Как коммунисты спасли капитализм и почему им придётся сделать это снова

Эрик Хобсбаум. Эпоха крайностей. М: АСТ, 2020 Почти 30 лет назад элита России, отбросив другие советские республики, помчалась навстречу Западу, «цивилизации», «общечеловеческим ценностям» и дикому капитализму. Сегодня наша власть публично рвёт и с Западом, и с его «прогрессивными ценностями», поднимает на щит территориальную целостность, обещает ренессанс социальных гарантий, защищает прошлое от фальсификаций. Преображение поразительное. Даже символически: Герои труда, Великая Отечественная война, традиционные ценности — и обвинения в бюрократизме, цензуре и тоталитаризме. И всё же, СССР и коммунистический проект остаются в России как бы персонами нон-грата. Казалось бы, на текущий момент все былые минусы Советского Союза вновь стали плюсами, а все цели антисоветчиков оказались обманом. Однако социалистический путь для нашей элиты закрыт, как вредная сказка. Что это, стратегическая неопределённость? Нежелание верхов расстаться с наследием приватизации, домами в Европе, иностранными связями? Внешнее заигрывание власти с патриотизмом при продолжении реального курса на Запад? Или же мы до сих пор верим в заграничную пропаганду порочности, неполноценности СССР — больше, чем сами иностранцы? Логика мировых и внутренних событий подвела Россию к варианту, вероятно, спасительному для неё и для мира, но сделать последний шаг пока невозможно. Почему? Найти ответ поможет взгляд со стороны — книга «Эпоха крайностей» известного британского историка Эрика Хобсбаума, вышедшая вскоре после развала СССР, в 1994 году. В первую очередь на её примере виден абсурд западной антисоветской пропаганды. Автор воспроизводит «необходимые» мантры: кровожадность Сталина, бездарность партийного руководства, нежизнеспособность экономики Советского Союза, благие помыслы Горбачёва. Однако уже через предложение приводятся более конкретные цифры и факты, прямо этому противоречащие. Кончается книга замечанием, что, хотя жертв могло бы быть и меньше, для СССР не получается представить менее жёсткого пути развития. В итоге Хобсбаума публично критикуют за «замалчивание» преступлений коммунизма и даже обвиняют в любви к Сталину, однако его труд получает широкое признание и становится почти классическим. «Короткий ХХ век» (1914−1991 годы) проходит для Хобсбаума под знаменем социал-демократии, коммунизма, СССР и революций в третьем мире. Организованные массовые движения (в первую очередь пролетариата) и прогрессивные интеллектуалы действительно смогли преобразовать мир и капитализм — однако путь этот оказался не таким прямым, как казалось Марксу. Великий Октябрь привёл большевиков к власти в России — в обществе, объективно слишком слабом, неорганизованном и неразвитом, чтобы реализовать коммунистические идеи. Однако Ленин сумел воспользоваться уникальным историческим шансом на революцию и если не дотянуть до коммунизма, то хотя бы увести страну с пути зависимого государства третьего мира. По утверждению Хобсбаума, аграрный и немного экзотический СССР долгое время не воспринимался Западом как по-настоящему «альтернативный» строй. Тем не менее победа большевиков и создание крупного, живучего оплота левой идеи поменяли правила игры во всём мире. Революция в России вызвала всеобщее воодушевление, затронувшее даже малограмотных европейских крестьян. В каком-то смысле оправдались и прогнозы Маркса, и расчёты большевиков: революционная волна прокатилась по миру, международные связи социалистов сработали, антивоенная пропаганда возымела действие… Но, подобно тому, как Ленину в России пришлось считаться с местными возможностями и ограничениями, «мировая революция» в разных местах принимала разные формы, весьма далёкие от прямого свержения капитала и установления власти Советов. Октябрь заставил буржуазные правительства идти на компромиссы и создавать коалиционные правительства. Экономический кризис, перешедший в Великую депрессию, вкупе с послевоенной разрухой в капиталистическом мире окончательно «похоронили» концепцию свободного рынка и заставили Запад обратиться к советскому опыту планирования и усилить госрегулирование (и без того разраставшееся из-за войны и концентрации капитала). Угроза фашизма, объединявшего вокруг себя разрозненные и пассивные ультраправые силы, подталкивала западных либералов к коалиции с СССР и местными левыми силами. В то же время, само левое движение начало ориентироваться на Москву — в силу экономической и военной необходимости становившуюся всё менее коммунистической и всё более похожей на «нормальное» тотальное государство. Мировой революционной энергии в каком-то смысле пришлось размещаться на не очевидном поле противостояния и соглашений Советского Союза, США (как лидера «либерального» Запада) и фашизма. Причём СССР отдалялся от коммунизма, а США — от свободного капитализма, и взаимоотношения этих систем были переполнены двусмысленностями. В третьем мире уже шла национально-освободительная борьба, которой также пришлось искать место между «полюсами сил» — параллельно с решениями внутренних проблем, делавших невозможным ни полноценный коммунизм, ни советский путь, ни прямое подражание Западу. Над всем этим висел призрак тотальных государств и многочисленного крестьянства, вносивших свои коррективы в окончательную форму… В итоге «на бумаге» левое движение добилось в ХХ веке не очень многого: создало соцлагерь и переродилось. На самом же деле, как утверждает Хобсбаум, конфликт между социалистами, либералами и фашистами, который был гражданским, внутренним, раздирал все страны. Он принимал специфические местные формы, скрывался, тонул под внешней риторикой и пропагандой. Тем не менее массовые низовые организации и радикально настроенная интеллигенция всюду толкали свои общества по пути прогресса. СССР, хоть и не реализовал все заветы Маркса, также был прогрессивным строем (может, не для США или Западной Европы, но для своей территории); на глобальном уровне он воодушевлял самые разные, далеко не всегда открыто комплементарные Советскому Союзу, левые движения. К тому же СССР спас цивилизацию от фашизма и стал «противовесом», на котором держался баланс мировой системы после Второй мировой войны. В частности, перед лицом общего врага западные страны легче находили компромиссы и вкладывались в периферию (чтобы она не попала под влияние соцблока) — стоило Советскому Союзу рухнуть, как вскрылись все эти противоречия и эгоистичные интересы. Интересно, что истеричный антикоммунизм США Хобсбаум объясняет пользой воинствующей риторики для внутренней политики Соединённых Штатов и переговоров с западными союзниками, особенно при опережающем росте Японии и Европы: реальные столкновения с СССР если и происходили, то явно не соответствовали такому накалу; наоборот, американские политики не рассчитывали утратить столь «удобного» врага. К 1970-м годам волны, запущенные Октябрём, затихли. Хотя в третьем мире прошла ещё одна волна революций, вдохновлённых местными леваками, да и страны вроде Китая только приближались к экономическому буму. В Европе же выросло поколение, не понимавшее необходимости рабочих движений и профсоюзной борьбы. Впрочем, формы этой борьбы стремительно устаревали: разрастались сектора услуг, IT, науки. Старые профессии автоматизировались, на новые места более и более активно претендовали женщины (а также мигранты и третьи страны). Прорывы в коммуникациях и транспорте позволили вывозить предприятия за рубеж. Хобсбаум описывает тенденции, в нашем веке оформившиеся в состояние нестабильно занятого «прекариата». Соответственно, профсоюзы вытеснялись феминистскими, этническими и студенческими (из-за взрывного роста высшего образования) организациями, пытавшимися бороться за более узкие (и кажущиеся автору эгоистичными) государственные гарантии и привилегии в новых условиях. Усиливалась роль финансов (интегрировавших капиталистических мир), кредитования и спекуляций недвижимостью. Эта «переходная» эпоха совпала с замедлением экономического роста (Хобсбаум адресуется к циклам Кондратьева). Среди наёмных рабочих выделился зажиточный «аристократический» слой — с хорошим образованием и работой в новых секторах, а также «маргинальный» слой — ставший ненужным из-за роста производительности труда, конкуренции со стороны мигрантов и женщин, миграции капитала и т. п. Общество, ещё недавно праздновавшее социальный мир, стало раздираться новыми конфликтами, усиливавшимися страхом новой Великой депрессии. Воспользовавшись этим, элиты и богатые повернули «вправо», взяв на вооружение идеологию неолиберализма, критиковавшего государственное регулирование. Хобсбаум отмечает, что на деле неолибералы всё равно опирались на государство и даже прибегали к кейнсианству, просто больше поддерживая бизнес, чем народ. Замедление же экономики ещё не означало краха, по крайней мере до кризиса 1990-х годов, спровоцированного неолиберальной политикой и дестабилизацией международных отношений из-за распада СССР. Неолиберализм добился роста неравенства и сокращения социалки, а вот стратегического экономического видения у него не было в принципе. Рыночники критиковали