Михаил Кольцов: Путь на эшафот

Его портретов осталось мало. Самый яркий – словесный. Эрнест Хемингуэй вывел Кольцова в романе «По ком звонит колокол» под чужой фамилией: «Карков – самый умный из всех людей, которых ему приходилось встречать. Сначала он ему показался смешным – тщедушный человечек в сером кителе, серых бриджах и черных кавалерийских сапогах, с крошечными руками и ногами, и говорит так, точно сплевывает слова сквозь зубы. Но Роберт Джордан не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие». Автор восторженных од Дело Кольцова было сфабриковано - типичный бред НКВД: он якобы что-то темное замышлял, с кем-то нехорошим сотрудничал. Однако, странно, что Сталин убил Кольцова. Его статьи читал весь Советский Союз. Это был блестящий журналист, лучший в Союзе. Кольцов был вечно в поиске, в пелене мыслей. Блестел очками, шуршал карандашом. Думал, как еще больше восславить Сталина, прославить страну. Если бы с ним не расправились, он бы написал еще тысячи восторженных од большевикам. Кольцов не льстил режиму. Он его искренне одобрял. Убеждал читателей, разъяснял. Слова были горячие: поднесешь спичку – вспыхнут. С одинаковой страстностью Кольцов писал о фильме «Броненосец Потемкин», строительстве Волховстроя, писателе Островском, шахтере Стаханове, полете на гигантском самолете «Максим Горький», самом Горьком. Сетовал, что в Москве тысячи пивных и нет ни одной кофейни, где не слышно мата и можно спокойно почитать газету. Восторгался героизмом республиканцев, сражающихся против Франко. «Идем мы крепко, уверенно. Не сбились, знаем верную дорогу и не устали шагать. Что же с того, если грязь, щебень, всяческое насекомое набилось в обувь? Ведь можно почаще переобуваться!» Кольцов не притворялся. Не прятал глаза, смотрел прямо, в упор. Был убежден, что так надо. Он восторгался: «Когда Троцкий говорит, это вулкан, изрыгающий ледяные глыбы. Это Анатэма, пришедший мириться с людьми. Что он им, умный, отважно-находчивый еврей, этим славянам, неожиданно сырым, лесным, скифам? Чужое – дорого. Они верят Троцкому. Он им нужен. Он даст хлеб и мир…» Кольцов восхищался Лениным: «Безупречный воин за мировую справедливость, че­ловек из будущего, посланный заложником грядущего мира в нашу вздыбленную эпоху угнетения и рабства, - вот звание, категорически признанное всем человечеством за Владимиром Лениным…» Время, вперед! Ревут машины, стучат станки. Шелестят знамена, звенит медь оркестра, полощется кумач. Пахнет потом, табаком, щами. И - порохом. Врагов повсюду – ого-го-го сколько! Кольцов возлюбил Сталина. Впрочем, от него многие были без ума. Умный, доброжелательный, пыхтит трубкой. Все знает, все понимает… И Кольцов пытался понять. Он писал о Соловецком концлагере, где пытали страшнее, чем в гестапо, как о заводском санатории. И был убежден, что там «живут и трудятся бодрые, верящие в свое исправление люди. Они еще хотят отдать свои силы на строительство новой жизни. По крайней мере, пытаются это сделать. И их твердый голос заглушает сдавленное хрипенье клеветников и сплетников…» Ледяной ветерок Кольцов и Николай Бухарин (он был редактором «Известий») часто общались. В 1928 году Бухарин написал предисловие к собранию сочинений Кольцова. Там были такие слова: «Тов. М. Кольцова я знаю как хорошего коммуниста и литератора; что же касается вопроса о том, насколько удачно он оценивает отдельных людей, то эмпирических данных у меня нет…» В 1937 году Бухарин познал это на себе. Когда его арестовали, он превратился для Кольцова в серое, расплывчатое пятно. Это пятно надо было стереть. В тюрьме Бухарина били следователи, на воле его добивал Кольцов. Он опубликовал в «Правде» очерк «Убийца с претензиями»: «Безнадежна претензия болтливого, лицемерно подлого убийцы Бухарина изобразить из себя «идеолога», заблудшее в теоретических ошибках создание. Не удастся ему отделить себя от банды своих соучастников. Не удастся отвести от себя полную ответственность за ряд чудовищных преступлений. Не удастся умыть свои академические ручки. Эти ручки в крови. Это руки убийцы». В своих мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург писал: «В начале марта 1938 года один крупный журналист, вскоре погибший по приказу Сталина, в присутствии десяти коллег сказал редактору «Известий» Я.