Чем репрессии царской России отличались от карательной машины Сталина
В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла новая книга — «Держава и топор: царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке». Почему это историческое исследование событий далекого прошлого актуально и сегодня? Чем репрессивный аппарат Российской империи отличался от советской карательной машины времен Сталина? Зачем российское самодержавие так жестоко наказывало своих подданных за оскорбление власти? Обо всем этом «Ленте.ру» рассказал автор книги, доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского филиала Высшей школы экономики и Европейского университета в Санкт-Петербурге Евгений Анисимов. «Лента.ру»: Поэту Федору Тютчеву приписывают хлесткую фразу, что «русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело». Хотя вряд ли Тютчев мог подозревать, что спустя несколько десятилетий у нас стране появится ГУЛАГ. Какое место в нашей истории, на ваш взгляд, занимает политический сыск? Евгений Анисимов: Очень важное место, хотя сводить всю русскую историю только к этому сюжету было бы несправедливо. Я считаю, что главным ее содержанием стало становление и развитие самодержавия. Но именно такая система власти неизбежно предполагала наличие политического сыска в качестве надежного инструмента борьбы с ее подлинными или мнимыми противниками. В основном это были люди, позволявшие себе что-то говорить о власти или ее действиях. Изучив множество разыскных дел, я могу точно утверждать, что в 99,9 процента подобных случаев эти высказывания никакой реальной угрозы государственной безопасности не представляли. Самодержавие не ограничивалось правом — наоборот, оно само его регулировало, и часто источником права в России была личная воля монарха. Его не ограничивали институты сословного представительства, подобные парламентским системам в Западной Европе, поэтому самодержавие, несмотря на всю свою мощь, часто оказывалось совершенно беззащитным. В таких условиях политический сыск становился важнейшей опорой для верховной власти и одним из главных факторов политической жизни России. Отдельные проявления общественного мнения, некоторые высказывания частных лиц относительно власти — все это однозначно воспринималось как политическое преступление. Смысл сыска состоял прежде всего в защите монарха и подавлении не только политической оппозиции, но и малейших сомнений подданных в правомерности действий верховной власти. В прошлой беседе с «Лентой.ру» вы приводили пример Англии, где и в XVIII веке применялся варварский вид казни — потрошение. В чем было сходство российского политического сыска с репрессивной практикой других европейских государств и имелись ли у нас в этой сфере уникальные особенности? Жестокие казни тогда применяли по всей Европе. Более того, в отличие от Испании, Франции или Пруссии, во второй половине XVIII века в России почти исчезли особо свирепые виды казни вроде сожжения, колесования или четвертования. Но главное различие было в том, что во многих европейских странах это все делалось по закону. Да, эти законы в Европе были очень жестокими, а казни — варварскими, но там существовал суд, а также институты сословного представительства, защищавшие людей от произвола власти. У нас же господствовала система внесудебного преследования. В книге я на конкретных примерах показываю, что политический сыск в России нередко действовал вопреки существующим законам и оформлял заранее вынесенные приговоры. Например, в правление Елизаветы Петровны попал в опалу, а затем и под арест канцлер Российской империи Алексей Бестужев-Рюмин. Один из членов следственной комиссии по его делу, фельдмаршал Александр Бутурлин в частном письме другу признавался: «Бестужев арестован, а мы теперь ищем причины, за что его арестовали». Нашли? Пришлось. Хотя истинной причиной опалы стало то, что Елизавета Петровна заподозрила канцлера в заговоре и больше не могла ему доверять. В высочайшем манифесте подданным было объявлено, что Бестужев-Рюмин лишен чинов и сослан уже только по той причине, что императрица никому, кроме Бога, не обязана давать отчета о своих действиях, и если она положила опалу на бывшего канцлера, то из этого с неопровержимостью следует, что преступления его велики и достойны наказания. Иными словами, для политических репрессий не существовало никаких законодательных основ, а если их и находили, то они были натянутыми и формальными. Это очень похоже на то, как при Сталине тройки НКВД выносили приговоры по заранее утвержденным расстрельным спискам. Вы сказали о теснейшей связи самодержавия с политическим сыском. Судя по вашей книге, российские правители непосредственно участвовали в сыске. Да, и в книге есть множество примеров этого. Российские самодержцы и самодержицы не только заводили дела и выносили приговоры, но и часто сами вели допросы или присутствовали при них, находясь за ширмой. Некоторые наблюдали и за пытками, а Петр I вообще лично пытал своего сына — царевича Алексея. Что характерно, все начальники политического сыска всегда имели прямой доступ к персоне императора или императрицы. В книге вы указываете, что каторга как наказание в России появилась при Петре I после Азовского похода 1696 года. Это была такая «новация»? Для нашей страны это действительно была «новация». До Петра I каторги у нас не было, но существовала практика ссылать людей в Сибирь, про которую