Облако любви Анны Меликян

"Мне нравятся все ее картины: это умное, тонкое и, по сути, доброе кино,— пишет Вадим Верник о своей новой героине.— А еще Анна успешный продюсер. Ее новый продюсерский проект — картина «Про любовь. Только для взрослых» — выходит в прокат 1 сентября. Я уже посмотрел этот фильм и уверен, что зрительский успех ему обеспечен" Аня, у меня есть одна стойкая ассоциация: там, где Меликян, обязательно «пять пудов любви» — как у Чехова. Прекрасно, мне это нравится. В связи с этой ассоциацией я бы очень хотела продолжать делать фильмы про любовь: «Про любовь 3», «Про любовь 4»... Потому что в какой-то момент я вдруг представила, что слово «любовь» уйдет из моей жизни. Ну как это так? Само это слово абсолютно магическое, у него эффект магический. У меня ощущение, что сейчас я под этим словом как под шапкой сижу, и действительно, как что-то связано с любовью — так сразу вспоминают Меликян. Отлично! Скажи, а когда ты почувствовала, что это и есть твой конек? Когда снимала свою нашумевшую «Русалку» или не менее громкую «Звезду»? Или уже на съемках первой картины «Про любовь»? Наверное, все-таки это больше связано с коротким метром. Мой первый короткометражный фильм тоже назывался «Про любовь», сняла я его совершенно неожиданно. Для благотворительного аукциона «Action!» мне просто предложили что-то сделать, а я к этому моменту не снимала фильмы лет семь: после «Русалки» у меня была такая временная дыра. И вот когда мне предложили, ты не представляешь, Вадим, у меня возник такой страх, мне показалось, что я уже, наверное, и снимать-то не умею. Так что эта короткометражка меня на самом деле... ...реанимировала? Да, вернула к жизни. Я вышла тогда на площадку с корыстной целью: я хотела проверить, могу ли я еще снимать кино. Я вышла всего на два съемочных дня и назвала эту историю «Про любовь». Кто бы знал, во что в итоге это выльется! (Улыбается.) Во-первых, я поняла, как бы нескромно это ни звучало, что я еще могу снимать, и я почувствовала себя абсолютно счастливой. Причем съемки у нас были чудовищные: не было денег, на улице холод. Я стояла в грязи, голодная, холодная, но понимала, что я абсолютно счастлива находиться здесь, и какая же я была идиотка, что столько времени лишала себя этого удовольствия! В общем, эта история сдвинула меня с мертвой точки. Потом был еще один короткий метр, и вдруг оказалось, что мне это легко дается. Просто рассказ о мужчине и женщине, ничего сложного: вышли, поговорили о любви, ничего особенного не показали, а потом вдруг все стали говорить: «Как вы классно и откровенно показываете сексуальные сцены!» А я никогда об этом даже не задумывалась, я ничего специально не делаю, просто как-то всё получается легко, свободно. И я подумала, что, может быть, это действительно моя тема — говорить про любовь. Мне вообще больше всего нравится поговорить. И в отношениях у меня самые любимые моменты — это когда ты можешь с человеком поговорить, понимаешь? В нашем городе это такая редкость и такое счастье, когда есть человек, с которым можно просто пообщаться. Когда я вспоминаю какие-то моменты из своей жизни, я понимаю, что у меня в памяти всплывают те фрагменты, когда я просто разговариваю с человеком. Ты влюблялась через разговоры? У меня в жизни только так. Мне подруга рассказывает, что, мол, пошла в баню, увидела мужчину — и всё, влюбилась. Я спрашиваю: «А как ты влюбилась?» А она отвечает: «А я увидела его ягодицы!» Для меня это загадка, я не понимаю, как можно увидеть ягодицы и влюбиться. Я могу влюбиться, только начав общаться. То, как мужчина выглядит, для меня на втором, на третьем месте. Срабатывают какие-то внутренние инстинкты: я реагирую на ум, на чувство юмора, на поступки. Для меня мужчина — это прежде всего поступок. Замечательно. Послушай, а как же так получилось, что после феноменального успеха «Русалки» у тебя возникла семилетняя пауза? У меня самой были разные версии случившегося. Сначала я думала, что не снимаю, потому что родила ребенка, и действительно, я совершенно фанатичная мать, особенно была такой сразу после родов. Но сейчас я все-таки думаю, что это никак не связано с ребенком. Не я первая, не я последняя родила. Это, видимо, был какой-то такой этап в жизни. Ты живешь с человеком, у вас происходит какой-то