Г. Селиху: «Устройте Эренбургу пропуск на процесс - пусть он посмотрит на своего дружка» Этим «крупным журналистом» был Кольцов. Эренбург был в Колонном зале на процессе, но не писал о нем. Кольцов тоже приходил на суд и - написал. Смотрел на подсудимых, сталкивался взглядом с Бухариным. Тот усмехался разбитым ртом, шевелил отбитым на допросах телом. Бухарин призывно помахал коллеге рукой и похлопал по спинке скамьи. Звал к себе, присесть рядом. Кольцов похолодел. И думал, заметил ли кто-нибудь их «разговор». Потом в камере Лубянской тюрьмы Кольцов вспоминал этот приглашающий жест… Вскоре после возвращения из объятой гражданской войной Испании, где Кольцов был не только спецкором «Огонька», но и личным представителем Сталина, его перестали приглашать в Кремль. Об этом он рассказал брату, известному художнику Борису Ефимову. И задумчиво добавил: «Что-то изменилось. Откуда-то дует ледяной ветерок…» Черные автомобили на черных улицах Сталин был ослеплен яростью. Но за что он возненавидел Кольцова? Ответа нет. Как и неведомо, почему Сталин приказал расстрелять Кольцова и не тронул, скажем, Эренбурга. Оба были на виду, оба ездили за границу. Кто-то скажет, что у Кольцова жена была немка. А Хемингуэй – друг. Подозрительно… Все может быть. И - не может. В том кровавом месиве никто не разобрался и не разберется. Явных причин репрессий нет. Были эмоции, всплески, сплетни, пьяные разговоры, подозрения, свежая и заплесневелая злоба. И, конечно, доносы. О, тогда, очень доверяли доносам! На них держалась вся система. Пришла бумага. Тупая, безграмотная, читать противно. Выбросить? Но рука не поднимается. А вдруг? Да это же «сигнал»! Прошляпишь, прозеваешь, самого прихлопнут… И вот уже летит черный автомобиль по черным улицам. Время сна, но никто не спит. Люди замерли в своих постелях, трясутся от страха. Прислушиваются к шорохам, шагам на лестнице, шуршанием шин за окном. Машина – мимо! Еще одна - мимо! А эта остановилось, дымит бензиновой гарью. Уф! – поехала дальше. Тревожная дремота. Опять машина. Хлопнула дверца, застучали сапоги и – быстро, быстро вверх по лестнице! Может мимо? К соседу?! Нет! Стучат, звонят, кричат – все сразу… В дверях - трое или четверо. Тревога и… облегчение. Теперь уже не надо ждать. И, может быть, придется умирать. Все были в чем-то замешаны, сделали что-то не так, сказали что-то не то. Те, кто стояли на краю, одобряли казни. Они надеялись заслужить прощение, выжить. Когда расстреливали их, радовались новые, которых подтолкнули к пропасти. К примеру, Бухарин писал Клименту Ворошилову по поводу приговора участникам судебного процесса 1936 года: «Циник-убийца Каменев омерзительнейший из людей, падаль человеческая. Что расстреляли собак - страшно рад». А ведь когда-то Бухарин и Каменев были добрыми знакомыми. Приключения Гумберта в стране чудес Однажды Кольцов вместе с женой Марией Остен – немецкой писательницей, принявшей советское гражданство - привез из зарубежной командировки 10-летнего немецкого мальчика по имени Губерт. Сирота? Вовсе нет, мальчик был из семьи рабочего-коммуниста Иоганная Лосте. Кольцов и Остен привезли Губерта, по сути, для эксперимента. Чтобы тот пожил в СССР, познакомился со здешней жизнью, набрался впечатлений. Он приехал на год, но оказалось – навсегда... Книгу, которая вышла в 1935 году, написал не ребенок, а Остен. А название придумал Кольцов - «Губерт в стране чудес». В красочном издании было предисловие болгарского коммуниста Георгия Димитрова и фотография Сталина с дочерью Светланой. Губерт стал знаменитостью. Он поселился в Доме на набережной и учился в элитной немецкой школе имени Карла Либкнехта. Книга имела потрясающий успех. Ему приходили мешки писем от советских пионеров и комсомольцев. Он встречался с Горьким, Буденным, Тухачевским, смотрел парады на Красной площади, летал на самолете «Максим Горький». Именем Губерта Лосте называли улицы, площади, заводы Но жизнь в СССР ему не очень нравилась. К тому же, Кольцов и Остен часто уезжали в командировки и оставляли его одного. Потом их арестовали. Его в 1938-м, ее – в 1941-м… Во время Великой Отечественной войны Губерта выслали из Москвы, как и других немцев. Он работал в Казахстане, женился на русской девушке. В 1948 году его посадили за кражу. Или якобы за кражу, кто там сейчас разберет… Губерт вышел на свободу, потом его снова посадили. После освобождения он уехал в Крым, работал в колхозе «Солнечная долина». В 1959 году советская эпопея товарища Лосте завершилась - он внезапно умер от аппендицита. Ему было 35 лет. «Но прожил жизнь я по-собачьи…» 12 декабря 1938 года Ефимов пригласил брата к себе домой, пообещав сладкое угощение. «Чай с пирожными - это неплохо, - сказал, улыбнувшись, Кольцов. - Но у меня еще есть дела в редакции». Они простились. Как выяснилось, навсегда... Брат Кольцова прожил целых 108 лет. Когда Ефимову исполнилось столетие, автор этих строк приехал к нему, чтобы взять интервью. Меня встретил маленький, сухой человек в подтяжках. Руки его подрагивали, однако бокал он держал крепко. Шампанское, которым художник меня угостил, показалось перебродившим. Хозяин это тоже заметил и пошутил, что его жизнь похожа на такой напиток. Ефимов, поведал - в который уже раз, но, как всегда, с гордостью, - что Сталин лично корректировал его рисунки. Однажды художник сделал карикатуру для «Правды» на японских империалистов. Они были хищные, противные, с маленькими глазами и большими зубами. Так вот, Сталин сказал, что не надо оскорблять японскую нацию и велел сделать зубы поменьше… Я спросил, не боялся ли Ефимов, что расправившись с братом, Сталин возьмется за него. Старик вздохнул и облизал сухие губы: «Ему нужен был только Кольцов…» Потом снова, более тяжело вздохнул и жалобно попросил: «Только не спрашивайте меня больше ни о чем. Когда я вспоминаю это, не могу заснуть несколько дней…» В своих мемуарах «Десять десятилетий» Ефимов писал, что долго ждал ночного стука в дверь. Но, в общем, брат Кольцова прожил вполне благополучную жизнь. От Сталина он получил две Сталинские премии и кучу орденов Похожая история произошла с братьями Вавиловыми. Старшего, ученого-генетика – Николая Александровича - арестовали и расстреляли. Обвинения были стандартно-глупыми, как на Кольцова – якобы он создал какую-то антисоветскую организацию и замышлял что-то нехорошее. Младший Вавилов, Сергей Александрович, физик, президент Академии наук, был лауреатом четырех Сталинских премий. Никаких проблем с властью он не имел. Прожил недолго, но умер своей смертью. У Эренбурга есть горькое стихотворение: Пора признать - хоть вой, хоть плачь я, Но прожил жизнь я по-собачьи, Не то что плохо, а иначе, - Не так, как люди или куклы, Иль Человек с заглавной буквы: Таскал не доски, только в доску Свою дурацкую поноску, Не за награды - за побои Стерег закрытые покои, Когда луна бывала злая, Я подвывал и даже лаял… Эренбург во всем признался. Не следователям – своей совести. Так бывало со многими. Может, случилось и с Кольцовым. Страшное было время. Никогда в нем не разобраться.