говорили, что это «та же Россия, только пострашнее». Там ссыльные, как правило, жили на поселении и даже иногда входили в местную систему служилых чинов. Но Петр I додумался использовать заключенных, в том числе приговоренных к смерти, в качестве бесплатной рабочей силы при строительных работах в Азове и Петербурге. Масштабы этой практики были очень значительны — только в Петербурге трудились пять-семь тысяч подневольных людей. В некотором смысле петровская каторга стала предтечей сталинского ГУЛАГа. Еще каторжников широко использовали на флоте — в качестве гребцов на галерах. Но разве к тому времени подобная практика не существовала и в других странах? Например, именно каторжники начали осваивать Австралию, хотя речь идет уже о конце XVIII века. Если взять, например, Англию, то там больше применялась «концепция робинзонов»: людей высылали в заморские колонии, где они оставались жить на вольном положении. То есть там не было той системы, которую у нас создал Петр I, — с охраной и колодками. Например, в США есть город Саванна, полностью построенный заключенными английских долговых тюрем, сосланных в Новый Свет. А в Австралию потом ссылали даже женщин. Но тут важно понимать существенную разницу. Европейцы, сосланные в заморские колонии, уезжали навстречу новой жизни, а у нас дорога по Владимирке чаще всего оказывалась спуском в преисподнюю. То есть наша континентальная каторга отличалась от высылки в заморские колонии европейских стран режимом охраны и условиями содержания? Да, хотя мы знаем пример чудовищной и страшной каторги во Французской Гвиане. Но она появилась гораздо позже — в середине XIX века. Правильно ли я понял из вашей книги, что основная масса разыскных дел XVIII века касалась обвинений в «оскорблении чести государя» и «непристойных словах» в его адрес? Ваш коллега Александр Каменский в интервью «Ленте.ру» рассказывал, что заговором могла считаться обычная болтовня, особенно по пьяному делу. Почему этим досужим разговорам государство придавало такое огромное значение? Это хороший вопрос. Тогда считалось, что произнесенное вслух слово представляет собой некую магическую силу. В условиях фактического отсутствия прессы и незначительного книгопечатания любое слово было делом. Под этим подразумевалось, что словом можно не только оскорбить монарха или поставить под сомнение его сакральность, но и нанести ему вполне конкретный вред. Недаром одним из самых распространенных наказаний в России XVIII века было урезание языка. Тем самым карался тот орган человека, который использовался для оскорбления священной персоны государя или государыни. Более того, соприкосновение с написанным титулом монарха или случаи его искажения (неважно, намеренного или случайного) тоже считались политическим преступлением. В одном из монастырей в 1730-е годы человек известным образом использовал в нужнике бумагу «с титулом» императрицы, что было расценено как стремление нанести ей реальный ущерб. И точно так же 200 лет спустя будет восприниматься употребление с той же целью газеты «Правды» в туалете коммунальной квартиры. Поэтому досужие разговоры в XVIII веке считались не просто обменом информацией или высказыванием своего мнения, а прямым оскорблением высочайшей персоны, которой это могло нанести реальный вред. Например, известный застольный тост времен правления Елизаветы Петровны «Да здравствует всемилостивейшая государыня императрица, хотя она и баба!» считался оскорбительным и преступным. Неудивительно, что главным содержанием деятельности политического сыска Российской империи в XVIII веке были расследования дел о произнесенных кем-то непристойных словах в адрес государя или государыни. Недавно в России приняли пакет законов об ответственности за оскорбление госсимволов и власти. Существовало ли нечто подобное в XVIII веке? В петровскую эпоху было известное дело об оскорблении Белозерской провинциальной канцелярии. Суть его в том, что туда пришел простой мужик и обругал ее чиновников матерными словами. В итоге его арестовали за оскорбление государственной власти и потом били кнутом. Это характерная особенность самодержавия — все институты государства считались продолжением власти царствующего монарха. В этих условиях посягательство на честь любого представителя власти воспринималось как попытка нанести ущерб священной персоне государя. А сейчас мы видим рецидивы понятий и нравов первой половины XVIII века. В книге вы упоминаете, что, несмотря на смягчение цензуры в 1905 году, в Уголовном уложении Российской империи сохранилась 103-я статья, предусматривавшая восемь лет каторги за оскорбление представителей императорской фамилии. Как часто она применялась с 1905 по 1917 год? Это не мой исторический период — я все-таки занимаюсь XVIII веком. Но, насколько мне известно, это была «мертвая» статья, которая на практике применялась нечасто. Если в начале XX века цензоры что-то запрещали печатать, то газеты выходили с пустыми колонками. Но в целом в предреволюционную эпоху пресса в России была относительно свободной. Однако после революции большевики вернули из небытия многие карательные практики XVIII века. Слово вновь стало делом. Что характерно, есть удивительное сходство в разыскных делах времен Анны Иоанновны и в воспоминаниях о сталинской эпохе. Например? При Анне Иоанновне расследовалось дело одного мужика, который шел мимо Кремля и кричал, что его неплохо бы взорвать. Похожую историю в своих мемуарах рассказывала Ольга Ивинская, подруга Бориса Пастернака, когда точно такими же словами ругался их пьяный сосед. В чем, на ваш взгляд, сходства и различия советского репрессивного аппарата и политического сыска Российской империи? В предыдущем интервью «Ленте.