Парадокс Венедикта Ерофеева
А ведь и правда, Венедикт Ерофеев - удивительнейшая фигура в русской словесности. Про мировую словесность даже и упоминать не будем, потому что если она, эта мировая словесность, и знает что-то о Кремле, то уж о Курском вокзале и, тем более, о его, ставшем теперь знаменитом буфете и тамошней люстре до В.Ерофеева совершенно точно не имела ни малейшего представления. Да и что мировая словесность может понять в мире Венечки, если в нём и, параллельно в Венедикте Васильевиче Ерофееве, пересеклись самые разнообразные и обычно непересекающиеся явления русской советской ментальности. Во-первых, и это высшая награда, эпическая поэма В.Ерофеева "Москва-Петушки" (а это самый что ни на есть, эпос) стала таким же культурным кодом, как стихи Пушкина. Вот скажи ребенку - "Мороз и солнце…". И он тебе ответит " - день чудесный". Если ребёнок из культурной семьи, конечно. Точно также, любой культурный человек, знающий поэму "Москва-Петушки" как свои пять пальцев или как букву Ю, при первых же признаках некоторого недоумения мгновенно произнесёт "И немедленно выпил". Во-вторых, и это уже неоднократно было отмечено, бессмертная поэма В.Ерофеева одновременно является энциклопедией русской жизни как "Евгений Онегин", "зеркалом" традиции "Путешествия из Петербурга в Москву" Радищева, а сам Ерофеев является гениальным маргиналом в литературе, каким был Мусоргский в музыке. Хорошо, не маргиналом. Одиночкой. Можно много и восторженно писать о поэзии в прозе Венедикта Ерофеева, но должно же быть место и подвигу! Хотя Венечка утверждал, что "согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам". Но бывают не вынужденные подвиги, так сказать, подвиги не от хорошей жизни, а подвиги от переполнения души. И этот научный и литературный подвиг называется "Венедикт Ерофеев: Посторонний" - биография, написанная Олегом Лекмановым, Михаилом Свердловым и Ильёй Симановским, вышедшая к восьмидесятилетию со дня рождения Венедикта Ерофеева. Олег Лекманов. Фото: Владимир Зисман Это достаточно толстое академическое издание толщиной почти в полтысячи страниц со скрупулёзно проработанным и многократно перепроверенным фактическим материалом, издание, в котором под определением "литературно-художественное издание", обозначенным мелким курсивом, находится более крупно напечатанная пометка 18+, а внизу обложки для гарантии - надпись для слабовидящих, отметающая всяческие иллюзии - "Содержит нецензурную брань". Что, в сущности, является не очень верной формулировкой, потому что обсценная лексика, имеющаяся в книге, является не бранью, а способом высказывания мысли и, более того, цитатой. Само по себе определение В.Ерофеева в названии книги "Посторонний" сразу определяет некоторую цезуру в ритме её восприятия, отсылая подсознание читателя к повести А.Камю. Но затем становится понятно, что речь идёт о более привычной для русской литературы формуле "лишний человек", практически буквально исполняемой Ерофеевым во время обычных "симпосий", сопровождаемых хересом, портвейном, вермутом, о водке я уже не говорю. "…здесь же начинались взаимные обвинения (кто кого посадил), а затем и драка. Веня всё это время лежал в позе Воланда на ложе в своей комнате и наблюдал; он был, конечно, уже сильно выпивши, но не в этом суть. Разнимал дравшихся не он, не он кого-то выпроваживал. Ему нравилось "наблюдать" в таких случаях, это вполне в его духе". Да и сам Ерофеев, рассказывая о жизни в детдоме, по-писательски точно обзначил: "Я был нейтрален и тщательно наблюдателен". И эта формула, пожалуй, определяет язык, взгляд и смысл ерофеевской прозы. Всеволод Емелин. Фото: Владимир Зисман Книга, надо сказать, читается не так быстро, как это ожидал истосковавшийся по внятной информации о жизни В.Ерофеева пытливый ум, настроившийся на описание, в сущности, знакомых реалий и ищущий лишь подтверждения уже известных фактов или каких-то новых деталей, описанных вполне беллетристическим языком. Подобный эффект является безусловным плюсом этой работы, потому что книга читается достаточно медленно не из-за наукообразности языка, а вследствие плотности материала и огромного числа цитат, отсылок к другим источникам, комментариев к собственным тезисам, которые, в свою очередь ведут к новым документам etc., что говорит не только о глубине проработки материала, но и о коллективном энциклопедизме авторов. Более того, помимо изысканной формы повествования, параллельно развивающей биографию Венедикта Ерофеева и путь Венечки на Голгофу длиной в один день, книга, по крайней мере на уровне восприятия, стала художественным полотном, на котором созданы портреты эпох, в которых довелось жить В.Ерофееву. Сталинская - без нажима и дидактики, просто на уровне документов - "Пришли с ордером на обыск", - рассказывает сестра писателя Тамара Гущина (речь идёт о 1945 г.). "Перевернули всё, что только было у нас. А кроме барахла в семье, где пять человек детей и один папа работающий, что там могло быть? Конфисковали только сто рублей и хлебную карточку. Это вот они не постеснялись от семьи оторвать". И в сноске - опись изъятого, в которой, помимо перечисленного, фигурирует "карточка на жиры, 500 гр.". И описание филфака МГУ второй половины 50-х, своего рода клуб выдающейся интеллигенции и этот взрыв свободы, эти замечательные имена и, соответственно изумительный русский язык в воспоминаниях этих людей и описании эпохи. Фантастическая память Венедикта Ерофеева, его любовь и знание поэзии с одной стороны, и огромная, практически физиологическая любовь к музыке, с другой, и определили форму вечера, посвящённого восьмидесятилетию со дня рождения В.Ерофеева и выходу этой биографии, который прошёл в Доме журналиста на Никитском бульваре. Вечер открылся небольшим документальным фильмом, в котором зрители увидели редкие кадры с Венедиктом Ерофеевым, услышали его голос, уже искажённый ларингофоном, но при этом не снижающим его огромного обаяния. Затем несколько вступительных слов сказал Олег Лекманов, представляя первую биографию писателя и предваряя выступления поэтов, которые чтением своих стихов почтили память автора "Москвы-Петушков", темой стихотворений был образ железной дороги. Свои стихотворения читали, можно сказать, столпы современной русской поэзии Дмитрий Воденников, Сергей Гандлевский, Юлий Гуголев, Всеволод Емелин, Юлий Ким, Андрей Родионов. Концерт продолжил один из авторов биографии Михаил Свердлов, рассказавший о невероятно трепетном отношении Венедикта Ерофеева к музыке. Он вспомнил любимых композиторов писателя - Сибелиуса, музыка которого сопровождала фильм в начале вечера, Шуберта, Малера, Брукнера… Венедикт Ерофеев. Фото: Владимир Зисман Вечер-презентация книги завершился своеобразным эхом, приветом из прошлого. "Однажды мы были у него на квартире на Флотской улице, - вспоминает Нина Черкес-Гжелоньска последний период жизни Ерофеева, - и мой муж, пианист Януш Гжелёнзска, по его просьбе играл полонез Шопена. Венедикт лежал в голубой рубашке на диване, облокотившись о спинку. В какой-то момент он отвёл свою падавшую на глаза чёлку, и я увидела, что он плачет". На сцене Дома журналиста в юбилейного вечера, посвящённого 80-летию со дня рождения Венедикта Ерофеева пианист Януш Гжелёнзска исполнял полонезы, мазурки и вальсы Фридерика Шопена.
