Огнеупорная книга

Михаил Булгаков – единственный и уникальный в своём роде среди советских писателей XX века. Если кто и был в то время «поверх барьеров», то это именно он, проделавший головокружительный путь от «Белой гвардии» к «Батуму», но при этом не замаравший себя угодничеством, конформизмом, сделками с властью и собственной совестью. Его письма к Сталину и советскому правительству с просьбой разрешить поездку за границу напоминают бесхитростное обращение Иешуа к Понтию Пилату: «Отпустил бы ты меня, игемон». Помню зачитанные до невесомой прозрачности номера журнала «Москва» с романом «Мастер и Маргарита». Я начал читать этот роман прямо на лекции в Полиграфическом институте, где тогда учился, и окружающая меня действительность исчезла, растворилась в фантастическом, «прекрасном и яростном мире» «Мастера и Маргариты». В чем-то (применительно к своей эпохе) Булгаков повторил путь Гоголя, стартовавшего «Вечерами на хуторе близ Диканьки», а финишировавшего «Выбранными местами…» и сожжённым томом «Мёртвых душ». Уцелевший «Мастер и Маргарита» («Рукописи не горят!» - это «ответка» Булгакова Гоголю, внутреннюю связь с которым он ощущал всю свою жизнь) - своеобразный духовно-творческий аналог-антипод «Выбранных мест…». Это отчаянная и (что поразительно для человека, сформировавшегося в дореволюционной России) искренняя апелляция не к высшим, а к «низшим» силам, утвердившимся в качестве судебной (в значении «суд» и «судьба») инстанции в ненавистной Булгакову, но мёртво держащей его в своей гравитации советской реальности. У этой силы, присутствовавшей одновременно на Патриарших прудах и в Кремле, просила измученная душа писателя тишины и покоя, предлагая взамен романтически отстранённый от текущего политического момента (1938 год, «Большой террор») «Батум», повествующий о юных годах товарища Сталина. Но сделка не состоялась. Или, если учесть, что Булгаков, в отличие от многих других, умер в своей постели на руках у любящей жены, состоялась, пусть и не в полном объёме. Определивший его судьбу Сталин отлично понимал надмирную внеполитичную сущность писателя. Именно Сталин несколько раз отменял запрет на пьесу «Дни Турбиных», защищал Булгакова от «неистовых ревнителей» из РАППа, обнаруживая в пьесе стальную (по аналогии со своим партийным псевдонимом) логику времени, вынуждавшую белых офицеров против собственной воли и представлений о добре и зле склонить голову перед победившей революцией. Он не выпустил писателя за границу, оставив, как редкую птицу с ярким непривычным оперением в советской «клетке». То есть сделал с Булгаковым то, что хотел, но не сумел сделать с Иешуа Понтий Пилат. Роман «Мастер и Маргарита» переформатировал позднейшую советскую литературу. Из воландова плаща выпорхнули «Альтист Данилов» Владимира Орлова, повести Михаила Анчарова, футуристические романы Чингиза Айтматова и Александра Проханова. Но Булгаков неизмеримо сильнее и современнее любых своих вольных и невольных последователей. Он как будто заглянул в некое инфернальное зеркало и увидел многовариантное, но единое и неделимое в своих сущностных признаках отражение (советской, российской, социалистической, капиталистической, не важно) власти. Увидел и ужаснулся неотвратимости её виевского (по Гоголю) взгляда. Для России «Мастер и Маргарита» – вечная и «огнеупорная» книга.