El País (Испания): русская революция глазами запутавшегося интеллектуала
В первые дни 1917 года, когда рядовой Виктор Шкловский работал инструктором запасного броневого дивизиона, революция уже была неизбежной. Она явственно ощущалась во всем. Даже в рассказах о петербургских трамваях или в бульварных романах о Григории Распутине. И особенно в нехватке продовольствия и разложении морального духа солдат из-за военных катастроф Первой мировой войны. «Знали, что она будет, думали, что разразится после войны», — писал Виктор Шкловский в начале своего «Сентиментального путешествия». Эта книга, в которой он объединил свои воспоминания 1917 — 1922 годов, теперь переиздается на испанском языке. В то время солдат Шкловский был уже главным теоретиком русского формализма. Это интеллектуальное течение возникло в дореволюционной России как реакция на господствовавший в то время символизм. Формализм привел к творческому подъему в 1910 — 1930 годах. Петербург, который тогда уже назывался Петроградом, в конечном итоге стал главным очагом Февральской революции, в результате которой от престола отрекся царь Николай II. В конце февраля на глазах у изумленного солдата Шкловского разворачиваются следующие события: перестрелки на Невском проспекте; мертвая лошадь, несколько дней пролежавшая на углу Литейного проспекта; пикеты с пулеметными очередями на пересечении Бассейной с Басковой; патрули «каиновой репутации» на Владимирском мосту… «Не понимаю, как утеснилось столько событий в этот день», — удивляется он. Правительство пошатнулось, у государства начинался понос. Волынский полк захватил склад боеприпасов и ринулся на улицу. Солдаты из казармы Шкловского ждали приказ уйти, а офицеры говорили: «Делайте, что хотите». Снаружи толпились люди: «Казалось, они ждут спектакля». Поток восставших направился к Государственной думе: «Река несла всех, и вся мудрость состояла в том, чтобы отдаваться течению». Виктор Шкловский прибыл в Думу на «ланчестере», оснащенном пулеметом. Там, прямо перед его носом, разгоралась гонка за должности, «скачка за местами», в которой были свои «первые жокеи». Впоследствии он видел толпы таких людей. Петербург был разгромлен, на крышах стояли пулеметы, войска не знали, на чьей стороне они сражаются, а склады разорялись толпой: «Постепенно становилось ясно, что после восстания городу не с кем бороться». Виктор Шкловский обедал в разграбленных столовых и чувствовал себя счастливым. «Это была Пасха и веселый масленичный наивный безалаберный рай». Совет обосновалсЯ в Таврическом дворце. «Совет заседал в вооружении, с криком и с наступом». Вот-вот должны были издать приказ № 1 (о легитимизации Совета): «В общем, преобладало пасхальное настроение, было хорошо, и верилось, что это только начало всего хорошего». Во всей этой бурлящей обстановке солдат Виктор Шкловский был назначен красным комиссаром и впервые увидел Александра Керенского: «Он бросал мятые фразы и, действительно, казался сверкающим сухими, длинными, трещащими искрами». Он показался Шкловскому «человеком, уже сорвавшим свои силы, человеком, который знает, что он обречен уже». И вот в город приехал Владимир Ленин. «Он приехал уже после революции и застрял. То, что совершалось в Питере, гораздо более интересовало его, чем скромное место на фронте. Это был маленький человек в кителе, с волосами, коротко остриженными, с головой, довольно большой и круглой, что делало его слегка похожим на котенка». Шкловский определил его как типичного «первого ученика, желающего стать гением». «Сперва он начал приходить в дивизионный комитет в качестве гостя», но «он имел контур, был четок, имел волю. И ясно было, что он сыграет роль». Ленин предложил послать комиссаров в армию и обратился с этой идеей к Шкловскому, который вскоре и отправился на австрийский фронт в качестве ответственного за пропаганду: «И вот я уехал и попал в другой мир». Большевизма еще не было. Полки все еще пели «Марсельезу», и царила