Русский фотограф успел запечатлеть Российскую империю перед ее гибелью. Американец повторил его путь
Сергей Михайлович Прокудин-Горский — фотограф-изобретатель, создавший огромную серию цветных снимков Российской империи в начале XX века. После революции его коллекция оказалась за границей, а затем попала в Библиотеку конгресса США. Историк-славист Уильям Брумфилд выпустил посвященную коллекции книгу, в которой сравнил фотографии Прокудина-Горского и свои собственные. «Лента.ру» поговорила с автором о его жизненном пути, русской истории и необходимости думать о прошлом. «Лента.ру»: У вас недавно вышла новая книга о Прокудине-Горском. Расскажите, что ее выход значит для вас. Уильям Брумфилд: Когда летом 1985 года я начал заниматься коллекцией его фотографий в Библиотеке конгресса, я удивился тому, насколько совпали наши с ним пути. Уже тогда, во время подготовки первой выставки, работники библиотеки предлагали мне сделать книгу со сравнением его и моих работ. За это готово было взяться крупное и престижное нью-йоркское издательство. Мне даже дали аванс, и я начал работу, а потом все свернулось из-за финансовых проблем между издательством и библиотекой. К тому времени у меня было уже столько других проектов, что я не особенно от этого страдал. Но все-таки в последующие годы, работая в России, я отмечал — и здесь, и там Прокудин-Горский успел поработать... Никогда не забывал о его коллекции. И примерно десять лет назад коллега из другого университета предложила мне показать студентам мои и его работы — и это стало для меня толчком к возвращению к этой теме. Как всегда, я работал без конкретного плана — нужно просто трудиться и ждать открывающихся возможностей, случаев, оказий. Огромные объемы моей исследовательской работы в итоге пригодились в проекте Russia Beyond The Headlines. Предыдущую мою книгу — о Русском Севере — я опубликовал в 2015 году благодаря поддержке спонсоров. И после этого мне предложили сделать действительно большую, фундаментальную книгу, при этом предоставив свободно выбирать ее содержание. Доверили мне это просто потому, что им нравится моя работа. Видите, красота все-таки играет роль в нашей жизни. Тогда я и решил осуществить давнюю мечту о сравнении двух коллекций. Это напоминает библейскую притчу о рабах, ожидающих господина: был вознагражден тот, кто работал, а не прохлаждался, хоть и не знал, когда вернется хозяин. Вот именно! Я часто читал Библию в детстве и юности и знаю, о какой притче идет речь. Не стану говорить обо всех жизненных трудностях, но могу сказать, что чтение Библии в целом меня спасло. Да, надо трудиться. Это называют протестантским подходом к жизни. Лично мне все равно — протестантский или православный... Так вот, тогда я собрал подготовленный еще в 80-х материал и более новые фотографии, находившиеся в архиве Национальной галереи искусств. Скомпоновать материал и доделать книгу — существенная работа. Но важнейшей моей задачей было написать о значении коллекции — вступление и заключение книги. В начале книги я поднимаю вопросы, а в заключении уже рассуждаю о том, насколько важна эта работа. Во вступлении вы высказываете больше оптимистичных точек зрения, а в заключении уже шире смотрите на вопрос: к примеру, высказываете мнение о том, что поэт Андрей Белый отнесся бы скептически к фильму «Цвет нации» Леонида Парфенова. Эта книга — своего рода памятник. Я посвятил ее Алексею Ильичу Комечу, своему другу и коллеге. Еще один ученый, о котором я говорю в списке благодарностей, — Джеймс Биллингтон, директор Библиотеки конгресса. Это два корифея, которые сделали очень много для моего творчества и научной карьеры. Вклад в нее Биллингтона я просто не могу переоценить — именно он «сослал меня в Сибирь», и не раз! Но в хорошем смысле. Многие мои коллеги-слависты не понимали моей работы из-за узости своей оптики: «Очи имут, и не узрят». Многие просто ничего не знают о России и знать не хотят. Люди, которые так широко, с размахом думают — их мало в наших университетах. Вот и Биллингтон бросил работу в университете: для него оказался узок академический мир со всеми принятыми в нем взглядами. У него было множество забот, и мы не были с ним в постоянном контакте, но он доверял мне в моей работе. Его коллеги вспоминают, что он фонтанировал идеями самых разных проектов — большинство из них, как водится, не удавались, а со мной обычно все выходило. Это он направил вас работать на российско-американский проект «Встреча на границах»? Да, о том, как русские колонисты шли на Восток, а американские — на Запад... Это был типичный проект 90-х годов, когда было много наивного оптимизма по поводу дружбы Америки с Россией. Наш конгресс тогда дал на него деньги. Наивно это было или нет — мне важно было найти союзников, потому что ценность своей работы я и сам всегда знал. Несмотря на то как много у него было дел, Биллингтон в 98-м году сидел и два часа слушал мою лекцию о работе на Русском Севере. После нее он и позвал меня участвовать — понял, насколько важна эта тема для вопросов