Ник Перумов: Нам нужна идеология исключительности
Писатель Ник Перумов уехал в Америку давным-давно, но американцем не стал: пишет фантастические романы исключительно по-русски и для русских и болеет за Россию. В России вышел новый роман фантаста Ника Перумова: автор представил в Москве продолжение известного цикла «Гибель Богов — 2» и в разговоре с обозревателем «Вечерки» рассказал о современной фантастике, исторической справедливости и опасных тенденциях мирового развития. — В последнее время ряд критиков, только обнаруживших для себя современную российскую фантастику, развернули дискуссию о том, что она представляет, вызвав ответную волну негодования самих фантастов... — Вопрос о существовании современной российской фантастики из серии «а существует ли Земля?» У нас огромное количество фантастических русских книг, есть школа, мы успешно выбили с русского книжного рынка англоязычную переводную фантастику. Покойный Борис Натанович Стругацкий в середине 1990-х, на пике больших тиражей и активного чтения, когда это было единственной отдушиной, говорил: дай нам Бог отвоевать 20–25 процентов рынка, а 30 — будет уже огромный успех. И это говорил классик российской фантастики и литературы, человек, из чьей шинели мы все вышли. Но мы пошли дальше и для начала устроили китайскую ничью, сметя фигуры с доски, и в результате отвоевали не 30 процентов, а все 90. Переводная фантастика, конечно, осталась, но львиная доля на рынке — русские авторы в самых разных вариантах: от серьезной научной фантастики до боевиков и фэнтези, романтической и городской фантастики, ужастиков, мистики… И нужно сказать, что русская фантастика в основе своей является фантастикой патриотической, национальной, она отстаивает традиционные русские ценности, на которых мы стоим, и это очень хорошо, потому что мне, например, очень тяжело было бы думать, что мы как нация, народ и государство растворимся в так называемых либеральных ценностях. Я живу в Америке, я хорошо вижу, к чему это ведет... — В одном из последних выступлений вы говорили, что толерантность фактически стала обязательной для литературы. — Если раньше в советских книгах обязательным было наличие рабочих и крестьян, то в современных западных книгах обязательно присутствуют афроамериканцы, геи, трансгендеры... И ловушка в том, что это действительно люди со своими горестями, страстями, болью, они так же стремятся к счастью, как и все мы, и тоже заслуживают его. Проблема только в том, что не нужно из них делать привилегированную касту. — Вам не кажется, что последние 10–15 лет в нашей фантастике идет перекос в альтернативную историю? — Это так. — А с чем это связано? С происходящим в стране или мировыми тенденциями? — Альтернативная история была популярна и в Америке, но сейчас ушла. А у нас это излечение тяжелейшей исторической травмы, которая связана с катастрофой 1917 года и событиями 1991-го. Особенно тема «попаданцев» в прошлое (распространенный сюжет, когда наши современники оказываются в ином времени. — «ВМ»), из которой можно сделать мировой бренд. И разве так плох был Советский Союз с позиций дней сегодняшних? И при этом хочу сказать, что я потомок тех, кто сражался в Белой гвардии, и мои симпатии, несомненно, на стороне Белого движения, я однозначно не люблю большевиков. Но при этом я, выросший в СССР, понимаю, что были социальные завоевания, которые хорошо бы сохранить. Были проблемы — несомненно, как и в Российской империи. Но их можно было решить другим путем, а не лечить насморк, отрубив голову. И феномен «попаданчества» — это попытка излечить травму. Показать, что все можно было сделать иначе, не так страшно, тяжело и кроваво. Мы говорим, что это не заложено в нашей истории, это ее выверты. Но эта аномалия, к сожалению, стала реальностью. И подобная литература врачует этот неосознаваемый родовой сдвиг. Нечто подобное происходит сейчас в европейской литературе. Но там уклон не в альтернативную историю, а рассказ о Первой мировой, «неизвестной» войне. Это немножко другое, но это возвращение к войне, которая предопределила дальнейший ход истории. Без нее мир был бы другим: без большевиков, Гитлера, Аушвица, а великая княжна Мария развлекалась бы с молодым красивым гусаром, а мы бы смотрели на развод караула у Зимнего дворца... — Вы дописали седьмую книгу из тяжелого и долгого цикла. — Я много лет в профессии, пережил взлеты и падения, которые были и еще будут. Нужно продолжать методично работать и не бояться, что закончится эта история. После нее начнется новая. Будет ли это другая вселенная или та же — другой вопрос. Но основное — то, как и о чем я рассказываю, нежели конкретные герои. Хотя их любят и просят меня не убивать персонажей книг. Начало нового этапа — это всегда вызов, которого не стоит бояться. Я работаю в разных жанрах, есть кое-что для более молодой аудитории, есть еще одна дилогия и другие новые проекты. — Сложно писать для подростков? — Сложнее, чем для моей коренной аудитории. Для подростков прежде всего надо писать достоверно. У них большой выбор и множество развлечений, и удержать их тяжело. При этом у них нет запретных