Ленин: человек, политик, миф
О Ленине, чей 150-летний юбилей мы отмечаем сегодня, писать трудно. Беспристрастно писать — до сих невозможно, несмотря на дистанцию в 150 лет от дня рождения и более 96 с момента смерти. Это, возможно, вообще особенность нашего общественного сознания, что наше прошлое никак не становится историей, и мы даже об Иване Грозном спорим с такой же, если не большей, яростью, как о политиках — наших современниках. Что уж говорить о Владимире Ульянове, наследие которого пока что вполне ощутимо в нашей жизни, а периодическое возбуждение вопроса о захоронении является удобным и стандартным приёмом отвлечения от куда более насущных тем. При этом подавляющему большинству наших сограждан реальный Ленин неизвестен. Есть спектр старых и недавних мифологических образов — от детского мифа доброго «дедушки Ленина» до «злобного сифилитика». Даже в текстах, претендующих на теоретичность, сплошь и рядом воспроизводятся стереотипы и мифы, рождённые мастерами советской идеологии и закреплённые советским же образованием, нередко воспроизводимые и сейчас (ведь многие преподаватели общественных дисциплин формировались ещё в советские годы либо учились у сформированных тогда учителей). Видимо, наиболее значимым из этих мифов является «ленинский план построения социализма в СССР» — индустриализация, коллективизация, культурная революция. Степень его адекватности легко иллюстрировать одним фактом: словосочетание «культурная революция» использовано Лениным всего единожды во всех 55 томах Полного собрания сочинений, причём в довольно неожиданном контексте: «При условии полного кооперирования мы бы уже стояли обеими ногами на социалистической почве. Но это условие полного кооперирования включает в себя такую культурность крестьянства (именно крестьянства, как громадной массы), что это полное кооперирование невозможно без целой культурной революции». Между тем у нас есть немало источников для того, чтобы составить довольно адекватное представление о Ленине как о человеке и как о политике. Впрочем, эти две его ипостаси разделить практически невозможно. Мы с достаточными основаниями можем говорить о «мономании» нашего персонажа, который был своего рода функцией политики. Очень характерные свидетельства оставила Надежда Крупская в своих воспоминаниях, написанных с несомненной любовью к мужу. Так, она пишет, что Владимир Ильич не мог сохранять личных отношений с людьми, с которыми расходился политически. Нормальным людям такое понять довольно трудно. Или по-своему трогательная в чём-то картинка: Ленин с женой поднимаются на гору в Швейцарии, прекрасные виды, и вдруг Ильич говорит: «А всё же сильно нам гадят меньшевики!» И даже нередкие свидетельства, как «он к товарищу милел людскою ласкою» (ну хотя бы рассказ Максима Горького про щупание простыней в лондонском отеле) при ближайшем рассмотрении выдают очень инструментальный подход к людям. «Здоговье, батенька — имущество казённое!» — вполне показательная в этом отношении фраза. Но поглощённость политикой была и несомненным преимуществом. Соратник вначале, а затем один из самых последовательных в марксистском лагере оппонентов Ленина, Александр Потресов писал, что: «Не было другого человека, который думал бы о революции двадцать четыре часа в сутки». Мифом является и представление о Ленине как об упёртом догматике-марксисте. Как раз его поглощённость политикой заставляла проявлять фантастическую тактическую гибкость («мы должны быть готовы изменить тактику в 24 часа», и ведь реально меняли — характерна здесь история, как Ленин буквально в один день, 8 февраля 1921 г., принял идею отказаться от продразвёрстки и перейти к продналогу, хотя ещё совсем недавно клеймил сторонников такой позиции «прислужниками буржуазии»). Неслучайно довольно интересные теоретические идеи и формулировки, в том числе сохраняющие научное значение до сих пор, чаще всего появлялись в текстах, написанных на злобу дня, очень часто для обоснования конъюнктурной политики. И порой верные теоретические наблюдения использовались для обоснования не просто ошибочных, а катастрофических решений. Так, наблюдение о многоукладности (идея чрезвычайно богатая для анализа «периферийных» и «полупериферийных» обществ) сочеталось с объявлением главным врагом «мелкобуржуазной стихии», что весной-летом 1918 года в социально-политическом плане означало конфронтацию с основной крестьянской массой как носительницей означенной «стихии». А без этой конфронтации никакие белые генералы, никакое выступление Чехословацкого корпуса, никакие высадки интервентов не смогли бы придать Гражданской войне её размах и жестокость. Ещё печальнее история, как безошибочно найденный промежуток для взятия власти в октябре 1917 г. (справедливости ради надо отметить, что реальный момент для начала восстания был скорректирован Львом Троцким) сочетался с оказавшимся стратегически провальным расчётом на европейскую революцию. Результатом выступило то, что политика большевиков во всё большей степени определялась задачей сохранения власти во что бы то ни стало и не останавливаясь ни перед чем. Последствия оказались катастрофическими и для страны, и для международного рабочего движения, и для самой идеи социализма. Опять же, крайне показательно, как теоретические построения Ленина с конца 1917 и до начала 1923 года в основном направлены на оправдание прихотливых изгибов текущей политики. Хотя есть и неизменные темы: мы (партия большевиков) — единственные реальные выразители интересов рабочего класса, гораздо лучше, чем он сам, понимающие, что ему надо; никакого «третьего пути» между диктатурой большевиков и диктатурой белых генералов быть не может; наша диктатура — единственная подлинная демократия (привет от Джорджа Оруэлла!). Пожалуй, главный вывод из изучения теоретического наследия и практики Ленина лучше всего сформулирован в названии статьи Георгия Плеханова 1903 года: «Чего не делать?»
