Бутерброд с икрой для бездомных

1924 год. Со времени Октябрьской революции прошло семь лет. Но за границей почти не знали, как живет Россия, какие изменения произошли в стране и жизни ее граждан. Хорватский драматург и прозаик Мирослав Крлежа решил увидеть все своими глазами. Он был коммунистом и отправился в первую в мире коммунистическую страну. Вернувшись в Загреб, писатель опубликовал свои заметки под названием «Поездка в Россию». Это было 95 лет назад – в 1925 году. Книга Крлежи сочна, доброжелательна, наполнена живыми, яркими зарисовками жизни СССР и портретами ее граждан. Но в Советском Союзе эти воспоминания не выходили. Эта книга перекликается с сегодняшним днем. К сожалению, на Западе нередко пристрастно, а порой и лживо описывали Россию, представляя ее монстром, угрозой цивилизации. Так было, есть и будет… Несколько слов об авторе. Мирослав воевал в Первую мировую войну - в составе австро-венгерской армии. Стал журналистом, литератором и - весьма талантливым. И анархистом - по своей природе. Главным врагом его была «сила всемирной глупости», равная, по его же замечанию, силе всемирного тяготения. Это тоже созвучно с современностью. Глупость и тупость царствуют повсюду, много ее и в политике. В послевоенной Югославии Крлежа стал вице-президентом Академии наук и искусств, позже возглавил Хорватский институт лексикографии, ныне носящий его имя. Несколько лет он руководил Союзом писателей Югославии. Ленин в шоколаде «Когда я путешествую, я не стремлюсь к посещению соборов, да и в музеи заглядываю редко, - писал Крлежа. - Хочу подчеркнуть, что я предпочитаю демонстрации, стычки на улицах, забастовки, паровые машины, женщин, покойников в гробах и вообще обычную, неприкрашенную жизнь картинам, выставленным в залах различных академий, а также барокко и ренессансу». Этот «принцип» он использовал и при создании книги о России. Повседневная жизнь России – вот что интересовало писателя в первую очередь. Вряд ли хорватский писатель до конца понимал сущность советского строя, его цели. Но гостя влекли бурное кипение страстей, столкновение мнений. «Сегодняшняя Москва - огромная кузница ленинизма, она ленинизирована всеми возможными декоративными средствами», - писал Крлежа. - На вокзалах установлены памятники Ленину, и путешественник видит его, едва ступив на московскую землю, а затем наблюдает фигуру Ленина в бесчисленном множестве вариантов». Изображения вождя были всюду – на портретах, плакатах, скульптурах, медальонах. Ильич смотрел с витрин, знамен, рекламных стендов, трамваев. Портреты вождя мирового пролетариата были выложены из цветов, кусочков сукна, крема и шоколада. Его цитаты врезаны в стены домов. Словами Ленина открывались заседания и лекции. Их заучивали, как молитвы, в школах и институтах. Ленинский мавзолей из алебастра мог быть чернильницей или деревянной шкатулкой для драгоценностей, сувениром в виде вазы или бокала, он выгравирован на тарелках, на спичечных коробках, щетках для платья, карманных часах. И даже - на ресторанном меню Крлежа поражался увиденному и пытался понять – зачем этот дикий, необузданный и необъяснимый культ: «Он и вправду погребен где-то глубоко в душах русских людей. Эти люди многое пережили и достаточно настрадались, но как бы ни закостенело их мышление под влиянием жестокой действительности, имя Ленина вопреки всему звучит тепло, мягко, негромко, почти умиротворенно. Это не сентиментальная лирическая тишина, это катарсис, в котором слышится всплеск крыльев трагедии...» Тринадцать закусок под водку Европейцы, начитавшись своих газет, были уверены, что в России царит голод. Да и сам Крлежа при всех симпатиях к стране, где правили его единомышленники, не ожидал встретить сытых людей. Однако реальность его поразила. В одном из трактиров периферийной Вологды он насчитал шестнадцать (!) наименований одних лишь первых блюд. На станциях писатель видел в огромных серебряных подносах такую огромную массу жареных рябчиков, что казалось, кто-то их загребал лопатой. В Москве Крлежу поразили нищие, державшие в руке бутерброд, намазанный толстым слоем красной икры. Не выпуская изо рта папиросы и не переставая жевать, они привычно слезливо тянули: «Подайте, люди добрые!» Вот это картина! Мог ли кто-то из живущих в наше время людей предположить, что такое могло быть в послереволюционной России? Все это похоже на сказку, но не думаю, что хорват преувеличивал. Тогда в России царил НЭП, который быстро насытил страну продуктами. Открылось немало дорогих ресторанов, но стали появляться и столовые, где можно было быстро и дешево утолить голод. Голодать Россия начала через несколько лет. Когда за дело взялись «мудрый» Сталин и его соратники, устроившие Голодомор. С конца 20-х годов и до самого развала Советского Союза коммунистические правители так и не сумели устранить продовольственный дефицит… Теперь - новая цитата из книги Крлежи. Она такая вкусная, что текут слюнки. И чем-то похожа на описание обеда в доме профессора Преображенского из «Собачьего сердца» Михаила Булгакова: «В доме одного ярого противника большевизма, который, не переставая, поносил существующий режим, нам было подано следующее: приперченная вяленая рыба, рыба отварная, рыба соленая, рыба в маринаде, винегрет, моченые яблоки, икра и масло, три сорта вина и хрен со сметаной. Эти тринадцать закусок были сервированы под сорокоградусную водку, именуемую рыковкой (потому что ее якобы пьет сам Рыков), а