покорения Сибири. По сути, это одна и та же тема: ведь сибирскую культуру создавали именно северяне — из Великого Устюга, из Каргополя и так далее. Я стал фотографом и историком архитектурной части этого огромного проекта — потому что был известен в том числе своей работой с коллекцией Прокудина-Горского. Передо мной ставилась задача зафиксировать то, как движение русских на Восток, к Тихому океану, отразилось в архитектуре. Именно в зданиях Тобольска, Тюмени, Красноярска лучше всего отразилась русская культура, русские ценности. Вместе со мной по Сибири ездила целая машина с оборудованием, с помощью которого отсканировали десятки тысяч документов — рукописей, чертежей, памятников культуры. В книге «На пути к Белому морю» вы описываете свое путешествие на Русский Север. Там же, в направлении Мурманска, в последней своей экспедиции был Прокудин-Горский — снова совпадение жизненных путей. Сыграл ли в этом какую-то роль именно Север? Вы знаете, и местный ландшафт — леса, озера, и архитектура во всем ее разнообразии, отличная от города к городу, — все это создает очень особую специфику. Архитектура отражает и культуру, часто и веру и, конечно, историю — как русские нашли свое место на Севере. Ведь история там очень сложная: памятники остались как от старообрядцев, так и от остальных православных, можно проследить раскол. Староверы там жили везде, хоть не все их церкви сохранились. Сейчас многие из них играют свою роль именно в ландшафте — возвышаются среди лесов и полей. В начале XX века фотографы работали над огромным проектом Игоря Грабаря «История русского искусства». Не только и даже не в первую очередь Прокудин-Горский — например, фотографией занимался и художник Иван Билибин. В этой «Истории русского искусства», если не ошибаюсь, целый том с архитектурой Русского Севера, совершенно чудесными материалами. Еще до революции вышло, кажется, шесть томов, а потом, в советское время, Грабарь получил руководящий пост и выпускал уже переделанный, новый вариант — с другим подходом. Но первые тома, дореволюционные, с точки зрения качества дизайна, типографии, писательской работы — настоящее творение Золотого века. И там воспроизведены на высочайшем уровне фотографии русских деревянных храмов. Как и с Прокудиным-Горским, я использовал эти снимки для сравнения прошлого и настоящего — расположил их на слайдах рядом с собственными фотографиями. Очень многое изменилось, многое исчезло. Русский Север для любого искусствоведа особенное место — и не только деревянная архитектура, но и Каргополь, и Соловки с их спецификой, Сольвычегодск с его огромными каменными храмами. Влияние Новгорода, влияние Пскова и Ростова... все это породило просто уникальные памятники. Преображенский собор в Соловецком монастыре, Успенский собор в Белозерске — эти храмы служили форпостами в смутные времена, во времена разорения. И вот эти соборы, церкви и монастыри все выстояли. Все это связано с особенностью русской истории в этой и других частях России, разумеется. В книге «На пути к Белому морю» вы довольно пессимистично говорите о том, как сохраняется наследие, насколько действительно возможно все это сберечь. Но в прошлом интервью вы говорили, что тот же Парфенов в «Цвете нации» чересчур пессимистичен по поводу того, насколько все потеряно. И многие церкви, которые вы снимали в руинах, уже восстановлены. Где здесь провести черту: все пропало — или надежда есть? Конкретный ответ я вряд ли смогу дать. Я хочу, конечно, чтобы люди думали о русской истории между Прокудиным-Горским и Брумфилдом. Там сгустились черные тучи, и разогнать их получится только в том случае, если об этом будут думать. Так что это не вопрос оптимизма или пессимизма. Я просто за то, чтобы избегать пафоса в разговорах о том, как все сейчас плохо. Утраты, безусловно, были и есть. Но очень часто, показывая хорошо сохранившиеся памятники, плачут об утраченном, хотя это бывает почти технический вопрос: иначе сфотографировать, с другого ракурса. У Парфенова есть этот тезис: что-то потеряно важное, все идет не в ту сторону. И это определяет ракурсы в фильме, которые на самом деле далеко не всегда оправданны. Хотя я не отрицаю, разумеется, того, сколько утеряно. Там же, в рассказе о Севере, вы приводите цитату из Уильяма Фолкнера. До и после нее идут в основном описания поездки и исторические справки, а тут вы касаетесь вопроса исторической памяти. Фолкнер пишет о судьбе американского Юга: «Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое». В чем, по-вашему, здесь сходство между русскими и жителями бывшей КША? Это очень комплексный вопрос. У нас, в американском обществе, есть серьезные проблемы. И хотя их активно обсуждают и решают, они до сих пор существуют — и, конечно, не только на Юге. Но особенно там, потому что там было столько трагедий: рабство, война, сегрегация... Все эти проблемы неразрывно связаны с трагедией нашей истории — с тем, что в основе нашей страны рабовладельческий строй. И мы постоянно сталкиваемся с последствиями этого. От истории не избавишься, не