вечная бездеятельность. Армия была политически разорвана, и моральным авторитетом пользовался Петербургский совет: «Правда — он стоял, поэтому все, кто за ним шел, ушли от него». Полки были опустошены. В «неумолимом процессе деградации» некоторые батальоны нашивали на рукава черепа и кости. «Полки отказывались копать параллели», «еще какая-то дивизия тоже чего-то не хотела и чего-то хотела». В некоторых местах солдаты с обеих сторон собирались вместе и братались: «Был устроен вольный и нейтральный публичный дом». Пылкий Виктор Шкловский «говорил с отчаянной энергией о праве революции на наши жизни» («Тогда я еще не презирал, как сейчас, слова»). Другие комиссары, например товарищ Анардович, «говорили наставительно и просто и самые элементарные вещи»: «Он говорил убежденно, он был проспиртован духом Совета насквозь. Он был похож на ортодоксального христианина». Но впереди было только запустение. Дезертирство, бегство целых рот, разгул офицеров, солдаты с гнилыми от влаги в окопах ногами, уныние и австрийский и немецкий огонь. Одной из этих пуль Виктор Шкловский был ранен в живот. В лазарете ему сказали, что он вряд ли выживет. «Санитар снял с меня мокрые сапоги и куртку и попросил подарить». Мертвому они все равно были ни к чему. Но его время еще не пришло. В телеграмме ему сообщили, что его миссия выполнена. Шкловский получил Георгиевский крест. Немцы все продвигались, в то время как «люди подхватывали рушащуюся армию на свои руки, подставляли под ее тяжесть свои головы». Раненый Шкловский после долгого путешествия на носилках и поездах вернулся в Петербург, «в милый, грозный город русской революции». Тогда войска «уходили в „большевизм‟ так, как человек прячется от жизни в какой-нибудь психоз». И вот разочарованный Виктор Шкловский, который до войны блистал в петербургском кафе «Бродячая собака», продолжает свой рассказ. Далее его отправили комиссаром в Персию. Снова хаос, племена, которые люто друг друга ненавидели, погромы и армия, которая безнадежно разложилась. Шкловский вернулся в Петербург в январе 1918 года. Город был «какой-то оглохший». «Как после взрыва, когда все кончилось, все разорвано». Это было время, когда «все делали шоколад». Шкловский не умел делать шоколада, поэтому присоединился к заговору с целью восстановления распущенного большевиками Учредительного собрания. Но «это было время власти на местах и террора на местах». Началась травля. Шкловского искали: «В Питере можно было оставаться только на гибель». Его брат Николай был расстрелян. И вот Виктор Шкловский бежал в Москву по поддельным документам. Потом в Саратов. Потом в Аткарск. В это же время на Ленина было совершено покушение. Когда Шкловский вернулся в Москву, у него украли деньги и документы, пока он покупал краску для волос. Когда он покрасился, цвет вышел лиловым, и ему пришлось побриться. Шкловский бежал на Украину. Он побывал в стольких городах! Сколько должностей он сменил за свою жизнь! Это было время, когда портьеры превращались в костюмы, ковры — в пальто, замшевые диваны — в брюки, а мебелью и книгами топили печи. Царили голод и холод. Жили с клопами и вшами. Благодаря содействию влиятельного Максима Горького, основателя литературного движения социалистического реализма, Виктор Шкловский смог вернуться в Россию. В 1921 году он снова покинул Советский Союз и бежал в Финляндию, где он закончил писать «Сентиментальное путешествие», хронику революции глазами запутавшегося интеллектуала. Эта книга, пропитанная иронией и формализмом, с внезапными и сочными отступлениями, была опубликована в Берлине в 1923 году. В тот момент Шкловский еще находился в приподнятом настроении. Но потом он вернулся в Петербург, который теперь назывался Ленинградом, и на всю сталинскую эпоху ему пришлось затянуть ремень потуже. Он жил в Москве, где и умер в 1984 году. Однако он похоронен не у Кремлевской стены, как Джон Рид, автор знаменитой книги «Десять дней, которые потрясли мир».
