«У нас свиданье с русалками»

С Флэнном О'Брайеном (1911-1966, настоящее имя Брайен О'Нолан), связано некоторое количество примечательных историй. Во-первых, он славился пристрастием к алкоголю. Писатель Энтони Кронин, его частый собутыльник, написал об их совместных похождениях книгу «Дело нешуточное: жизнь и времена Флэнна О'Брайена», в которой рассказал, что, когда в Дублине изменили время закрытия кабаков, О'Нолан этого не заметил, ибо всегда бывал пьян задолго до закрытия». Во-вторых, его дебютная книга «Плывут-Две-Птицы» удостоилась похвал Грэма Грина, Джойса и Бекетта. В-третьих, ему стыдно было признаться близким, что роман «Третий полицейский», который автор писал десять лет, отвергнут всеми издательствами, поэтому он просто соврал, что потерял рукопись. Книга была опубликована только в 1967 году, через год после смерти О'Брайена, и принесла писателю всемирную славу. В рамках проекта «Скрытое золото ХХ века» впервые на русском языке вышел последний роман Флэнна О'Брайена «Архив Долки». «Лента.ру» публикует отрывок из книги. Приятный воздух и сценический шепот моря за ним летели Мику в лицо, когда он на своем велосипеде свернул в проулок, ведший к Вико-роуд и каменистой купальной чаше. Утро было погожим, тихим, исполненным позднего лета. Экипаж Тейга Макгеттигэна стоял у входа, голова лошади погружена в торбу с завтраком. Мик сошел по ступенькам и поприветствовал компанию взмахом руки. Де Селби неприязненно глазел на свитер, который только что снял. Хэкетт сидел нахохлившись, полностью одетый, и курил сигарету, а Макгеттигэн в грязном дождевике привередливо возился со своей трубкой. Де Селби кивнул. Хэкетт пробормотал: «Дуракам закон не писан», — а Макгеттигэн сплюнул. — Батюшки-светы, — тихонько выдала худосочная небритая физия Макгеттигэна, — вот вы нынче промокнете-то. Как есть до костей. — Если учесть, что мы того и гляди нырнем в воду, — отозвался Хэкетт, — я бы твое предсказание не оспаривал, Тейг. — Да я не про то. Ты глянь на небо это клятое. — Безоблачно, — заметил Мик. — Да Иисусе Христе, ты глянь туда, на Виклу. — В той стороне виднелось нечто, похожее на морской туман, с едва заметным намеком на высокую гору за ним. Мик изобразил руками невозмутимость. — Под водой мы будем примерно с полчаса, думаю, — сказал Хэкетт, — или по крайней мере так мистер Де Селби говорит. У нас свиданье с русалками или вроде того. — Облачайтесь, Хэкетт, — раздраженно сказал Де Селби. — И вы тоже, Мик. — Вы меня еще попомните, — пробормотал Тейг, — когда вылезете да увидите, как ваши изысканные одежки испортит лютый ливень. — А в окаянных дрожках своих вы их подержать не можете? — рявкнул Де Селби. Расположение духа у него было явно неоднозначным. Все приготовились. Тейг философски сидел на бровке, курил и вид имел снисходительного старшего, какой надзирает за игрой детей. Возможно, его настроение было оправдано. Когда трое собрались в воду, Де Селби подозвал их для приватных переговоров. Оснастка разложена была на плоском камне. — Сейчас слушайте внимательно, — сказал он. — Прибор, который я на каждого из вас надену, позволит вам дышать, хоть под водой, хоть над. Клапан автоматический, настройки не требует — да она и невозможна. Воздух сжат и его хватит на полчаса общепринято текущего времени. — Слава богу, сударь, что ваши теории времени не распространяются на подачу воздуха, — отметил Хэкетт. — Прибор также позволит вам слышать. Мой несколько иной. Он позволяет мне все то же самое и к тому же — разговаривать так, чтобы меня было слышно. Улавливаете? — Вроде все ясно, — подтвердил Мик. — Когда я пристегну вам маски, подача воздуха начнется, — сказал он с нажимом. — Под водой или на суше — сможете дышать. — Договорились, — вежливо сказал Хэкетт. — И вот еще что, — продолжил Де Селби, — первым пойду я, покажу путь, вон там налево, где вход в пещеру, сейчас он под водой. Там всего несколько ярдов и неглубоко. Прилив сейчас почти в верхней точке. Идите сразу следом за мной. Когда доберемся до скальных покоев, усаживайтесь поудобнее, ничего не делайте, ждите. Поначалу будет темно, однако вы не замерзнете. Затем я устраню земную атмосферу и иллюзию времени, активировав