День рождения русской души

Когда-то мне довелось беседовать с Гелианом Прохоровым, учеником и большим другом Льва Гумилева. И он с жаром развивал свою любимую мысль о «чуде этногенеза», которое произвело христианство со славянскими племенами, зачастую враждовавшими между собой и уж точно не имевшими никакого желания смешиваться друг с другом. Христианство не просто сплавило их (полян, древлян, кривичей, вятичей и проч., и проч.) в единый народ, но и дало новый критерий русскости. Этническое стало уходить на второй план. Русским стал признаваться человек, говорящий по-русски, исповедующий христианство и служащий русскому князю (позднее — царю). Гелиан Михайлович говорил о подобном этногенезе как редчайшем явлении в истории, а этногеническую силу христианства, сплавляющую в единый народ разноликие племена, называл настоящим чудом. Подобное чудо происходило в это же самое время «перемены исторических декораций» и с другими племенами, принимавшими христианство, и стремительно сплавляющимися в германский, французский, английский этносы. И так, словно призванные к бытию некой чудесной силой, на сцену мировой истории выходили новорожденные народы, которым предстояло разыграть историческую драму Нового мира. Это было первое чудо, которое явило миру христианство. Но не единственное. Христианство не просто создавало новый народ, связуя его единой верой, сверх того оно давало народу целый ансамбль культуры. Так, вместе с крещением на Русь пришла и новая архитектура, живопись, музыка, письменность… И эта новая культура, не меняя самой природы народа, его природных склонностей и талантов, облекала их в новые смыслы, ткала душу новорожденному народу. И вот, как спустившийся с неба собор великой культуры, христианство одевало Русь в широкие ей по росту одежды, одаривая разом верой, музыкой, архитектурой, литературой… И вот в чем, прежде всего, заслуга солунских братьев! Вот почему в день их памяти уместно говорить о рождении самой Русской души. Которая очень скоро и заявит о себе, как о чём-то сложившемся, уникальном, имеющим свой взгляд на вещи, свою национальную идею и свою миссию в мире. Это произойдет уже в эпоху Ярослава Мудрого, сына Владимира. В то время Русь переживает бурный культурный рост, а Киев становится одной из европейских столиц, одним из оживленных культурных центров Европы. Сыновья и дочери Ярослава и его жены, шведской принцессы Ингигерды, роднятся с королевскими домами Польши, Норвегии, Венгрии, Австрии, Германии, Франции, созданный Ярославом институт переводчиков и переписчиков создаёт обширную библиотеку. Кристаллизацией русского самосознания на пике этого бурного культурного роста и становится «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона (между 1037 и 1050 гг.) — своего рода «символ веры» народа, вдруг осознавшего себя среди новых народов Европы, одним из важнейших акторов европейского мира. Главную мысль «Слова» можно выразить так: мы — последние из крещеных народов, мы получили Христову благодать, как бы успев запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда, и нам ли теперь, когда мир стремительно движется к своему концу, оглядываться назад? Потому — отринем всякие сомнения и всякие попечения и ринемся, осененные Христовой благодатью, к стяжанию вечного Духа… Это был выбор исторического пути, и выбор был совершен в пользу абсолютного христианского максимализма. Очевидно, Русь была готова к такому выбору. Уже первые русские святые, Борис и Глеб (1015 год), показали всю его серьезность. Этот русский кенозис (греч. — истощание, умаление), подражающий добровольному самоумалению Христа, оказался совершенно уникален даже для того максимализма, который вообще был характерен для народов юной христианской Европы. Такого максимализма христианство и не требовало от князей мира. Но такова была серьезность тогдашней русской элиты. И в этом, вероятно, тоже заслуга солунских братьев. В отличии от Европы с ее ученой латынью, русские князья и русский народ воспринимали христианство на понятном им языке. И христианское богослужение (особенно Страстной недели) превращалось в невероятную мистерию духа любви, перед которым сердцу юного народа трудно было устоять… И первый русский митрополит звал этот юный народ встать на путь благодати, а не закона, и идти по своему историческому пути не столько по земле, сколько по небу: ибо нет времени слишком обустраиваться на земле, ибо грядет последняя битва добра со злом, и небо на горизонте уже грозно темнеет, и в сполохах молний идет на мир великая гроза, за которой встают новое небо и новая земля… Так Русь обретала свои духовные основания. Ощущая себя уже не просто «срединным царством» между Востоком и Западом, Азией и Европой, но неким особым миром между небом и землей, в преддверии приближающегося конца истории… И так, исполнившись неба и земли, мрака и света, тревоги и мобилизации, расширившись до пределов вселенной, русская душа становилась поистине всечеловеческой, способной вместить весь мир, становилась зеркалом мира — душой поэта… «Поэт Неба и Земли, видимый же всем и невидимый» — так можно прочесть первый член Символа веры, если буквально перевести его с греческого. И если Творец вселенной — поэт, то и высшее Его творение, человек, созданный по Его образу и подобию, — тоже поэт. Первым делом Адама было дать имена вещам сотворенного для него Богом мира, то есть — делом поэта. «В него, как в горнило, стекается всё созданное Богом, и в нём из разных природ, как из разных звуков, слагается в единую гармонию» — писал о человеке один из величайших восточных мистиков, Максим Исповедник. Едва ли можно лучше сказать о поэте. И едва ли лучше скажешь о русской душе… Автор «Слова о законе и благодати» — поэт, и автор «Слова о полку Игореве», и безымянные творцы Летописных сводов, словно стремящиеся объять всё мироздание без остатка, и Сергий Радонежский — тайнозритель Троицы, и Андрей Рублев, слагающий икону «Троицы» в похвалу Сергию — все они поэты. И Иоанн Грозный, в своем неистовом стремлении удержать на острие исступленной мысли богочеловека и человекобога, и протопоп Аввакум, начинающий свое житие с пронзительной истории предвечного совета Троицы о сотворении человека и его падении — тоже поэты… И вся молчаливая потаенная Русь, несущая в себе видение-откровение града Китежа — от князя Владимира до Петра Великого — словно беременна творческим словом… Словом, способным сотворять миры. Таким творческим словом новой России стал Пушкин и вся великая русская литература XIX века. И уже Пушкин понял особое место России в мире. Осознал её право судить высшим судом всё, что происходит в Европе… Гоголь и Достоевский ожидали от России некоего последнего слова примирения, которое она скажет христианским народам Европы… Да и ХХ век, не смотря на все его кошмары и перевертыши, всё-таки явил Россию, как грезилось символистам, «мессией грядущего дня», пусть ещё далеко не понятую… И всё это – тоже во многом заслуга солунских братьев, славянская азбука которых дала Русскому народу крылья и силы преодолеть все пропасти мировой истории. Душа поэта — зеркало мира. И Россия — зеркало мира, в котором вся политическая и прочая земная реальность отражается в последних, крайних измерениях духа. Все идеи, мысли и дела мира Россия испытывает на прочность. Подчас очень дорогой ценой. Но цена, которую она платит, дает миру ещё немного времени, ещё немного сил сопротивляться натиску зла…