Статья опубликована 25 февраля 1985 г. ________________________________ Проходит еще несколько месяцев. Наступает новый, 1946 год. Война закончилась, и теперь мы имеем дело с политическими проблемами будущего мироустройства. В середине февраля Аверелл Гарриман на время уезжает, и я снова остаюсь поверенным в делах. Я болен — кажется, это был гайморит — и должен лежать в постели. Как-то утром, среди телеграмм, что мне принесли для изучения, мое внимание привлекает послание из Госдепартамента о том, что русские отказываются участвовать в деятельности Всемирного банка и Международного валютного фонда. В телеграмме из Вашингтона выражается недоумение относительно причин этого демарша. Почему, спрашивают меня, русские намерены бойкотировать эти организации? Как я могу это объяснить? Эта наивность вызывает у меня раздражение — и даже злость. Два года я пытался убедить Госдеп, что сталинский режим ничуть не изменился с довоенных времен, — это тот же режим, что проводил репрессии и заключил пакт о ненападении с нацистами — что его лидеры нам не друзья. Я пытался убедить Вашингтон, что мечты о счастливом послевоенном сотрудничестве с этим режимом беспочвенны: Сталин и его помощники сегодня охвачены эйфорией от недавних военных и политических побед, и считают, что налицо благоприятные предпосылки для распространения их политического влияния на всю Европу за счет внедрения своих людей и подрывной деятельности. Пока они лелеют эти радужные надежды, утверждал я, бесполезно рассчитывать на их участие в различных идеалистических планах сотрудничества в мировом масштабе под нашим руководством — особенно в таких областях, как экономика и финансы, где их идейные убеждения полностью отличаются от наших. Чтобы объяснить все это, я сажусь и набрасываю вызывающе длинную ответную телеграмму — где-то на 8000 слов, если память не изменяет. Я начинаю с самого начала, и объясняю, как в букваре для первоклашек, происхождение, амбиции и расчеты этих людей. Текст получается мрачный и бескомпромиссный. Я с некоторым беспокойством гадаю — как его воспримут в Госдепе. К моему изумлению, Вашингтон реагирует мгновенно и с энтузиазмом. Телеграмму даже распространяют в официальных кругах — направляют в другие ведомства и в Белый дом. С ней в обязательном порядке предписывают ознакомиться сотням высокопоставленных военных. В первый (и в последний, кстати говоря) раз в жизни, я оказываюсь на 'одной волне' с официальным Вашингтоном. Впрочем, по своим последствиям куда важнее другое: мне, кажется, удалось поднять там другую волну — волну эмоционально окрашенного и фарисейского антисоветизма, о чем позднее я не раз пожалею. * * * Место действия перемещается в Вашингтон; время действия — 1947-1949 гг. Я получил в Госдепартаменте высокий пост, непосредственно связанный с разработкой политического курса. Я по-прежнему имею дело в основном с советско-американскими отношениями, но проблемы у меня возникают уже с нашим правительством — а не с тем, что сидит в Москве. У меня есть собственный взгляд на то, как должна строиться американская политика в эти первые послевоенные годы. Это простая концепция: во-первых, необходимо 'сдерживание' — т.е. мы должны вернуть экономическое здоровье и политическую уверенность в себе странам Европы и Японии, чтобы они могли сопротивляться давлению собственных компартий. Тем самым мы докажем обитателям Кремля, что им не удастся распространить свою власть на новые территории путем политических интриг и шантажа, что они не могут обеспечить собственные интересы без взаимодействия с нами. Затем, когда установится равновесие сил, нам нужно будет начать переговоры с Москвой об общем политическом урегулировании. Что ж, с первой частью концепции проблем не возникает. План Маршалла — неотъемлемый элемент политики сдерживания — приносит потрясающие результаты. Нечто подобное, во многом по моей инициативе, нам удается осуществить и в Японии. Я чувствую: время для переговоров уже не за горами. Но здесь-то и начинаются сложности. Предметом любых серьезных переговоров с русскими должна стать ликвидация разделения Германии и Европы — прискорбного результата завершающих операций недавней войны. Но этого не хотят наши европейские союзники и лидер возрождающейся Германии Конрад Аденауэр — и их позицию разделяет госсекретарь. Они ошибочно полагают, что советская угроза носит военный характер, и считают необходимым ответить на нее военными же средствами — созданием альянса НАТО. У меня эта идея энтузиазма не вызывает. Я считаю, что это лишь отвлечет нас от главной цели — экономического возрождения Европы. Особенно негативно я отношусь к планам включения в НАТО Западной Германии. Это, на мой взгляд, закрепит раскол Европы, сделает невозможным его преодоление, и создаст острейшие проблемы в будущем. Но меня не слушают. И у нас, и в Европе милитаризованное мышление берет верх над политическим. Политики вновь начинают мыслить категориями 19 века — совершенно, на мой взгляд, не подходящими для ядерной эпохи. Но помешать этому я не в силах. Я также не согласен с планами нашего правительства по созданию водородной бомбы. Мы с Робертом Опенгеймером предлагаем еще раз попытаться наладить переговорный процесс с русскими, прежде чем делать этот роковой шаг. Мою точку зрения опять не принимают во внимание. Поэтому в конце 1949 г. я ухожу с должности начальника Группы политического планирования, получаю по собственной просьбе длительный отпуск за свой счет (к этому моменту Госдепартамент только рад от меня избавиться), и отправляюсь в Принстон — пытаюсь заняться наукой. * * * Пауза, впрочем, оказывается недолгой. Всего через полтора года меня вновь вызывают в Вашингтон и назначают послом в Москве. С самой ситуацией в советско-американских отношениях это назначение никак не связано. Похоже, дело в том, что нынешний посол должен покинуть Москву, а на дворе 1952 г. — год выборов. По чисто внутриполитическим причинам администрация опасается оставить этот пост вакантным. Внешняя политика — и курс по отношении к СССР — не играют никакой роли в ее решении. Никому в администрации и в голову не приходит, что должность американского посла в Москве, вообще-то, связана с нашей политикой по отношению к Советскому Союзу. Если уж откровенно, то они вообще не понимают, для чего нужны послы. Однако по их представлениям в этот деликатный политический момент кто-то там должен находиться — 'греть стул', так сказать. В результате я снова в Москве — теперь в высоком ранге чрезвычайного и полномочного посла. Но посол — еще и одинокий человек. Прошли те времена, когда я мог запросто общаться с коллегами-дипломатами. Теперь я живу в уединенном великолепии посольской резиденции — Спасо-хауса. Но это клетка, пусть и золотая. Политическая атмосфера — хуже некуда. Корейская война еще продолжается. И на Востоке, и на Западе ожидают, что она перерастет в прямой вооруженный конфликт между СССР и США. Работники посольства как никогда изолированы от простых русских. И я, как посол Соединенных Штатов, считаюсь врагом СССР номер один. Стены посольского комплекса освещаются прожекторами, его территорию — словно периметр тюрьмы — патрулируют вооруженные охранники. У ворот днем и ночью дежурят пятеро коренастых джентльменов — тщательно отобранные офицеры МВД и пограничных войск в чине полковника. Куда бы я ни направлялся, пешком или на машине, они сопровождают меня. Никогда и ни у кого на свете не было спутников, отличающихся таким постоянством. Всякий раз, когда я выхожу, мы вежливо обмениваемся приветственными жестами — но никогда не заговариваем друг с другом. Тем не менее, по мере того, как в их постоянной компании проходит месяц за месяцем, я вижу: они добросовестно исполняют свой долг — как я сам стараюсь исполнять свой. И я ощущаю, что помимо воли между нами возникает некая молчаливая симпатия; ведь — повторюсь — судьбы всех людей предопределяются лишь такой случайностью, как место и время рождения. Одним теплым летним вечером мы — странная маленькая процессия — гуляем среди толпы в Парке культуры, где когда-то, в более счастливые времена, я катался на коньках. Здесь мы просто люди среди людей. Мы смешиваемся с толпой — мои стражи в штатском и я в повседневном костюме ничем не выделяемся среди других. Если бы окружающие знали, кто я такой, у них — как и у моих сопровождающих — это вызвало бы интерес и страх одновременно, ведь даже переброситься со мной несколькими ничего не значащими словами было бы небезопасно. Поэтому я просто брожу среди этих людей, наблюдаю за ними, слушаю их разговоры, я рядом с ними и в то же время неимоверно далеко; я вижу, но остаюсь невидимкой, я слышу, но меня никто не слышит. Я утешаюсь, воображая себя бесплотным духом из другого времени или с другой планеты, которому дозволено лишь находиться в гуще этой жизни, но не участвовать в ней — быть всегда рядом и всегда оставаться в стороне. * * * Следующий кадр. Мы по-прежнему в 1952 году — прошло лишь несколько недель. Я ненадолго выехал в Западную Европу — в Женеву, где моя маленькая дочь учится в пансионе. Неожиданно мне звонят из американского генконсульства, и сообщают: пришла телеграмма из посольства в Москве. Советский МИД вручил им ноту, в которой меня объявляют персоной нон-грата — то есть больше не признают послом, и не разрешат вернуться в Москву. Международной прессе об этом пока не сообщили, но в ближайшее время ее известят. Похоже, Сталин — жить ему осталось полгода — охвачен странным беспокойством и подозрительностью; и очевидно он заподозрил меня бог знает в чем. Меня словно громом поразило. Мне, конечно, не дано знать, что это означает конец моей карьеры в дипломатической службе США, но я понимаю — что-то в моей жизни резко изменится. Так или иначе, для меня завершается целая эпоха. Я знаю также, что очень скоро за мной начнут охотиться журналисты, требуя заявлений, интервью, фотографируя. Я к