Воздушный свинец революции
Неожиданная смерть Александра Блока (7 августа 1921 года) до сих пор не дает покоя литературной общественности и поклонникам великого поэта. Общепринятой версией стало признание мистической связи между внезапной скоротечной болезнью сорокалетнего поэта и его словами на одном из последних публичных выступлений, что поэты уходят из жизни, когда им «нечем дышать». Александр Блок всю жизнь импровизировал с поэтическим воздухом. Он искал его в прекрасных дамах, в бодлеровских «цветах зла», в патриотическом подъеме Первой мировой, в особом пути России, в скифах с «раскосых и жадными очами», в негативной энергии разрушающейся культуры девятнадцатого века, наконец, в музыке революции: «Всем телом, всем сердцем слушайте революцию!» Но воздух революции оказался слишком перенасыщенным (страданием и кровью) для нежных легких поэта. Место «агитатора, горлана, главаря» занял Маяковский, «яростного попутчика» — Есенин. Блоку хватило поэмы «Двенадцать» и нескольких расстрельных (красный террор) и голодных (военный коммунизм) лет, чтобы уподобить мировую революцию, о которой мечтали тогда большевики, «мировой рудной жабе». Революция сломала тонкую психическую организацию поэта. Если первоначально поэма «Двенадцать» вознесла его в горные выси под самые очи Иисуса Христа «в белом венчике из роз», то после — швырнула под сапоги этих самых держащих «революцьонный шаг» солдат и матросов, растоптала его душу и в конечном счете лишила рассудка. Он даже переселился из своей квартиры, где сочинил поэму, в квартиру матери, правда, в этом же доме. Завистники пустили злой слух, что он сделал это из страха перед грядущим уплотнением — якобы к поэту собирались подселить двенадцать матросов. В последние дни и даже часы перед смертью (Блок, по свидетельству тогдашних врачей, умер от воспаления внутренней оболочки сердца) он не мог говорить ни о чем, кроме как без конца спрашивать: «Все ли экземпляры поэмы уничтожены?» Вспомнив, что какой-то экземпляр вроде бы остался у Брюсова, Блок кричал с постели: «Я убью его!» Если у Маяковского любовная (по отношению к революции) лодка разбилась о повседневный советский бюрократический быт, у Блока, короткое время сотрудничавшего с новыми властями, она разбилась о священный античный ужас (асбестос гелос) перед осознанным и последовательным уничтожением мира, в котором он сформировался и существовал большую часть своей жизни. Если духовно-творческая сущность поэта взяла в музыке революции высочайшую в смысле общечеловеческого и цивилизационного звучания очищающую ноту (Блок был прав, воскликнув по завершении поэмы: «Сегодня я гений!»), его бытийная, человеческая сущность отшатнулась от страшных революционных реалий. Переживание было столь сильным, что духовное страдание преобразовалось в физическое. Врачи всегда бессильны, спасая пациента, который не хочет жить. Советская власть успела поиздеваться над Блоком, не простив ему «мировой грудной жабы». О Блоке хлопотали многие видные люди той поры, включая Горького. Они просили разрешить ему выезд в Финляндию, где поэту могли оказать квалифицированную медицинскую помощь. Но власть отлично понимала истинную природу болезни поэта, а потому разрешение на выезд поступило точно в день смерти Александра Блока. Если для Николая Гумилева, Павла Васильева, Бориса Корнилова и многих других замечательных поэтов у власти нашелся настоящий свинец (они были расстреляны), одноразово (зато как!) прославивший революцию Блок ушел из жизни под воздействием воздушного, отнявшего у него творческое и физическое дыхание свинца. Ему воздалось по воспетой им в бессмертной поэме «Двенадцать» жестокой правде революции.
