Цербст и Берлин: два эпизода из книги-путешествия Владимира Познера по Германии

Выходит очередная книжка из серии травелогов Владимира Познера, которая посвящена Германии. Он говорит, что она была самой трудной из всех, потому что его отношения с немцами и страной порядка с юношества не складывались. Познер признается, что на этой книге он "сломался" – текст не писался, поэтому он пересмотрел фотографии, сделанные во время съемок совместного с Иваном Ургантом фильма "Германская головоломка" 2012 года. Фотографии стали отправной точкой для глав книги "Немецкая тетрадь". Две из них публикует портал Москва 24. Татьяна Нидель Город Цербст, можно бы даже сказать городок, – не имел бы значения ни для кого, за исключением разве живущих в нем граждан, если бы не два обстоятельства. Первое известно немногим, но достойно упоминания. В ночь с 14 на 15 апреля 1945 года, за две недели до капитуляции фашистской Германии, ВВС США разбомбили Цербст в пух и прах, а точнее, уничтожили его на восемьдесят процентов. В этом не было ни малейшей надобности. В Цербсте не было никакой военной промышленности, не было гарнизонов, не было солдат. Зачем было бомбить? Как сказала мне одна дама, союзники торопились нанести как можно более тяжелый урон той части Германии, которой предстояло стать зоной советской оккупации, и Цербст просто попал под их общую "раздачу". Ни о каких таких намерениях союзников я не слышал и не склонен доверять подобным разговорам, но факт остается фактом: городок, не имевший никакого военно-стратегического значения, был разбомблен буквально накануне конца войны, и этому нет ни объяснения, ни оправдания. Второе обстоятельство куда важней: первые пятнадцать лет своей жизни (не считая первых после своего рождения месяцев) провела здесь София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская. Она жила-поживала во дворце, пока совершенно неожиданно не была тайно вывезена в Россию по требованию императрицы Елизаветы Петровны, желавшей выдать ее за своего племянника, сына Анны Петровны, внука Петра I, Карла Петера Ульриха, которого за три года до этого привезли из немецкого Киля в Санкт-Петербург. Несчастному Карлу Петеру предстояло стать императором Петром III Федоровичем. Несчастному, потому что его ждала жестокая смерть от рук участников дворцового переворота, организованного его супругой, той самой Софией Августой, ставшей по приезду в Россию Екатериной Алексеевной, а после заказанного ею убийства мужа, императрицей Екатериной II. Вот таким причудливым образом русская романовская кровь была обогащена (или разбавлена?) кровью немецкой. Я часто задумывался над тем, сыграло ли это обстоятельство роль в судьбе России? Повлияла ли немецкая "прививка" и если повлияла, то как? "Что русскому хорошо, то немцу смерть", – эти слова приписывают Александру Суворову, и если он и в самом деле автор этой истины, неудивительно, что Екатерина не слишком жаловала его. Если фельдмаршал был прав, то соединение этих двух кровей должно было привести либо к смерти, либо к рождению чего-то невиданного. И привело: "Умом Россию не понять, аршином общим не измерить...". Но я отвлекся. Хоть и покинула Цербст будущая Екатерина Великая еще подростком и никогда туда не возвращалась, дух ее продолжает витать над городом. О ней напоминает полуразрушенный бомбежкой дворец, где проживала будущая русская императрица. Напоминает о нем и Татьяна Нидель. Вглядитесь в эту фотографию. Это она, Татьяна Нидель. Харьковчанка, которая занималась германистикой и приехала в университет города Магдебурга, чтобы написать там и защитить диссертацию. Там, в Магдебурге, встретила Фредди Ниделя, вышла за него замуж и осталась жить в Цербсте. Причем тут Екатерина II, спросите вы? Чуть потерпите. Дело в том, что в Цербсте давно существует Общество Екатерины II. Возглавляла его преподаватель русского и немецкого языков Аннегрет Майнцер – женщина ничем не выдающаяся, живущая в такой же хрущевке, какие сейчас стали в Москве сносить. Маленькая двухкомнатная квартира, маленькая кухонька, маленькая пятидесятилетняя женщина, говорящая по-русски с сильным акцентом, но почти без ошибок, родившаяся и прожившая всю жизнь в ГДР. Говорит тихим, спокойным голосом, смотрит в глаза, почти приятное лицо – почти, потому что чуть искривлен рот, может быть, поврежден тройничный нерв. Была, как и все ее сверстницы, членом Союза свободной немецкой молодежи (гэдээровского эквивалента Комсомола), свято верила в сказку о социализме, пока в один прекрасный день не сообщили, что сказка кончилась. "Если бы из ГДР можно было ездить в разные страны, – говорит Аннегрет, – если бы режим был с человеческим лицом, меня это полностью устроило бы". О Екатерине II и об истории России того периода знает все. Стала членом общества имени российской императрицы при его создании двадцать лет назад, через десять лет возглавила его, но совсем недавно уступила этот пост Татьяне Нидель, – когда она говорит об этом, в голосе слышатся (или так мне кажется) нотки сожаления. Под впечатлением встречи с Аннегрет Майнцер, я полагал, что новый председатель Общества Екатерины II будет чем-то на нее похожа, например, спокойствием, сдержанностью. Можете себе представить, какой шок я испытал, когда мне навстречу выпорхнуло блондинистое существо в розовом атласном платье, в розовых же туфлях на высоких ярко-желтых каблуках и в губной помаде того же оттенка, что и платье. Но если у вас мелькнула мысль "кокетливая профурсетка", как мелькнула у меня, то советую немедленно отказаться от нее. За легкомысленным фасадом скрывается жесткий, целеустремленный