этому не готов — все слишком неожиданно. Чтобы как-то уединиться и немного поразмыслить о случившемся, я укрываюсь в ближайшем кинотеатре. Я сижу в темном зале, пытаясь понять, что со мной произошло, и как мне к этому отнестись. Но скоро, к немалому своему отвращению, я осознаю, что с интересом слежу за экраном, где идет какой-то дурацкий фильм, и приходится ущипнуть себя, чтобы оторваться от этого зрелища и вернуться к собственному изменившемуся положению. Такой вот абсурд, слабодушие, такая вот детская беспомощность сопровождают довольно бесславный финал моей двадцатилетней дипломатической службы в Советском Союзе. * * * Естественно, мы с семьей возвращаемся в Штаты. Только что прошли президентские выборы 1952 года. В вашингтонских коридорах власти утверждается новая администрация — в чем-то напоминающая сегодняшнюю [рейгановскую — прим. перев.]. Никто не говорит мне ни слова о моем будущем, и зиму я провожу в тишине нашего загородного дома. Недели идут своим чередом. В конце концов я приезжаю в Вашингтон на встречу с новым госсекретарем. Он вежливо беседует со мной, и мимоходом сообщает, что не видит для меня места ни в Госдепе, ни в дипломатической службе. Иными словами, я уволен. Конкретных причин он не называет. Однако, говорит он, пока вы здесь, я попросил бы вас поделиться своими впечатлениями о нынешней ситуации в России. Взяв себя в руки, я выполняю его просьбу. 'Что ж, — замечает госсекретарь, когда я закончил. — Знаете, когда вы говорите о таких вещах, мне интересно. А меня мало кому удается заинтересовать. Надеюсь, вы время от времени будете заходить и рассказывать мне о том, что вы думаете о происходящем в России'. Я спрашиваю, как предполагается сообщить о моем увольнении прессе и публике. Он предлагает мне зайти к своему пресс-секретарю — тот что-нибудь придумает. Я отправляюсь к пресс-секретарю. Он разводит руками. 'Если честно, даже не знаю что сказать, — произносит он. — Может быть у вас есть какие-то предложения?' Я говорю ему, что хотел бы немного подумать, и отправляюсь в ресторан пообедать. Прямо за столиком достаю листок бумаги и составляю, так сказать, собственный смертный приговор — формулировку о своей отставке с дипломатической службы. Показываю текст пресс-секретарю; он читает и говорит: 'Ух ты, г-н посол, до чего элегантно — я бы так не смог написать'. С этой экспрессивной фразой мои двадцать шесть лет дипломатической службы и двадцать лет официальной причастности к советско-американским отношениям, богатые на парадоксы, приходят к столь же ироническому концу. * * * Что ж, с тех пор, как я покинул государственную службу, прошло больше тридцати лет. Я продолжал заниматься Россией, — царской и Советской — но уже как историк, а не участник событий. Некоторые из моих книг посвящены последним годам истории дореволюционной России, и первым годам советской власти. В этой работе я нахожу свои радости. Я узнаю своих главных исторических персонажей — героев и антигероев моих книг — настолько близко, как будто был знаком с ними лично. Вместе с ними я переживаю их время, их борьбу, их разочарования. Я знаю, — они сами этого знать не могли — что у спектакля, в котором они играют, будет трагической финал; но я стараюсь судить о них исходя из того, кем они были, и что им было известно в то время. И что удивительно, здесь — как в годы моей службы в России — я снова отдален от людей, за которыми наблюдаю. Я вижу их через печатные строки, как давным-давно в Риге видел Советскую Россию, но сам должен оставаться невидимым, как тогда, на аллеях Парка культуры — обречен всегда быть рядом с тем, что меня интересует, не становясь его частью. Конечно, мне бы хотелось иметь возможность передать тем, кто стоит сегодня у власти, толику того, что я разглядел через призму истории. Ведь я осмеливаюсь полагать, что нашел в этих летописях прошлого уроки, которые при внимательном изучении могли бы помочь всем нам найти дающий надежду путь в будущее, а также не вступить самим, и не тянуть других на другой путь — туда, где нет надежды, и откуда нет возврата. Мои усилия на этом направлении как правило не венчает заметный успех; но есть на свете занятия, — такие, как ремесло врача, учителя или священника — где никому не приходит в голову настойчиво задавать вопросы о результатах вашей работы. И ремесло историка тоже из этого числа. Здесь сама работа и есть твоя награда. О результатах же пусть судит Высшая Инстанция. ____________________________________________ Дж.Кеннан: Москва обезумела от восторга и облегчения ("New Yorker", США) Джордж Кеннан: 'Холодная война' закончена: что дальше? ("The New York Times", США) Джордж Кеннан: Америка и русское будущее ("Foreign Affairs", США) Как идеи Джорджа Кеннана помогут нам в войне с террором ("The International Herald Tribune", США) Ричард Холбрук: Парадокс Джорджа Кеннана ("The Washington Post", США) Джордж Кеннан и сдерживание экспансии России ("Los Angeles Times", США)