тем, они обходят все блокировки и запреты. Поэтому с ними нужно говорить о тех вещах, которые они не увидят нигде больше. Это не физиологическая откровенность, а доверительный разговор без сюсюканья и назидания. У меня трое сыновей, я давно понял: строгостью и ограничениями ничего не добиться. — Кажется, по сравнению с советским периодом у нас стало очень мало научной фантастики? С чем это связано? — С аудиторией, с глобальным разочарованием в науке. В 1960-е годы казалось, что физика вот-вот совершит рывок, будут яблони на Марсе. А вместо этого мы получили смартфоны, которые прекрасны, но львиная доля вычислительных ресурсов расходуется на рассматривание котиков, посты фоточек и так далее. Мы несколько затормозили технологический прогресс, уперлись в барьер — так называемый новый кризис физики, и уже не видно, что в обозримом будущем наука щелкнет пальцем и обеспечит изобилие всего и вся. Я бы сказал, что происходит приближение к тому миру, который Стругацкие описывали в повести «Хищные вещи века», где был изобретен некий волновой наркотик, погружающий в мир иллюзий. Вот мы и имеем сейчас виртуальную реальность, которая начинает приближаться по реалистичности к повести Стругацких. — В то же время и в России, и во всем мире есть большой интерес к научно-популярной литературе! — Не только к ней, в целом к нон-фикшн литературе (нон-фикшн — документальная, научно-популярная и вообще любая не художественная литература. — «ВМ»). Люди занимаются саморазвитием, поэтому и возникла тема научнопопулярных книг. А вслед за ними обычно приходит интерес к фантастике. Но писать такую литературу трудно: она требует высокого уровня владения темой и при этом доступности, простоты языка. Но такой интерес очень важен, он дает возможность выбраться из бездны невежества, пришедшей в 1990-е годы. Люди снова потянулись в технические вузы, пошел откат от менеджерства к инженерии. — Наш читатель отличается от американского? — Мы более политизированы, мы ищем в книге ответы. В Америке много читают. Но активно действует либеральная цензура, которая еще свирепее, чем позднесоветская. И у нормальных людей это вызывает раздражение и гнев. Тут и начавшееся снятие памятников, похожее на то, что происходит в соседней с нами стране. Я считаю, что не нужно рушить памятники, в том числе и советской эпохи. Наверное, можно снять то, что изготавливались индустриально, на потоке, когда стоит одинаковый Ильич с одинаково поднятой рукой. А остальное — свидетельство, напоминание. Как у нас есть в каждом городе улица Ленина, так в Америке в каждом городе вы найдете улицу Мартина Лютера Кинга. И с таким же эффектом. Но эта обязательность не прибавляет уважения к Кингу, который был великим гуманистом и боролся с реальным расизмом. Я бы просто добавил к существующим памятникам эпохи памятники противоборствующей стороны, чтобы рядом с монументом бойцам Первой конной армии стоял памятник бойцам Дроздовского полка. Кстати, песня «По долинам и по взгорьям» — изначально марш дроздовцев, так что это было бы справедливо. Наши читатели от американских отличаются тем, что для наших книга попрежнему во многом является предметом политическим, а для них — это предмет развлечения. — Вы пишете для российского читателя или это не имеет значения? — Я пишу для российского читателя. Англосаксонский рынок перенасыщен, переполнен, и авторы из других стран если туда и пробиваются, то в виде «забавных зверушек», которых показывают публике. У меня тоже там выходила книга, поэтому я знаю, как это происходит. Даже прекрасная книга Анджея Сапковского «Ведьмак», имевшая огромный успех в Европе, давно переведена в Америке и остается незамеченной. Постояла на полках магазинов и исчезла. — В этом нет американского снобизма? — Есть, и это хороший снобизм. Покупай американское, пользуйся американским, читай и смотри американское. У них есть идеология исключительности, которая им помогает. Нам в России тоже нужна идеология исключительности, не надо себя умалять, у нас действительно другая цивилизация. Оригинальная, своеобразная, своеобычная, как европейская или индейская, индийская или китайская… Надо продвигать наши ценности через поддержку культурных достижений, и не только балета и классической литературы. Другие страны в России и в любом ином месте поддерживают свою литературу, дают гранты, проводят презентации. Это престижно и хорошо. — Какие книги из недавно прочитанных вы бы отметили? — Я не гонюсь за новинками и читаю книги, которые немного отстают от моды. Нельзя не отметить «Квази» Сергея Лукьяненко. Это хороший и очень глубокий роман, и критики совершенно незаслуженно тут же его записали в фантастику. СПРАВКА Николай Даниилович Перумов родился 21 ноября 1963 года в Ленинграде. По образованию инженер-физик. Писать начал в конце 1970-х годов — сказалось увлечение книгами Толкина. В1993 году выпустил диалогию «Кольцо Тьмы» (продолжение толкиновского «Властелина колец»), которая произвела фурор. Затем придумал собственную вселенную Упорядоченное, где отныне происходит действие большинства его произведений. Самолично и в соавторстве написал более 50 книг.
