Живая и мертвая вода русской речи. Владимиру Сорокину — 65

1979 год. По Москве ходит господин оформитель: высокий красивый юноша ангельской внешности, который занимается живописью и графикой, иллюстрирует книги и что-то там свое пишет. Главы из его будущего главного романа ходят в самиздате, и на вечерах концептуалистов Дмитрий Пригов и Андрей Монастырский читают вслух "Письма Мартину Алексеевичу" — письма безымянного дачника, бывшего артиллерийского сержанта, городскому интеллигентному Мартину Алексеевичу. Начавшись с общих пафосных банальностей и новостей об огороде, переписка переходит к агрессии ("Вот как, а они клубнику только жрать, а мы пахай"), а затем, утонув в потоке ругани, и вовсе распадается на бессвязные фразы. "Письма Мартину Алексеевичу" войдут пятой главой в "Норму" — первый роман Сорокина, точнее, сборник зарисовок, его романы вообще очень часто похожи на альбом с рисунками. Сквозной образ "Нормы" — каждый простой житель советской страны обязан потребить свою норму фекалий. Но настоящим сюжетом романа были сцены насилия и распада — насилия над личностью, распада речи. В первых романах Сорокина речь словно не могла удержаться, обрести себя. Его герои не умели говорить, а только сбивались на готовые фразы и образы, но их бессмысленность была столь очевидна, что приводила к распаду речи как таковой: "Лога мира вапыек", — решает главный редактор в финале романа на обсуждении рукописи. Именно речь всегда была у Сорокина символом несвободы, и надо было взорвать ее, чтобы освободиться. Путь самурая До 1990-х годов книги Сорокина — "Норма", "Очередь", "Тридцатая любовь Марины" — могли выходить только в самиздате. Они не то чтобы шокировали, все-таки время и страна распадались вместе с сорокинскими текстами, но удивляло несоответствие карнавальных сцен и площадной брани фигуре вечно очень вежливого, интеллигентного московского мальчика — барина, как прозвали его позже критики. Сейчас, когда Сорокин уже без пятнадцати минут литературный старец, его благородство поражает все так же, как будто ни одна материя из тех, что он описывает в романах, к нему не липнет. Это вообще главная ошибка непрофессионального читателя: воображать, что романы Сорокина сделаны из его собственной плоти. Его путь — это путь самурая, отрешенного от привязанностей. Все, что унаследовано нами с детства, все выученные банальности, вообще все готовое и мертвое требует уничтожения. На протяжении всей своей писательской карьеры Сорокин, собственно, и занимается тем, что отделяет живое от мертвого. В текстах 1980-х годов он показывал читателю, как мертво все вокруг него. "Норма" была по сути "Декамероном" застоя, сборником историй о духовной смерти советского человека. В "Очереди" впервые у Сорокина стал слышен голос толпы, бессмысленный гул, разложенный на реплики, — но именно его способность слышать живую речь сделает его впоследствии, наверное, самым успешным драматургом и сценаристом советской эпохи. "Тридцатая любовь Марины", еще один вариант советского "Декамерона", был историей о женщине, нашедшей истинную физическую любовь — коммунизм. Это воплощение еще одной любимой идеи Сорокина: его герои не живут никакой реальной жизнью, они жрут идеи, живут с идеями, спят с идеями, отдаются им без остатка. В "Норме", романе 1980 года, люди жрут фекалии, в "Манараге" 2017-го потребляют книги, а суть все та же: возможно, люди и воображают, что потребляют идеи, на самом деле это идеи покоряют и потребляют их. Сорокин 1990-х годов и позже — это история поиска волшебных субстанций, живой воды, которая оживила бы царящую кругом мертвечину. Это, может быть, голубое сало — магическая субстанция, вырабатываемая клонами русских писателей под кожей, возможный источник вечной энергии. Или теллур — наркотик, который можно вбить прямо в мозг и получить видение будущего совершенного мира. Вообще все мечты о совершенстве, утопии у Сорокина от литературы: не способные проникнуть в суть книг, могут есть их, как в "Манараге", чтобы добиться литературного "прихода", или употреблять само тело русских писателей, как в "Голубом сале", и при всей чудовищности этих способов он лучше антиутопической альтернативы — есть фекалии… И все же один способ освобождения у Сорокина неизменно есть — это литература, язык. Он столько взрывал эту мертвую породу, что в последних его текстах уже проглядывают жилки живого. Герои его первых книг только разрушали мертвечину — как в романе "Роман", начинающемся как классическая русская проза, а в конце распадающемся на кучу трупов и словесную бессмыслицу. Но сегодня они уже пытаются найти свой путь, как ищет дорогу в снегах герой повести "Метель", доктор, везущий вакцину через снега. Он, конечно, не доедет, куда ни глянь — смерть и китайцы, но на пороге смерти сможет прикоснуться к истинному себе, и этот опыт оказывается у Владимира Сорокина единственной возможной ценностью, тем самым золотом, ради которого он столько лет рубил породу. В общем, несмотря на все радикальные черты его романов, которые так пугают обывателя, Владимир Сорокин настоящий классик, продолжатель русской традиции, во главе которой — преклонение перед русским языком и возможностями литературы. Если классики XIX века этот язык создавали, то Владимир Сорокин очищает его от наносного и ненужного, возвращает к первозданной чистоте — так что программа у него вполне позитивная. Хотя он и показывает, что бездумное употребление литературных миров подобно сильнейшему наркотику и может привести как к откровению, так и к смерти, он точно так же окончательно демонстрирует, что литература, прежде всего русская литература, — единственный возможный путь к освобождению. Его следующая книга, которая выйдет к началу осени, называется "Русские пословицы и поговорки". Это может быть отсылка к началу русского литературного языка, к Далю, к Пушкину и его любопытству к народной речи. Только речь у Сорокина собрана не из фольклорных экспедиций, а из глубины созданного им же русского мира. Он сам себе язык, сам себе фольклор, сам себе прошлое, настоящее и будущее, сам себе живая вода русской речи и сам себе мертвая.