Мамин опыт: Моя сестра — монашка

Я помню её смешной и озорной девчонкой: сбитые коленки, взъерошенные белокурые волосы, дырки на пыльном платье. За вполне хрестоматийное лето у совершенно классической бабушки в деревне мы с сестрой превращались в отпетых сорванцов, дичали и здоровели на ласковом башкирском солнышке, на ворованных неспелых яблоках, немытой морковке прямо из грядки. Мы были очень похожими, всегда вместе, везде. Я помню её смешливой и смышлёной девушкой — в университете за ней увивалось если не пол-курса, то многие. Тогда нас как-то немного развело в разные стороны, мы стали реже общаться. Потом меня внезапно для всех (и для себя, в первую очередь) занесло в далёкую экваториальную страну, мы слали друг другу письма в разрисованных вручную конвертах, а потом наступила странная тишина. Стена Пропасть, заполненная колючей проволокой и ватой — не продраться, не достучаться, кричи-не кричи. Моя сестра, моя Олька, ушла в монастырь. Внезапно для всех. Потом, через несколько лет, в бытность мою главредом в одном известном ИД, мы случайно столкнулись на каком-то форуме по православному изобразительному искусству. Узнали — почуяли — друг друга сразу, и с тех пор вот уже два десятка лет обмениваемся буквами в мониторе. Иногда спорим, уходим на месяцы в молчание. Слишком многое нас разделяет. Мы слишком разные. Я за это время сменила три тёплых страны. Она — по-прежнему в монастыре. Моя сестра. Монашка Тут (с позволения сестры Ф.) я публикую некоторые выдержки из нашей переписки. — Скажи, а почему ты всё же ушла туда? Ни мама, ни общие друзья ничего не знали и не догадывались о твоих планах. — А почему люди внезапно покупают билет куда угодно? Не собрав чемодана, не предупредив работодателя? Почему ты всё бросила и улетела? Почему, наконец, кто-то глотает горсть таблеток или вышагивает из окна? Мы в пути. Пока мы живы — мы в пути, и хорошо, когда у тебя есть выбор, на какой станции выпить чаю, а на какой — родить ребёнка. Конечно, нам не дано знать, где и когда мы увидим табличку «Конечная». Кто и когда нам скажет: всё, баста. Приехали. Оставь багаж и иди себе с миром. Сам, ногами. Никто не знает, но вопросы-то есть. Это только кажется, что мы уходим или уезжаем куда-то и зачем-то. Нет, мы все ищем мира с собой, мира в себе. — Ты нашла мир? Вообще, это такая прекрасная позиция: я тут посижу в безопасности и тишине, мир поищу. Кто в это время будет ухаживать за парализованной бабушкой? Кто будет её хоронить, и на что? Чем я, например, буду кормить тех, за кого я несу ответственность и когда, в таком случае, мне искать мир, если мне спать-то некогда? — Я слышу горечь в твоих словах. Наверное, это хорошо, что она есть. Я не могу тебе ответить, чем ты будешь кормить своих близких. И почему ты спрашиваешь у меня? Ты же не спрашивала, рожать ли тебе детей, и когда рожать. Ты сделала свой выбор — ну так и отвечай за него, по-честному и до конца. Я сделала другой выбор — не родить ребёнка, не любить мужчину, и за этот выбор я тоже отвечаю. Он ничуть не легче твоего, поверь. А про бабушку… Каждый несёт свою ношу. Знаешь ли ты, сколько бездомных бабушек отогреваются у нас? Скольких мы с сёстрами лечим? Паралич — это печально и тяжело, конечно же. Но это часто просто угасание. Физическое. А к нам — ко мне лично — приходят люди, которым нужно исцелиться от куда более тяжёлых недугов. Душа — это всегда тоньше, глубже. У меня должны быть для них ответы. Или советы. Или просто — тёплое слово. А для этого мне нужно быть в тишине. Думать о Боге. Разговаривать с ним. — И что он тебе говорит, этот твой Бог? Какой он, кстати? — Я не скажу тебе, какой он. Во всяком случае, не объясню теми словами, которые будут понятны тебе. Ты не сумеешь обрисовать слепому яркий цветок. — Ага. С бабушками ты поговоришь и вылечишь их души. А мне, вот ведь как, не опишешь цветка. — С чего ты взяла, что твоей душе нужно такое исцеление? Не много ли ты на себя берёшь, чтобы противиться тому, кто выписывает тебе лекарство? Я — всего лишь орудие, проводник. Ты — получатель благ. Даже когда тебе кажется, что твой мир рушится, это всё равно — благо. Не думай, что ты знаешь лучше, когда и кто тебя излечит. И от чего. Твоя душа бунтует, ты задаёшь вопросы — это прекрасно. В свой срок ты получишь все ответы. Может быть, от меня. Может быть, от кого-то ещё. Не нам с тобой решать. — Хорошо, давай о мирском. Вот я недавно писала заметку о мусульманских женщинах. Оказывается, они под своими хиджабами носят вполне себе эротичное белье. Не все, конечно. Вот ты тоже носишь чёрное платье, и голова у тебя замотана. — Ты хочешь узнать, ношу ли я эротическое белье? Нет, я не ношу. Да, бывает, я испытываю сексуальное возбуждение. Любой пожар разгорается из искры, которую можно раздуть или загасить невниманием. Я предпочитаю — загасить. Если идёт дождь — ты можешь делать все, что угодно. Пойти гулять голой, взять зонтик, остаться дома, зажмуриться, и думать, что там — солнце вместо бури. Попытаться убедить соседа, что реальность — другая. Полагаю, значение секса в жизни людей сильно преувеличено, вокруг него крутится слишком много денег, на этот обман работают целые корпорации. Убрать эту пелену — и, возможно, у женщин перестанет болеть голова. Мужчины, возможно, перестанут обращаться к проституткам. Я предпочитаю отдавать себе отчёт, что дождь идёт, видеть дождь, но спокойно пережидать его. И уж точно не мечтать в это время о другом дожде. Это все ловушки ума — если его заполнить чем-то другим — живописью, молитвой, рассадой цветов — чем угодно, мыслям о сексе не останется места. Вы сами строите ловушки для ума потреблением вашей поп-культуры. И слишком заняты подглядыванием за другими. Я не знаю, что носят под рясами мои сёстры. Мне неинтересно. Понимаешь, в тебе слишком много человеческого, и это хорошо, ты — живая. Для Бога нет разницы, в чем ты пришёл к нему, надеты ли на тебе кружевные бантики или мешок из-под картошки. Почему я должна быть любопытнее Бога? А ты — почему? Тебе зачем? Я думаю, все эти разговоры — это очень круто, потому что если ты в трусах из кружева способен думать о Боге и слышать его, то ты просто очень годный для концентрации человек, и с самодисциплиной у тебя все в порядке. — Почему ты ни разу не процитировала Библию? Это ведь довольно частый приём священников. — А что, ты её читаешь? Мы же знакомы с тобой сто лет. Помнишь, Нарцисс и Гольдмунд шли совершенно разными дорогами. Но оба пришли к Отцу. В любом западном отеле в прикроватной тумбочке можно найти Библию — потому что её читают. Потому что священники разговаривают с прихожанами человеческим языком — но ведь у них и не было десятилетий забвений и гонения на церковь. Мы тоже к этому придём. Я в это верю. — Хорошо, так Нарцисс или всё же Гольдмунд? — Гессе. И умение писать буквы. И видеть знаки.