ру» вы говорили, что нельзя сравнивать Тайную канцелярию времен Анны Иоанновны с НКВД, существовавшим 200 лет спустя. Но была ли между ними какая-либо преемственность? Я не думаю, что тут можно говорить о какой-то преемственности. На самом деле в XX веке в нашей стране произошло возрождение внесудебного политического преследования, существовавшего в XVIII веке. Но сталинский террор имел существенные отличия от политического сыска XVIII века. Во-первых, в Российской империи преследовали за оскорбление чести и достоинства монарха, но никого не объявляли вредителями, врагами народа или шпионами иностранных разведок. Во-вторых, масштаб репрессий при советской власти был несопоставим с деятельностью карательного аппарата Российской империи в XVIII веке. В Тайной канцелярии работало всего несколько десятков человек. В книге я привожу сводные данные о числе уголовных дел за период 1715-1790-х годов, о количестве людей, прошедших через политический сыск, в том числе отправленных на каторгу. Они не идут ни в какое сравнение с числом пострадавших хотя бы только за время Большого террора 1937-1938 годов, даже если считать не в абсолютных, а в относительных величинах. Если говорить о сходстве сталинской эпохи с XVIII веком, то оно заключается в том, что политический сыск всегда сопутствует тирании. Он всегда господствует там, где нет реальных институтов общественного представительства, препятствующих произволу верховной власти. Я где-то читал, что советская карательная машина превзошла дореволюционную, и когда политические арестанты ГУЛАГа из числа старых большевиков-каторжан в конце 1920-х годов пытались устроить какие-либо протесты, им быстро давали понять, что опыт царской тюрьмы теперь не пригодится. Совершенно верно, потому что ничего более ужасного и страшного, чем сталинское время, в нашей истории не существовало. Достаточно вспомнить, как советская власть обходилась с членами семей врагов народа, в том числе с детьми. Это был настоящий террористический режим, по некоторым параметрам даже превосходивший гитлеровский, с той лишь разницей, что нацистская Германия в промышленных масштабах уничтожала людей по расовому признаку, а сталинский СССР — по классовому. В этом смысле русское XVIII столетие было гуманнее советского XX века. С чем была связана постепенная гуманизация политического сыска в течение XVIII века, о которой вы упоминаете в своей книге? На политический сыск в России стали оказывать сильное влияние идеи эпохи Просвещения. К тому же императрица Екатерина II немало поспособствовала смягчению нравов в нашей стране и в 1762 году отменила печально известный институт «слова и дела». Хотя еще ее супруг Петр III упразднил Тайную канцелярию, которую Екатерина II потом восстановила под названием «Тайная экспедиция». Люди, разумеется, этого ведомства тоже побаивались, но все-таки это был уже не тот зловещий страх, сковывавший подданных Петра Великого или Анны Иоанновны. Когда пытка перестала считаться «царицей доказательств»? Император Александр I, внук Екатерины II, после прихода к власти в 1801 году полностью отменил в России пытки. Постепенная гуманизация следствия продолжалась в течение всего XIX века. Когда при Александре III потребовалось казнить народовольцев, готовивших покушение на него, очень долго не могли найти профессиональных палачей. Дело в том, что этот вопрос и сейчас очень актуален, и на сей счет есть разные мнения. Например, правозащитница Зоя Светова недавно указывала на то, что нынешняя судебно-карательная система РФ сохранила многие пережитки ГУЛАГа. Но член президентского Совета по правам человека Екатерина Шульман считает, что сейчас в этой сфере появились подвижки к лучшему. На самом деле обе правы. Пыточные традиции, к сожалению, существуют не только в России, но и во многих других странах. Если вас во время допроса не выпускают в туалет, не дают спать или кормят соленой едой, а потом не дают воды — это тоже вид пытки. В то же время сейчас в нашей карательно-следственной системе действительно наблюдается некоторая гуманизация. Современное российское общество серьезно озабочено этой проблемой, в том числе благодаря развитию средств массовой коммуникации. И даже ФСИН под давлением общественного мнения хотя бы формально пытается что-то улучшить. Предполагаю, что большой интерес к моей книге основывается на том, что российское общество вновь почуяло запах раскаленных щипцов. Когда в 1999 и 2004 годах вышли предыдущие мои книги на эту тему — «Дыба и кнут» и «Русская пытка», — они не привлекли такого внимания, как сейчас. Поэтому я считаю себя оптимистическим фаталистом и верю, что ситуация в стране постепенно меняется. Российское общество, в отличие от власти, постепенно гуманизируется и становится более цивилизованным. Его нынешнюю аполитичность можно объяснить тем, что люди пытаются хоть как-то насладиться жизнью. Но я убежден, что скоро все изменится, и наши граждане станут более активно включаться в политическую жизнь. И помешать этому никто не сможет — сейчас же не XVIII век, чтобы за произнесенные или написанные в адрес власти слова бить кнутом или урезать языки.