также плюс портвейн, малага, вишневая настойка и зубровка - это превосходный самогон с запахом травы, которую едят дикие сибирские буйволы. Это для начала. После чего внесли самовар и подали свинину, индюшку, салаты и соусы, пироги, варенье, фрукты, торты, кофе и какое-то горькое водянистое пиво. При этом хозяева ругательски ругали революцию, которая разрушила их блестящую довоенную жизнь…» К слову, этот человек был один из многих, критиковавших советский строй. «Такие люди, как царские чиновники, служанки, кельнеры, вдовы, гнилая чеховская мещанская интеллигенция, не понимают происходящего, они вздыхают и уныло брюзжат», - писал Крлежа. Он был уверен, что у Советского Союза – большое будущее. Перерывы на отдых от обеда Порой строки Крлежи напоминали записки Владимира Гиляровского о дореволюционной Москве. Но Мирослав написал их через несколько лет после заката Российской империи. И, тем не менее: «Центр Москвы представляет собой скопище хлеба, крымских фруктов, студня, икры, сыра, халвы, апельсинов, шоколада и рыбы. Бочонки сала, масла, икры, упитанные осетры в метр длиной, ободранная красная рыба, соленая рыба, запах юфти, масла, солонины, кож, специй, бисквитов, водки - вот центр Москвы. Итак: дымятся самовары, благоухают горячие, жирные, гоголевские пироги; мешки с мукой и бочки с маслом, здоровенные рыбины и мясной фарш, супы овощные, щи с капустой, с луком, с говядиной, с яйцом…» Еда, бесконечная, разнообразная – вот что сопровождало Крлежу везде. Он с радостным удивлением писал, что в Москве впору было устраивать не перерывы на обед, а перерывы на отдых от обеда. Большинство людей, с которыми общался иностранец, постоянно что-то жевали. В учреждениях сотрудники заваривали чай, ели горячие пирожки с мясом, чиновники, разговаривая с клиентом и оформляя документы, шуршали чем-то съестным в своих ящиках или грызли яблоки. Крлежу поразило не только изобилие продуктов. Он обратил внимание, что в России много читают. В киосках и в залах ожидания на вокзалах продавали книги самого различного содержания. «Приятный сюрприз после европейской порнографии», - констатировал хорват. Мирослав порадовался, что железнодорожные станции в СССР России были относительно чистые и аккуратные. Он смотрел на все это, а «в ушах еще звучат сообщения белогвардейской печати об азиатских способах ведения хозяйства у московитов». Писатель пришел к выводу, что жизнь в Москве не слишком отличается «от жизни на Балканах, или в Литве, или где угодно в пространстве, лежащем на восток от линии Данциг – Триест». Он отмечал, что «женщины в основном одеты очень просто. На улицах преобладает скромный средний вкус, что весьма симпатично после западных столичных борделей». Однако не следует думать, что Крлежа писал только о хорошем, не замечая плохого. На его перо попадали и недостатки. Вот пример: «В номере гостиницы (в Москве – В.Б.) воняло карболкой и паленым; грубые простыни на солдатском топчане, пустота выбеленной комнаты и ее голые стены - все это напоминало скорее палату сумасшедшего дома, чем отель…» Автор книги был поражен тем, как необязательны были люди. Во всяком случае те, с кем ему приходилось общаться. К примеру, встреча назначалась на один день, потом без всяких причин переносилась на другой – и так несколько раз. Потом человек исчезал, не звонил и не приходил, хотя место и время общения было оговорено. «Потом, спустя несколько недель, вы встречаетесь с этим человеком на улице, - писал Крлежа, - он очень спешит на какую-то встречу, но он забывает об этой встрече и сидит с вами всю ночь до утра и еще следующий день до вечера, в то время как тридцать человек его разыскивают точно так же, как вы гонялись за ним по вашему делу». «Сложно с вами, товарищ Крлежа!» Крлежа высоко ценил русскую культуру. В 1920 году, посмотрев спектакль «Три сестры», сыгранный в Загребе артистами МХАТа, он писал с восхищением: «Думаю, пока жив, не забыть мне мгновений, когда Книппер-Чехова нервно зажигала спички и тушила их, смеясь и плача... Дивная женщина, она смеялась и ломала спички, в то время как Вершинин (Качалов) говорил ей о любви... Серо-коричневые, грязно-пепельные мутные российские сумерки, сумерки российской провинции, арцыбашевской, чеховской, с ее калошами, керосиновыми лампами и грязью на улицах, сумерки, когда двое несчастливых, недовольных жизнью людей могут сесть в темных комнатах на диван и соединить свои руки, и сердца их бьются учащенно, а с улицы доносятся голоса, далекие и глухие, гаснущие и замирающие...» В СССР Крлежа передал Анатолию Луначарскому свою пьесу «Голгофа». Нарком просвещения собирался передать рукопись руководителю Камерного театра Александру Таирову. Но постановка не состоялась. Тем не менее, другие пьесы Крлежи - «Аретей», «Леда» и «Агония», «Господа Глембаи» - шли в советских театрах. В 1965-м году Крлежа, спустя сорок лет после первого визита, снова приехал в Советский Союз. Его встречал коллега, председатель Союза писателей СССР Алексей Сурков. Крлежа спросил, почему его книги не публикуются на русском языке. Сурков ответил одной фразой, за которой, впрочем, было скрыто многое: «Сложно с вами, товарищ Крлежа!» Он всю жизнь отстаивал свое право высказывать мнение о людях, происходящих, в том числе, в СССР, событиях. В частности, Крлежа протестовал против политики Сталина, его репрессий. Разумеется, об этом знали в Советском Союзе. И это часто вызывало болезненную «аллергию» Москвы.