отвернешься. Тут, опять же, напрашивается библейская метафора: мы, американцы, думаем, что Америка — это рай. Но на самом деле в этот рай изначально проникло зло. Наши великие корифеи — Вашингтон, Джефферсон — владели рабами, и сейчас об этом особенно остро пишут. А где, в таком случае, по-вашему, точка культурной травмы русской истории, которая вызывает к жизни аналогию нашей и американской ситуации? Пожалуй, это революция и последующие события. Еще Пушкин писал: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» И действительно так и было. Те события трактуют по-разному, но в любом случае они, конечно, трагичны. Очень трагичны. Вскоре после того, как были сделаны работы Прокудина-Горского, уже в следующем десятилетии начались страшные катаклизмы. И он, как я пишу в книге, даже не представлял, насколько его фотографии окажутся ценны для восстановления прошлого. Надо, впрочем, иметь в виду, что он фотографировал лишь часть тогдашней России. Конечно, он занимался в первую очередь культурным наследием — но, к примеру, на его фотографиях из Перми уже видно вторжение промышленного мира, прогресса. Страна была на грани существенных изменений. К сожалению, мы не знаем, что он думал о наступающем времени: он не оставил записных книжек или мемуаров. Он, конечно, знал о том, что происходит, о расколе в обществе, он ведь жил в Петербурге, хотя и не фотографировал его. Но все же он продолжал работать — значит, во что-то хорошее верил. Жаль еще, что мы так мало знаем о его жизни во Франции — в ней много загадок, начиная с того, как коллекция вообще покинула Россию и попала в Библиотеку конгресса. Писатели, особенно Толстой, мучались, думали, что же делать с крестьянами, и так далее. Задавали вопросы о судьбах России. Прокудин-Горский на них не отвечал, но запечатлел целую уходящую эру. На некоторых его снимках — не XX, а вполне себе XIX или даже XVIII век. И это очень ценный материал для размышления, для будущих поколений. Но я не согласен, когда говорят, что это «Россия, которую мы потеряли». Это очень интересная, но лишь часть России. Эту застывшую стабильность, которую видят как нечто прекрасное, определяет сама техника, оптика — в данном случае большие и тяжелые фотоаппараты Прокудина-Горского. А ведь Россия в те годы развивалась, и ужасающими темпами! Но при этом, разумеется, неравномерно. В книге вы указываете на то, что его фотографии показывают лишь отдельные (пусть и многие) куски Российской империи, не захватывая Москву и Петербург. И создается ощущение какой-то прочности, незыблемости, а на самом деле уже тогда случилась первая революция, уже тогда в университетах тлели политические конфликты. Тот мир был уже очень хрупок. Совершенно верно. Он снимает своеобразные вещи — крестьянский быт, полевые работы — это в те годы, когда сельское хозяйство уже активно развивалось с помощью промышленности, с помощью машин, а не кос и серпов. На этих фотографиях — не современный ему мир, а некая идиллия. Толстой, конечно, это воспринимал как суть настоящей жизни, но на деле для крестьян, для большинства это было невыносимым бременем, от которого избавляла техника и реформы. В дальнейшем для большевиков, с их индустриализацией и коллективизацией, раздел русской земли стал ключевым вопросом. Фигуры на этих красивых картинках на самом деле были готовы бежать от этого всего, от той жизни, которую они ведут. Работать на земле — очень тяжелая доля, и к тому времени прогресс уже позволял делать это совсем иначе. Вокруг них был новый мир, мир машин — и это их положение, вместе с катастрофой Первой мировой войны, разрешилось самым резким и ужасным образом — революцией. Это была не просто революция, а беспрецедентный стратоцид — уничтожение целых общественных классов. Историк Терри Мартин определяет СССР как «империю положительного действия» — радикальное антиколониальное образование, которое опередило свое время в ущемлении центра ради благополучия меньшинств. Не просто подавления, а жестокого и порой кровавого принижения. Да, это было время радикального слома. Это показывает Эйзенштейн в фильме «Старое и новое» 1929 года: по сути, те же самые крестьяне, которых фотографировал Прокудин-Горский, теперь «видят, как надо». И это шок, удар — ударные бригады, которые ломали старый мир. И все это произошло из того же субстрата, что и жизнь, которую он снимал, — то есть она не полностью воплощала Россию, снимки отразили лишь ее часть. Россия гораздо сложнее. Это не принижает его заслуг — наоборот, просто для этого нужна совсем другая камера, не та, что у него была. Вот как в фильме того же года «Человек с киноаппаратом» — оптика Дзиги Вертова показывает все новое и современное. Другие цели, другая среда. Прокудин-Горский при этом — конечно, не какой-то дремучий человек старого мира. Просто он запечатлел мир, который был на грани исчезновения. Те идиллические картинки, которые он создал, — повторюсь, лишь малые части огромной и сложной Российской империи. И все это изменилось в удивительном темпе — и очень большой ценой.
