Высоцкий и Енгибаров: Пьеро и Арлекин
И, казалось бы, у них мало общего, но сложилось так, что дата смерти и артистическое призвание — далеко не единственные параллели у Высоцкого и Енгибарова. Они восхищались талантами друг друга и не скрывали этого. И даже другие находили эти сходства. Например, преподаватель истории цирка и эстрады, кандидат искусствоведения Евгений Чернов почувствовал близость и схожесть Енгибарова и Высоцкого с первого раза, как только их увидел. "Это Пьеро и Арлекин, которые находились в контрасте, но имели единую цель. Как плюс и минус – разные, но цель одна – дать заряд. Уверен,что из них получилась бы прекрасная клоунская пара", — говорил Чернов. Примерно о том же Высоцкому и говорит в своей книге вдова Высоцкого Марина Влади. "Он тоже своего рода поэт. Заставляет людей смеяться и плакать публику – и детей и взрослых. Этот удивительный атлет на арене творит чудеса. И если тебе удается на несколько секунд сделать "крокодила" на одной лапе, то он без видимого усилия может больше минуты оставаться в таком положении". Из той же книги Влади "Владимир или прерванный полет" мы узнаем, как глубоко переживал Высоцкий утрату Енгибарова, и какой шок испытал, услышав весть о его смерти. "Однажды тебе звонят, и я вижу, как у тебя чернеет лицо. Ты кладешь трубку и начинаешь рыдать, как мальчишка, взахлеб. Я обнимаю тебя, ты кричишь: — Енгибаров умер! Сегодня утром на улице Горького ему стало плохо с сердцем, и никто не помог — думали, что пьяный! Ты начинаешь рыдать с новой силой. — Он умер, как собака, прямо на тротуаре!". В итоге появилось знаменитое стихотворение Высоцкого "Енгибарову от зрителей" — его посвящение великому миму. Шут был вор: он воровал минуты — Грустные минуты, тут и там, — Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке между номерами Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами Иногда в дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован — Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: "Да разве это клоун! Если клоун — должен быть смешной!" Вот и мы… Пока мы вслух ворчали: "Вышел на арену, так смеши!" — Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненье — век двадцатый: Цирк у нас, конечно, мировой, — Клоун, правда, слишком мрачноватый — Невеселый клоун, не живой. Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал — Горе наше брал он на себя. Только — балагуря, тараторя, — Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы — Шут сгибался в световом кольце, — Делались все горше пантомимы, И морщины глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас — Будто обезболивал нам роды, — А себе — защиты не припас. Мы теперь без боли хохотали, Весело по нашим временам: Ах, как нас прекрасно обокрали — Взяли то, что так мешало нам! Время! И, разбив себе колени, Уходил он, думая свое. Рыжий воцарился на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы — вот нам и смешно. Вдруг — весь рой украденных мгновений В нем сосредоточился в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь — и тишина… Слишком много он взвалил на плечи Нашего — и сломана спина. Зрители — и люди между ними — Думали: вот пьяница упал… Шут в своей последней пантомиме Заигрался — и переиграл. Он застыл — не где-то, не за морем — Возле нас, как бы прилег, устав, — Первый клоун захлебнулся горем, Просто сил своих не рассчитав. Я шагал вперед неукротимо, Но успев склониться перед ним. Этот трюк — уже не пантомима: Смерть была — царица пантомим! Этот вор, с коленей срезав путы, По ночам не угонял коней. Умер шут. Он воровал минуты — Грустные минуты у людей. Многие из нас бахвальства ради Не давались: проживем и так! Шут тогда подкрадывался сзади Тихо и бесшумно — на руках… Сгинул, канул он — как ветер сдунул! Или это шутка чудака?.. Только я колпак ему — придумал, — Этот клоун был без колпака.
