«Пришел отец, чтобы попрощаться, попросил мать, чтобы сохранила детей. А мне сказал, что я должен беречь маму и бабушку»

Борис Васильевич Недашковский — участник партизанского движения в Житомирской области. В 12 лет он начал помогать сопротивлению нацистам. Он помнит всю войну: 22 июня, начало партизанского движения на севере Украины, жизнь простых людей под оккупацией и их маленькие подвиги, которые приближали Победу. Борис Васильевич родился в украинско-польской семье, был крещен в католичество и получил имя Борислав, которое потом пришлось сменить на русское — Борис. — Как для вас началась война? — Война пришла мгновенно. Тогда мы жили на границе Житомирской и Киевской областей, в селе Старая Гута. Мне было 12 лет. В первый день объявили по радио, что наступают немцы, и мой отец сказал, что его призовут в армию. Фронт приближался очень быстро, потому что немцы наступали активно, как волна. Наше село находилось в важном месте, в котором можно было перерезать железную дорогу на Киев. В тот же день мы услышали, что бомбят железнодорожную станцию в нашем райцентре Малине. На станции как раз было скопление вагонов, одни шли на запад, другие на восток. И, видимо, попали по составу с боеприпасами. Небо стало красным, как от огромного пожара, грохот был. Мы сразу побежали в подвал и там сидели, а через пару дней укрепили и сделали из него блиндаж. Уже скоро мимо нас шли новобранцы на Киев. Тогда же к нам пришел отец, чтобы попрощаться, попросил мать, чтобы сохранила детей и пасеку. А мне сказал, что раз я самый старший, то должен беречь маму и бабушку. «Есть у меня пустой бумажник, деньги солдатам не нужны, поэтому подарю тебе его, чтобы ты помнил меня», — сказал он мне. Вот этот бумажник. В Малине фронт продержался почти месяц, но в итоге немцы взяли в окружение Киев, несколько сот тысяч были окружены. Никита Хрущев, который тогда был секретарем Компартии Украины, сбежал из Киева, многие из командования покончили с собой. Те, кто попал в плен, оказались в ужасных условиях, потому как немцы рвались вперед и заниматься пленными не могли. Людей начали сортировать, специалистов отправляли в Германию. А остальных пленных просто держали в загонах для скота — кошарах, их обносили колючей проволокой. Им там воды не давали, не кормили. Много людей там умерло от дизентерии и других болезней. Среди пленных начали отбирать украинцев и отправлять в Германию, чтобы они не организовали партизанское движение. Немцы выстраивали их и требовали выйти тех, кто родом с Украины. Но потом уже все пленные начали называться украинцами, лишь бы уехать поскорее из кошары. И кто-то подсказал немцам, как вычислить местных: у них требовали произнести слово «паляниця» — «каравай». У русских получалось «палянИцА», а украинцы говорили правильно — «палянЫцЯ». Так немцы различали русских и украинцев. — Как в вашем районе возникло партизанское движение? — При отступлении Красной армии боев в Старой Гуте не было — вокруг леса и болота, немцам не было интереса туда лезть, они шли по крупным поселкам и дорогам. Некоторое время было затишье, враг не появлялся, хотя в соседних деревнях он был. Но у нас — тишина и порядок. Должен сказать, что за все время оккупации немцы ни разу не были в Старой Гуте. Просто боялись, знали, что у нас много партизан. Только один раз они полезли: две танкетки и солидное подразделение пехоты. Но все подходы к селу были заминированы, были часовые, которые следили за окрестностями. Когда заметили врагов, то с бугра по ним начал стрелять пулемет. В итоге наши все-таки отбились и гитлеровцев в Гуту не пустили. Через какое-то время после отступления наших войск в селе появился мой дядя, брат отца, Недашковский Степан Ильич. Когда началась война, он был где-то в районе Брестской крепости. Оказался в плену, где представился сержантом медицинской службы. В итоге его зачислили в медицинское отделение, которое лечило немецких солдат. Однажды он заметил, где немцы прячут пропуска — аусвайсы. Мой дядя собрал группу пленных, они сделали подкоп под проволокой и удрали, чтобы организовать партизанский отряд. Он им раздал пропуска и с ними добрался аж в наши края. Беглецы решили или присоединиться к партизанскому отряду, или создавать свой. И вот они приехали к нам 1 января 1942 года на санях, с красными знаменами и гармонистами, и все пели: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед». Сразу же у всех как второе дыхание появлялось: значит, советская власть жива. В наш райцентр Малин мой дядя отправил своего товарища Павла Тараскина, который был по профессии радистом. Он там организовал подпольную партизанскую группу. Тараскин устроился работать к немцам на радиопередатчик. 