социальное государство, но взамен лишь надеялись на автоматические чудеса «невидимой руки рынка». Собственно, неолиберальный поворот сам по себе не выглядит у Хобсбаума фундаментальным. Другое дело — крах СССР. Парадокс в том, что, по заверениям автора, на Западе этого никто не ждал. Конечно, Советский Союз «открылся», начав активно торговать подорожавшими природными ресурсами. Невозможно было сдерживать и «культурный обмен» между соцблоком и капитализмом. Однако, в принципе, СССР был защищён от мировых кризисов и даже при перекосе в тяжёлую промышленность и ВПК мог спокойно существовать дальше. Наоборот, на Западе больше боялись погибнуть в ходе очередной Великой депрессии и постоянно рассматривали поворот к социализму. Главное, что отмечает Хобсбаум — в соцблоке не произошло революций. В СССР общество было целенаправленно деполитизировано, и даже в Перестройку хотело сохранить привычное государство. Какое-то низовое движение теплилось разве что в Польше, но и там оно лишь давило на власть, но не было готово к перевороту (особенно при угрозе вмешательства Советского Союза). В СССР процветало интеллигентское диссидентство, но само по себе оно бы ничего не сделало. Крах стал результатом решений «сверху», действий элиты. Хобсбаум пишет, что за разговорами про «гласность» скрывался чисто авторитарный механизм реформ. То же — с распадом Союза: уже при Брежневе историк фиксирует центробежные тенденции республик, становящихся «феодом» местного партийного руководства. Автор оговаривает, что на момент написания книги о мотивации «перестройщиков» сложно было судить. Однако никто точно не знал, как переводить экономику с плановых рельс на рыночные, да ещё в таких масштабах. И менее всего следовало доверять неолибералам, к тому моменту полностью дискредитированным на Западе. Постперестроечные реформаторы, по мнению Хобсбаума, просто не знали, что делать — и пошли на самые прямые, самоубийственные меры: шоковый переход к капитализму в кратчайший срок. С закономерным печальным итогом. Конечно, автора больше волнует не то, что народы соцблока оказались брошены, на произвол элит. Мировой социалистический полюс в одночасье обрушился, запустив цепную реакцию в мире, где люди ещё не нашли новых форм массовой борьбы. Хобсбаум подчёркивает, что Советский Союз был специфической формой социализма, далеко не самой лучшей и не являвшейся реальной альтернативой для запада. Однако он был якорем, держащим более сложный и разнообразный левый поиск в остальном мире. Помимо того, что Перестройка нанесла поражение гражданам в странах соцблока, она ударила и по ослабленному, перестраивающемуся европейскому левому движению. Итого, мы вновь приходим к выводу, что прогресс общества невозможен без массовых низовых организаций, борющихся за свои интересы. Однако Хобсбаум показывает, что разнообразие форм этой борьбы и даже локальных её итогов являются менее противоречивыми, чем кажется на первый взгляд. Коммунисты, создавшие весьма авторитарный СССР, тем не менее дали толчок левым движениям, нашедшим более демократичные решения в своих ситуациях. Социальный поворот Запада создал условия для освобождения стран третьего мира — далеко не коммунистического, но всё равно прогрессивного. Реальные проблемы начинаются, когда сама низовая активность иссякает: из-за слишком авторитарного управления и политического «пуританства» или же из-за неспособности найти адекватную форму организации для данной страны и ситуации (как было в «постмодернистский» период на Западе, с заменой освоенных индустриальных институтов глобальными и постиндустриальными). Сам капитализм не сводился к свободному рынку и отсутствию государства; левое движение имело не меньше вариаций. Нельзя зацикливаться на критике СССР, тем более — на стыде за Советский Союз, что уж говорить про распространение критики на левое движение как таковое. Сегодня мы неверно оцениваем, что возможно — а что нет, что значимо — а что бесплодно. Мы слишком серьёзно относимся к риторике ХХ века с её «чёрным и белым», «концом истории» и триумфом неопределённого «капитализма». Собственно, наши элиты «уже гуляют», нарушая все «каноны» капитализма и демократии, во имя которых распинали СССР. И никакая «невидимая рука» их не наказывает. Жизнь оказывается достаточно гибка; вопрос в том, кто и в чьих интересах будет её изгибать, и насколько он почувствует себя вправе это делать. Невозможность социалистического пути — скорее вопрос этой внутренней уверенности и «права» на социальные изменения, чем какой-то «объективной» невозможности, «доказанной» историей.