Долгий выбор
Великий русский поэт Фёдор Тютчев не только сочинял гениальные стихи, был дипломатом и публицистом, но и с февраля 1848 года (сразу после возвращения из-за границы) служил старшим цензором при Особой канцелярии Министерства иностранных дел. Он оставался в этой должности почти до самой своей смерти в 1873 году. По воспоминаниям современников Тютчев был весьма либеральным цензором. В поданной в 1857 году записке тогдашнему министру иностранных дел А.М. Горчакову он признавал, что «… последние годы цензура тяготела над Россией, как истинное общественное бедствие». И продолжал: «…нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для всего общественного организма». Кстати, именно Тютчев первым употребил термин «оттепель», имея в виду эпоху Александра II, когда: «…наступила пора ослабить чрезвычайную суровость предшествующей системы и вновь даровать умам недостававший им простор». И именно с Тютчевым, спустя годы, накануне первой русской революции спорил Обер-прокурор Святейшего синода Константин Победоносцев, полагавший, что оттепель зашла слишком далеко и пришла пора «подморозить Россию». На дарованный простор цензор Тютчев, однако, не пустил сочинённый Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом «Манифест коммунистический партии», посчитав перевод и распространение «призрака коммунизма» нежелательным для вступившей в сложный предреформенный (отмена крепостного права) период России. Уж кто-кто, а Тютчев, превосходно владевший немецким языком и внимательно следивший за интеллектуальной и общественной жизнью Европы, не мог пройти мимо таких «открытий» основоположников новой идеологии: «Русские не только не являются славянами, но даже не принадлежат к индо-европейской расе. Они пришельцы, которых надо выгнать обратно за Днепр» (Маркс), или: «У Европы только одна альтернатива: либо подчиниться игу славян, либо окончательно разрушить центр этой враждебной силы – Россию». «Призрак» проберётся в Россию гораздо позже и нелегально. Он задержится в ней на семьдесят с лишним лет, чего Тютчев знать естественно, не мог. Об этом деянии Тютчева уместно вспомнить сегодня, когда в обществе оживилась, спровоцированная статьёй Владислава Суркова «Долгое государство Путина», дискуссия о пути России и «глубинном народе», каждый раз и во все времена выстраивающем цезаристскую (с превосходящим меру поклонению первому лицу) модель государства с «безмолвствующим» пассивным большинством и феодальными методами управляющим им меньшинством. Сурков подводит под один знаменатель итоги правления Ивана Грозного, Петра Первого, последних русских императоров, Сталина и делает вывод, что умеренно-авторитарная модель оптимальна для России и, более того, является «точкой сборки» для других, изнывающих под игом глобализма стран. По мнению Суркова сегодня другой призрак (не коммунизма, а… не буду называть) бродит по Европе. У Тютчева, так же, как у Константина Леонтьева, Ивана Аксакова, Константина Победоносцева, других русских философов-консерваторов был иной, менее конъюнктурный и сервильный взгляд на «глубинный народ». Да, русский мужик терпел и опричнину, и петровскую «ломку», и «золотой век» Екатерины II, и последнего Николая, но дотерпев до «точки разборки», каждый раз дотла разрушал «оптимальную» модель. И тогда страну сотрясали бунты Болотникова, Разина и Пугачёва, в Смутное время на престол садился Лжедмитрий, Александр II погибал от бомбы террориста, большевики превращали императорскую Россию в пыль. Поэтому Тютчев мучительно искал идею, способную гармонично примирить «верхи» и «низы», уберечь общество от «потоков крови и немыслимых ужасов анархии» (Константин Леонтьев). Он нашёл её в поэзии – в конечности человеческой жизни и непознаваемом величии Божьего Промысла, но не мог нащупать в политике, искренне, в отличие от Достоевского, веря в объединение всех славянских народов в некую счастливую, живущую по законам справедливости общность. История до сих пор так и не дала ответа на вопрос, существует ли способ предотвращения «минут роковых» в жизни народов? Тютчев в отличие от Владислава Суркова всё же видел его не в отсутствии выбора и «подморозке» того, что есть, а в том, чтобы жизнь общества была «…настолько искренна и свободна, насколько состояние страны может это дозволить». Выбор был, но сделать его должен был не «глубинный народ», а «верхи». Провозгласить удобную и сладкую для «верхов» действительность вечной и неизменной, или услышать «глубинную» мысль народа о свободе, достоинстве и справедливости, и изменить жизнь к лучшему. Это – лучшее средство от любых призраков.