7 ноября 1941 года, когда был парад в Москве и выступление Сталина по радио, он поймал волну и подключил ее к городской сети. И по всему Малину разнеслись слова генералиссимуса: «Товарищи, поздравляю с 24-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции». И далее, про смерть немецким оккупантам. Народ повыскакивал на улицы, аплодируют, целуются. В 1943 году Тараскина казнили вместе с евреями. Много людей расстреляли в Малине. — Как вы сами попали в партизанский отряд? — Старая Гута считалась очень удобной для организации партизанщины — деревня в глуши, вокруг леса и болота. У нас в доме партизаны хранили боеприпасы, которые приходилось потом развозить по разным отрядам. Сначала моя мать возила на телеге эти боеприпасы по другим селам. Один раз попала в засаду, но смогла скрыться. Ей даже кожух прострелила пуля. После этого я подошел к ней и говорю: «Я должен тебя сохранить ради нас всех, ведь у нас еще бабушка и нас трое детей. Если с тобой что-то случится, то я не смогу их поставить на ноги». Она ответила: «Я тебя понимаю, мне очень жаль, но я тебя благословляю». Вообще, у нас в селе царила партизанская атмосфера. Тогда я стал возить на телеге эти боеприпасы. Едешь на телеге, тебя встречает человек в штатском, обязательно пароли были, чтобы узнать, свой или не свой. Часть оружия шла к пополнению в партизанских отрядах, а часть прятали: в стогах, в хатах, где угодно. Так я стал главным снабженцем по оружию. У меня было два коня, и я их тренировал в лесу: ездил с ними ночью и внезапно стрелял им над головами, чтоб они не пугались выстрелов. В итоге лошади привыкли сразу же срываться вперед, их услышав. Для тех, кто приходил из плена, наше село стало партизанской базой. Или вот из Киева идет поезд с остарбайтерами, которых угоняли в Германию. А там уже передают, что такого-то числа будет идти эшелон. Партизаны устраивают засаду, снимают пару звеньев рельс. Машинист свой и тормозит поезд. Партизаны «перещелкают» охрану, а остарбайтеры выскакивают из состава. И куда им деваться? Только в партизаны. И через нашу Гуту прошло много людей, которых я, тогда еще подросток, по ночам проводил к разным отрядам. Какой-то в 20 километрах, какой-то в 12, какой-то в шести. И за ночь мы проходили сколько надо, там я сдавал командиру всех этих ребят. Раненых брали в телегу, которую приходилось везти. У меня всегда были немецкий автомат и гранаты на всякий случай. Один раз к нам пришла женщина из Малина и сказала: «Я сейчас спою песню и вы все плакать будете». И спела «В землянке», после чего действительно все расплакались. Там же слова такие: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага». Тогда она меня попросила: «Тебе задание партизанское: вот тебе листок, тут текст песни. Сделай хотя бы штук 10 листовок и раздай по ближайшим деревням». Я разнес эти листовки по трем деревням, и народ воспринимал эти листовки со слезами. Накануне сражения на Курской дуге была директива от Сталина, чтобы всем партизанским соединениям развернуть самую активную борьбу против немцев: взрывать мосты, железные дороги, выводить линии телефонной связи. И сразу же по партизанам это разошлось, как пламя, все стали выполнять. Так и расходилась информация: из рук в руки. Сводки Информбюро, песни, стихи. Мобильников же не было. Еще помню, что очень не хватало тогда иголок. Была одна иголка на все село, ее давали всем по очереди на 10-15 минут. Ты зашьешь свои дырки и передаешь иглу соседу. Потерять иголку было очень страшно. Даже с нитками было проще. — А вообще, Советский Союз любили на Украине, там, где вы жили? — Да, там, где мы жили, СССР любили. Даже раскулачивание у нас шло с понятием. Патриотизм был у нас естественный. Немцев никто с распростертыми объятиями не встречал. Они же вели себя как оккупанты! Однажды трое гестаповцев ворвались к моей тетке: «Хенде хох!» А у них был приемник деревянный, на стене висел. И немцы автоматом по этому приемнику. Ее дочка — она красивая была — сразу же сбежала, потому что немцы насиловали девушек. Гитлеровцы поставили мою тетку к зеркалу и сказали: «Расставь руки, сейчас будем делать с тобой рисунок». И стали стрелять вокруг нее, чтоб из пуль сделать контур, чтобы крест был нарисован на стене. В общем, развлекались они так. Стекло раскололось, но держалось в крепкой раме. Я потом туда приехал и увидел: моя тетя совсем больная была после того, что она пережила. Немцы могли полностью расстрелять всех жителей села, как это случилось в Раске. В итоге осталась только одна женщина — ее не заметили под трупами. И ведь все понимали, что то же может произойти с любым селом! Могли загнать жителей в дом и сжечь его, бросали людей в колодцы. А потом об этом молва проходила. В результате люди уходили в партизаны. Чтобы кто-то говорил «долой Сталина» — такого не было. Все ждали, когда Красная армия вернется. После войны Борис Недашковский попал в Ленинград, а затем — в Иркутск. Там он работал журналистом в местной газете, позже — завотделом внешних связей местного обкома КПСС. На этом посту ему приходилось встречать в Иркутске Леонида Брежнева, Фиделя Кастро, Иосипа Броз Тито. Сейчас он уже на пенсии, но до сих пор занимается политической деятельностью — является активным членом КПРФ.