порцию ДСП. Все ясно? Никаких попыток технической болтовни и никаких вопросов. Хэкетт и Мик молча подтвердили, что все ясно. — Там вы, скорее всего, познакомитесь с личностью, коя происходит с небес, — она всеведуща, говорит на всех известных языках и диалектах и постигает — либо способна постичь — все. У меня в таких вылазках прежде ни разу не было попутчиков, и, надеюсь, все пройдет без осложнений. Мик вдруг сильно взбудоражился. — Простите, у меня вопрос, — выпалил он, — а это Иоанн Креститель опять будет? — Нет. По крайней мере надеюсь, что нет. Я могу лишь просить, а не приказывать. — Может… это будет кто угодно? — спросил Хэкетт. — Только усопшие. — Небеси! — И все же это не вполне так. Могут явиться и те, кто никогда на Земле не жил. Этот краткий разговор получился зловещим. Словно палач любезно побеседовал со своей жертвой у высокой петли. — Вы имеете в виду ангелов, мистер Де Селби? — уточнил Мик. — Я имею в виду деистических существ, — резко ответил тот. — Так, стойте смирно, пока я пристегиваю. Он взял дыхательную маску на ремешках и резервуар со всеми приспособлениями. — Я после вас, — пробормотал Мик, — потом Хэкетт. На удивление быстро они уже были полностью экипированы для подводного визита в следующий — или, может, предыдущий — мир. Сквозь маску Мику было видно, как Тейг Макгеттигэн изучает свежую воскресную газету, судя по всему — последнюю страницу, про скачки. Спокойный, и никакого ему дела до сверхъестественного. Может, ему и позавидовать бы. Хэкетт стоял безучастно, как Аполлон-космонавт. Де Селби подтянул напоследок ремешки, а затем позвал их жестом за собой, к нижней ныряльной доске. Нырять ласточкой в ледяную воду ранним утром — потрясение и для самых опытных. Но в случае Мика туман сомнений и едва ль не бредовое состояние ума вдобавок к очень тихому шипению подаваемого воздуха, обеспечили ему краткий, но ошарашивающий опыт. Он последовал за брыкливыми пятками Де Селби, света было достаточно, и он видел позади себя водянистое колыханье, из чего сделал вывод, что Хэкетт тоже не отстает. Если он и чертыхался, этого никто не слышал. В «покои» они, новички, проникли ловко. Если не сказать искусно. Де Селби тут же обнаружил вход, и затем они, один за другим, пробрались наверх, то карабкаясь, то плывя. Выбрались из воды вполне ощутимо, и Мик очутился на четвереньках в пустоте, на грубом полу, усыпанном камнями и ракушками. Кругом было темно, и далекий шорох доносился, похоже, от моря, которое они только что оставили. Вся компания находилась ниже уровня моря и, судя по всему, в атмосфере, которой можно дышать, пусть и недолгое время. Время? Да, это слово нелишне бы повторить. Де Селби позвал Мика, дернув его за руку, Мик дернул Хэкетта. Затем они остановились. Мик пристроился, а затем и присел на корточки на округлом камне, Де Селби был слева, и все трое как-то угнездились удобно. Хэкетт толкнул Мика локтем, хотя последний не понял, что это означает: сочувствие, поддержку или издевку. По движениям Де Селби даже во мраке было ясно, что он занят какой-то технической операцией. Мик не мог разглядеть, что именно Де Селби делает, но, несомненно, тот детонировал (или как там это слово) крошечный заряд ДСП. Мику было мокро, но не холодно, однако боязно, непонятно, любопытно. Хэкетт сидел рядом неподвижно. Появился словно бы слабый свет, смутное сиянье. Оно постепенно усиливалось и придало очертанья сумрачной полости, которая оказалась неожиданно обширной и до странного сухой. Затем Мик увидел фигуру, призрак, в отдалении. Фигура, кажется, сидела и слегка светилась. Постепенно силуэт ее прояснился, однако остался невыразимо далеким, а то, что Мик поначалу принял в профиль за очень длинный подбородок, оказалось совершенно бесспорно бородой. Привидение укрывала хламида из некоей темной ткани. Странно, однако явление это не напугало его, а вот услышав знакомые интонации Де Селби, едва ли не загремевшие рядом с ним, он остолбенел. — Должен поблагодарить тебя за то, что ты явился. Со мною два ученика. Донесшийся в ответ голос был тихим, далеким, но совершенно отчетливым. Дублинский акцент ни с чем не спутаешь. Невероятные речения можно обозначить здесь лишь