ум, не терпящий возражений и не знающий сомнений. И если вам придет в голову мысль, что я описываю саму Екатерину II, то вы будете недалеки от истины: мило улыбаясь, Татьяна Нидель говорит в шутку, что она – реинкарнация великой Екатерины, а в каждой шутке, как известно, есть доля шутки. Татьяна добивается (и, уверен, добьется) восстановления дворца, в котором она регулярно устраивает костюмированные балы. Она выходит к гостям в одеждах императрицы под руку со своим Фредди, на котором пышный парик и богатые одеяния сидят, как на корове седло. Но он давно примирился с мыслью, что в него не вселилась ни душа Орлова, ни Потемкина, и что сопротивление не только бессмысленно, но и опасно. И вот они идут рука об руку в свете горящих свечей, она, мило кивая своим "подданым", и он, нелепо вышагивая рядом. Россия и Германия? Татьяна, пристально глядя на меня совершенно синими глазами, говорит: "Екатерина была лучшим из всех российских монархов. Именно при ней Россия добилась признания и достигла величия. Русский характер нуждается в немецкой прививке, и Россия должна быть признательна Германии за этот подарок". Ханс Шеффер Он меня принял в своей малюсенькой квартире, расположенной в гэдээровской "хрущевке" в восточном Берлине. Ему было 81 год, он на три года старше меня. В квартире царит идеальный и строгий порядок – да и хозяин строг, он смотрит на меня холодно, не улыбаясь, говорит коротко, скупо, будто забивает каждым словом гвоздь. Зовут его Ханс Шеффер, он полковник в отставке более не существующих вооруженных сил Германской Демократической Республики. Меня к этому человеку привели две фотографии. На одной, относящейся к октябрю 1961 года, заложив руки за спину и расставив ноги в позе, сильно напоминающей нацистских военных, стоит офицер. Справа от него видны советские танки, а метрах в 300 впереди – танки американские. Этот эпизод относится к шестнадцатичасовому противостоянию танков двух сверхдержав у "Чекпойнт Чарли" ("Чекпойнт Чарли" (англ. Checkpoint Charlie) – американский контрольно-пропускной пункт на границе Восточного и Западного Берлина. – Прим. автора). Мало кто помнит об этом, но тогда мир стоял на грани новой войны: достаточно было бы одному из командиров приказать выстрелить. Другая фотография была снята 17 августа 1962 года. На ней офицер что-то приказывает солдатам, которые держат тело раненого Петера Фехтера, пытавшегося бежать из Восточного Берлина в Западный. По пути в больницу он умер от потери крови. На обеих фотографиях один и тот же офицер: Ханс Шеффер. Правда, он тогда не был полковником, но офицером-то он был, и меня интересовало, как он теперь оценивает свои тогдашние поступки, не жалеет ли о чем либо, как спится ему по ночам. Как мне кажется, если бы эти события происходили в другой стране, если бы я имел дело не с немцем, ответы были бы иными. Не могу сказать, какими именно, но более что ли "круглыми", более оправдательными. А полковник в отставке, точнее, немецкий полковник в отставке, ответил вот что: "Я гражданин ГДР. Западные мне не друзья. Ни о чем не жалею. Честно и до конца выполнил свой солдатский долг". Ответ меня ошарашил своей жесткой, даже жестокой честностью. Ни малейшей попытки что-то приукрасить, никакого макияжа. Потом, разговаривая с разными немцами в разных районах Германии, я раз за разом наталкивался на то, что стал для себя называть "немецкой правдой". Когда мы начинаем перечислять "немецкие черты", непременно говорим об аккуратности, точности, законопослушании, чинопочитании. Я добавил бы склонность говорить обнаженную правду. Это не значит, что немцы не врут. Врут все. Но не всем свойственно так беспощадно, без прикрас, без тени оправдания говорить о себе правду. В данном случае – и случай этот важный – человек говорил правду, ни минуты не сомневаясь, что он поступал по-солдатски честно, а значит, правильно. У него не возник вопрос, несет ли солдат ответственность за выполнение приказа своего командира. Ответ очевиден: нет, не несет. Ведь ни одна армия не может существовать без принципа "приказы не обсуждают, приказы выполняют". У Шеффера, пограничника, отвечавшего за соблюдение порядка у Берлинской стены, был приказ: любого человека, пытающегося бежать, перебраться через стену, остановить – сначала окриком, потом, если беглец не подчинится, стрельбой на поражение. Ведь стена в данном случае – государственная граница, а во всем мире, нелегальный переход границы наказывается, в частности, таким образом. Так-то оно так, но Берлинская стена – это была граница особого рода, она была установлена произвольно, к тому же не с целью препятствовать ее переходу гражданам чужих стран, а гражданам своим собственным. Ее строительство – мера, воспрепятствующая свободному передвижению граждан ГДР, ее законность сомнительна. Приказ стрелять по своим гражданам вызывает вопросы. Наступает ли момент, когда выполнение приказа становится преступным? Принципы, выработанные на Нюрнбергском процессе, говорят: да, безусловно. Ведь в Нюрнберге судили, осудили и казнили не только руководителей Третьего Рейха, но и многих других, среди которых были судьи, врачи, бюрократы и, конечно, военные. Можно ли требовать, чтобы человек в форме (да и не только в форме) задумывался над приказом, чтобы его представления о добре и зле были важнее приказа? Я не раз говорил о том, что я атеист, но спора ради, если допустить, что когда-нибудь наступит Судный день, что скажет Бог Хансу Шефферу? Да и не только ему... Как вы думаете? Владимир Познер "Немецкая тетрадь. Субъективный взгляд" Издательство АСТ, Москва 2019