рыдающее. Что-то архиправое. Что-то, что клеится к обстановке, как фантик конфеты «Ласточка» к картине Репина. В следующей комнате морщинистая пухлая дама одесского покроя, закатывая выпуклые бледно-желтые глаза с рыжими ресницами и брякая руками по клавишам, прорицает одесский романс. Потом течет плавная песнь на слова Есенина: «Ты жива еще, моя старушка?» Греческий дипломат роняет слезы на лакированную крышку пианино. Представитель баснословной авиационной английской компании окунает кусок шашлыка в ткемали и смачно жует. Стол покрыт множеством закусок. Все очень обильно. Модная московская рвань гуляет, гордясь соседством со знатными иностранцами. Иностранцы счастливы заглянуть в зоопарк, прямо за решетку — пантеры и тигры ручные, не кусаются, правда, некоторая жуть берет. Тут весь наш интеллект. Тут элита, черт подери! Тут громко орущий, картавящий, с масляным подбородком, с седыми кудрями Генрих Сапгир. Рядом пьет водку его жинка Кирка. Тут меланхолически поглаживает худощавое лицо князь Андрей Голицын. Тут с видом лукавого, но затравленного волка Виталий Стацинский, который вот-вот уедет на днях насовсем, поселится в Париже, купит дом, и в этом сюрреалистическом прогнившем на корню доме, где в полах зияют дыры, где с потолка свешиваются сталактиты плесени, он будет заводить пластинку Шульженко с песней «Я тоскую по Родине, по родной стороне…». Обложка книги Ирины Пивоваровой «Круглое окно», 2018 Тут писатель Вася Аксенов, знаменитый, маленький, веселый, тоже намылился уезжать, но никто еще пока об этом не знает. Рядом с ним лупоглазый, чванливый актер Казаков в элегантном костюме, тут же нежная поросль московских концептуалистов — Никита Алексеев и прочие. Тут же пьяные оборванцы вроде Плавинского и Беленка. И все это — вернисаж выставки. Чьей? Моей и моего мужа, Игоря Яворского. А что ж за выставка такая и почему такое буйное празднование и ликование? А в маленькой комнатке на одной стенке мои рисуночки, в основном домики, а на другой — абстрактные акварели Игоря. Непонятно как-то. При чем тут дипкорпус? Однако меня все страшно увлекает. Я в восторге. Пьяный поэт Лен с плебейской рожей, при галстуке-бабочке, долго и настырно объясняется мне в любви. Возле моих картинок мелькают иностранные созвездия, в мои домики вглядываются гении и интеллекты. Вежливо хвалят, пьют водку. Смеются. Болтают. Жуют. Слушают скрипичные трели. И одесские песни. Ника спрашивает нас с Игорем, в какую мы ходим церковь. И где мы собираемся справлять Пасху. Соседние комнаты увешаны работами московского авангарда. Ирина Пивоварова. Птица Муца. Бумага, цветные карандаши. 1976. Courtesy Павел Пепперштейн Кто-то из поэтов начинает завывать свои стихи. Ба, да это Фима Друц! Это он, мое сокровище. Отрада нежных детских дней. Он ноет и бубнит свои стишки. Сам-то он теперь не фунт изюма, он — руководитель известного в Подмосковье литобъединения. Растит вульгарные стихи и пестует сомнительную прозу. Отбубнивши, он предлагает мне участие в своей книге о московских знаменитостях. Он предлагает мне, известной всем Ирине Пивоваровой, написать о себе главу, или две, или три, желательно побольше. «А как поживает Рыжанская?» — спрашиваю я. «Я у нее бываю», — важно отвечает Фима. Греческая посланница захотела купить у меня рисунок. У Игоря покупают какие-то западные немцы. Когда я беседовала с греческой посланницей, в комнату втерлись, игриво похохатывая, два типа. На вид рядовые инженеры. Они стали делать вид, что глядят в окно, при этом неотступно следя за нашим разговором. «Ха-ха-ха, какой вид, какой вид! Боря, погляди, какая прелесть! Вова, тебе понравились эти работы? Мне очень, а тебе? А где вы учились (вопрос ко мне)? Извините, мадам (поворот к греческой посланнице). А кем вы работаете? А, да-да. Такой колорит, такая композиция! А Яворский — кто? Ваш брат, товарищ, муж? Он что, член МОСХа? Прелесть, прелесть, не правда ли, мадам? Боря, гляди, гляди. Вова, ну ты подумай! А где вы живете? А как зовут Яворского? Ну конечно, конечно, извините, мадам. Ирина, вы — прелесть, прелесть. Это правда, что вы детская писательница? Вы член союза? Извините, мадам, да-да, конечно». Они смешали меня с этой посланницей в одну кучу, сунули в какую-то кастрюлю, сверили, проверили, сварили. Позвонили, записали, зафиксировали, запомнили. Оценили, взвесили. Извините, мадам. Вы прелесть, Ирина. Вообще у всех, кто знает Нику, существует твердая уверенность. Хотя она уверяет всех в обратном. «Все говорят, я в КГБ служу. Но это неправда». Ирина Пивоварова. Без названия. Бумага, цветные карандаши. 1976. Courtesy Павел Пепперштейн На вернисаже я стала свидетелем смешной ссоры малознаменитого, но именитого Андрея Голицына с неименитым, но знаменитым актером Казаковым. Возбужденный Андрей, приревновавший к Казакову Нику, что-то горячо доказывал ему. На что тот долго, мрачно молчал, а потом, не выдержав, брезгливо сбросил руку князя с лацкана своего пиджака и крикнул: «Что вы мне все пальцы тычете?! Все пальцы, пальцы!..» — и разгневанный ушел. Да, диковинный скандальчик учинил мне Игорь после вернисажа. Наутро он ехал в электричке со своими друзьями-концептуалистами и увидел еврея-переводчика Трахтенберга, которого он почему-то принял за князя Голицына («у него была аристократическая удлиненная челюсть…»). «Поглядите, это князь Андрей Голицын», — сказал Игорь своим друзьям. «Давай подойдем», — предложили друзья. Они подошли и заговорили о вчерашнем. «О-о, было изумительно, замечательно! — сказал переводчик. — Молодец, Ника, молодец. Иностранцев полно, жратва знатная. Люди потрясающие. Ирочка Пивоварова была, знаете? Симпатичная такая! Вы ее знаете, знаете? Как, вы ее знаете? Правда, интересная женщина?» Игорюша вернулся домой и рассек мне голову топором из-за этого еврея. Вот такие вот дела. Вообще Игоречек мой постоянно терзал меня всевозможными скандалами. Особенно в первые годы нашего брака. Когда был диковинно и страстно в меня влюблен. Однажды у нас разгорелся сыр-бор из-за того, кто сказал «А». Эта ссора так и вошла в историю наших отношений под кодовым названием «Кто сказал “А”?» Ночью Игорь проснулся из-за того, что я сказала «А». «Что ты сказала?» — спросил меня Игорь и разбудил. Я разозлилась, что он меня разбудил. «Что ты сказал?» — «Это не я сказал. Это ты сказала “А”». — Я спала, я не говорила «А». Это ты сказал, что я сказала… — Нет, ты сказала «А» и разбудила меня! — Ты сам, видно, сказал «А» во сне. — Хватит врать! Это клевета. Это ты сказала «А»… И так далее, и тому подобное.