типографски. — Ах, ну что ты, дружище. — Ты в добром здравии, как водится, полагаю? — Не жалуюсь, слава Богу. Как чувствуешь себя ты — или же как ты думаешь, что́ чувствуешь? — Сносно, но годы берут свое. — Ха-ха. Ну насмешил. — Отчего? — Твой извод времени — всего лишь сбивающий с толку показатель разложения. Ты помнишь, что, не ведомое тебе, было твоей юностью? — Помню. Но поговорить я хотел о твоей юности. Природа твоей жизни в юности по сравнению с таковой в твоем агиократическом слабоумии должна являть сокрушительный контраст, вознесение к благочестию внезапно и даже мучительно. Так ли? — Намекаешь на кислородное голодание? Возможно. — Признаешь, что ты был распутным и разнузданным юношей? — Для язычника — не худшим. Кроме того, может, это во мне ирландец взыграл. — Ирландец? В тебе? — Да. Моего отца звали Патриком. И он был тот еще остолоп. — Признаешь ли ты, что ни возраст, ни цвет женщин не имели для тебя значения, если предполагаемая транзакция состояла в соитии? — Ничего я не признаю. Не забывай, пожалуйста, что зрение у меня было прескверным. — Все ли твои похотливые отправления были гетеросексуальными? — Гетеровздор! Нет никаких доказательств против меня — кроме тех, что записал я сам. Слишком смутно. Остерегайся морока подобного извода. Ничто не черно и не бело. — Мое призванье — исследование и действие, а не литература. — Ты прискорбно малоопытен. Ты ни вообразить не можешь эпоху, в которой я жил, с ее укладом, ни судить о тогдашнем африканском солнце. — Жарко, а? Я много читаю об эскимосах. Бедолаги прозябают жизнь напролет, все сплошь обмороженные да в сосульках, зато как изловят тюленя — эх, вот удача-то! Из шкур делают теплую одежду, устраивают праздники обжорства, с мясом, а жир несут домой, в и́глу, и там питают им лампы и печи. Тут-то и начинается потеха. Нанук с Севера уж всяко нанукаться горазд. — Плотоугодие, как случайное, так и умышленное, я порицаю. — Это теперь, постгностик ты эдакий! Небось пунцовеешь при воспоминанье о былых своих сквернупражнениях — учитывая, что теперь ты Отец Церкви. — Чушь. Я насочинял непристойных подвигов из бахвальства, иначе считали б меня девственником либо трусом. Я ходил улицами Вавилона с низменными попутчиками, потея в пламенах похоти. В Карфагене я таскал за собой котел нерастраченной разнузданности. Господь в величии своем искушал меня. Но книга вторая моих «Исповедей» — сплошь потрясающие преувеличения. Я жил в свое лихое время. И берег веру, в отличие от куда большего числа народа моего в Алжире, который ныне — арабские обормоты и рабы ислама. — Задумайся, сколько времени ты угробил во чреве своих половых фантазий, а время это иначе могло быть посвящено изучению Писаний. Бездельный безобразный блудодей! — Я был слаб в те поры, но высокомерие твое нахожу оскорбительным. Об Отцах толкуешь ты. А как же этот доникейский олух, Ориген Александрийский? Что́ он сделал, когда обнаружил, что вожделение к женщинам отвлекает его от священной писанины? Я тебе скажу. Он встал, поспешил в кухню, схватил разделочный нож и — чик! — одним махом лишил себя личности! А? — Да. Назовем это героической запальчивостью. — Как Ориген мог быть Отцом Чего-Либо — без всяких при себе мудей? Ответствуй. — Придется исходить из того, что его духовные тестикулы сохранились в целости. Ты с ним знаком? — Не могу сказать, что видал его в наших краях. — Но, черт подери, он там? Ты разве не всеведущ? — Нет. Я в силах, но иногда высшая мудрость — не знать. Полагаю, можно спросить у Полиарха. — Кто на этом белом свете, скажи на милость, этот Полиарх? — Он не на этом белом свете — и опять-таки я не знаю. Кажется, он у Христа викарий, в Раю. — А иные странные обитатели там имеются? — С избытком, на мой вкус. Глянуть только на этого мужлана по прозванью Франциск Ксаверий. Бражничал да бабничал в трущобах Парижа с Кальвином и Игнатием Лойолой, в дырах, где битком крыс, паразитов, лизоблюдов и люэса. Ксаверий был великий путешественник, болтался по Эфиопии и Японии, якшался с буддийскими монахами и собирался единолично обратить Китай. А Лойола? Ты рассуждаешь обо мне, а у этого малого ранняя святость была бок о бок со спятостью. Он себя сделал фельдмаршалом священной армии неимущих, хотя точнее сказать было б загребущих. Не упразднил ли Орден Папа Климент XIV — за пристрастие к коммерции, а также за политическое интриганство? Иезуиты — изворотливейшие, лукавейшие и лживейшие разбойники из всех, какие поджидают в засаде простых христиан. Инквизиция шла по следу Игнатия. Ты знал? Жалко, не достали. Но одна сторона и слышать не пожелала о Папском бреве упразднения — императрица Расеи. И поглядите-ка теперь на них! — Интересно, что отца твоего звали Патриком. Он святой? — Кстати. В твоей университетской шатии в Дублине имеется профессор Бинчи, этот несчастный с младых ногтей писал и проповедовал, что история святого Патрика сплошь неверна и что на самом деле святых Патриков двое. Бинчи тюльку вешает. — Почему это? — Два святых Патрика? У нас этих жучил четыре штуки, и от их трилистников, трепотни и дерьма собачьего всех тошнит. — А другие? Святой Петр как? — Ой, этот цел-невредим. Несколько жлоб, по правде сказать. Частенько себя отелотворяет. — Это еще что? — Отелотворяет себя. Присваивает себе какое-нибудь тело, как вот я сейчас, для твоего удобства. Иначе как тебе подобным разобрать хоть что-то в бескрайности газов? Петр чуть что — лишь бы ключами побахвалиться, похорохориться да выставить себя клятой докукою. Ох уж и было жалоб на него Полиарху. — Ответь мне вот на какой вопрос. Искупитель сказал: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Есть ли какое-нибудь подтверждение этой насмешке, что он, дескать, основал Церковь свою на каламбуре, раз «Петрос» означает «камень»? — Так запросто и не ответишь. Имя Петрос ни в классическом, ни в мифологическом, ни в библейском греческом не возникает нигде, кроме дружочка нашего апостола и его последователя и дальнейших тезок, — за исключением вольноотпущенного Береники (матери Ирода Агриппы), упомянутого у Иосифа Флавия в «Иудейских древностях», 18, 16, 3, в описании последних лет правления Тиберия, то есть тридцатых годов н. э. Петро возникает как римское родовое прозванье у Светония в «Веспасиане», I, а также Петра — женское имя в Тацитовых «Анналах», 11:4. — И он тебе не по сердцу? — Наши ребятки, когда он ошивается по округе весь из себя отелотворенный да ключами размахивает, задразнивают его: гоняются за ним и вслед петухами кричат: «Ку-ка-ре-ку». — Ясно. А прочие? Иуда с вами? — В этом еще одна незадача для Полиарха. Петр однажды остановил меня и попытался накукарекать мне побасенку, как Иуда пришел к Вратам. Улавливаешь шутку? Накукарекать побасенку! — Очень смешно. А матерь твоя Моника там же? — Ну-ка постой! Не пытайся под меня эдак подкопаться. На меня не вали. Она здесь была прежде моего. — Чтобы сбавить температуру кипящего котла похоти и разврата, ты взял себе в жены или же в наложницы приличную бедную юную африканку, а малыша, коего ты с ней зачал, назвал Адеодатом. Но никто по-прежнему не знает имени твоей жены. — Тайна эта при мне до сих пор. — Зачем было давать такое имя сыну, коли сам ты был распутным язычником, даже не крещеным? — Это все вешай на мамулю — на Монику. — Далее ты отставил жену куда подальше, и она убрела в глушь, может, обратно в рабство, но поклялась хранить тебе верность навеки. Срам сей не настигает ли тебя ныне? — Что там меня настигает, не твоего ума дело, я делал, что мамуля велела, а все — ты в том числе — обязаны делать, что мамуля велит. — И тут же следом, как излагаешь в книге шестой своих «Исповедей», взял ты другую жену, одновременно предаваясь и двоеженству, и неверности супружеской. И ее ты выгнал — после этих твоих фокусов c Tolle Lege, в саду, где ты съел пригоршню сворованных груш. Саму Еву обвиняли исключительно в одном-единственном яблоке, не более. И во всем этом позорном поведении мы вновь видим влияние Моники? — Разумеется. И еще Бога. — Моника знает, что ты со мной столь непревзойденно откровенен? — Знает? Она, вероятно, сама здесь, неотелотворенная. — Ты предал и уничтожил двух приличных женщин, приплел Бога, дав имя-издевку своему ублюдку и во всем этом безобразии винишь свою мать. Не будет ли уместным звать тебя черствым прощелыгой? — Не будет. Зови меня святым прощелыгой. Перевод Ш. Мартыновой