энергетический обмен. Вот в тот период у меня был такого рода обмен, когда я всё отдавала, и для меня самой энергетически ничего не оставалось, и творчество во мне не рождалось. Вообще непростой у меня был период, хотя я тогда организовала свою компанию «Магнум» и что-то делала как продюсер. Первый твой муж тоже кинопродюсер. Вроде бы должно быть родство душ. Да, муж у меня был кинопродюсером, который всё время говорил мне: любой фильм, пожалуйста, иди снимай, что ты сидишь! Но не рождалось кино внутри, потому что творчество должно в тебе как цветок прорасти. Может, потому что ты была растворена в личной жизни? Не была я особо растворена. Я это называю периодом молчания, мертвым периодом. Видимо, мне на моем пути была необходима эта пауза, чтобы, выйдя на площадку фильма «Про любовь», я почувствовала то, что почувствовала. На самом деле для меня такие твои откровения парадоксальны, Аня. Мне всегда казалось, что ты из породы пробивных людей и что ты после успеха своей первой полнометражной картины «Русалка» должна была, я не знаю, землю рыть, но снимать, снимать и снимать. А у тебя произошло ровным счетом наоборот. Да, потому что все свои истории я написала сама. А если бы это было просто ремесло... Мне дали сценарий, я прочитала, вышла на площадку, я профессиональный дипломированный режиссер... Я, конечно, могу выйти и снять. И мне присылали очень много сценариев, из Голливуда в том числе, — после «Русалки» у меня был контракт с голливудской компанией. Но эти сценарии были ужасного качества. Да и в Москве, конечно, я получала много сценариев, но они мне просто не нравились. Я не понимала, зачем мне выходить на площадку. Что такое «снимать кино»? Это два года жизни минимум ты живешь внутри этого материала, материал живет внутри тебя, влияет на твою жизнь. У меня, во всяком случае, так. Понимаешь, всё это настолько перемешалось с моей жизнью, у меня жизнь, кино — я уже не вижу, где различия, где границы. Поэтому я не выходила на площадку, я понимала, что это должно родиться внутри. Но не рождалось. Наверное, спасало фанатичное материнство? Ведь вакуум надо было как-то заполнять. Нет, не была я на дочери зациклена. У меня была полноценная жизнь: я ходила на работу на «Мосфильм», у меня там был офис, я продюсировала разные фильмы. Я не сидела без дела. Родив ребенка, я через неделю уже была на работе. Но не снимала. Раз не получается, думала я, то буду продюсировать, у меня была своя компания, сотрудники свои. Собственно, у меня и сейчас есть эта компания, но теперь совершенно по-другому расставлены приоритеты: для меня на первом месте все-таки режиссура. Аня, насколько я знаю, тебе с самого детства нужен был зритель: ты любила рассказывать разные истории — и в детском саду, и в школе. То есть конструировала, режиссировала пространство вокруг себя. Это интуитивно происходило, или, может, родители повлияли? Это всё абсолютно бессознательно происходило, потому что в семье у меня никто не имел отношения к творчеству, к искусству. Откуда-то в детстве у меня возникла эта потребность — рассказывать истории. Она действительно появилась еще в саду. Сейчас, когда я вспоминаю, мне кажется, что это невероятно. Представляешь, ребенок пяти лет, его сажают в центре огромного зала, вокруг человек пятьдесят — разные группы детского сада! Это же сколько в тебе, маленькой, было энергии, чтобы заставить других молча сидеть и слушать! Помню, они молчат, и удивительно то, что никто даже не шелохнется. Что я могла такого рассказывать в пять лет? Не знаю. Потом, когда я стала учиться в школе, каким-то образом выяснили, что есть девочка, которая талантливо рассказывает сказки. И вот я сижу на уроке, к нам приходит учительница и говорит, что у 5-го класса заболел учитель, а я сама третьеклассница. И меня вытаскивают из класса, приводят в чужой класс к взрослым ребятам, ставят у доски. Учитель просто смотрел пять минут, что всё в порядке, и я начинала рассказывать историю. Сорок человек слушают какую-то пигалицу из младших классов! Потом у меня появилась потребность режиссировать — меня стали приглашать что-то делать для школы, какие-то мероприятия, вечера. Скажи, в мире собственных фантазий ты отгораживалась от сверстников, от привычных детских радостей и забав? С одной стороны, я была коммуникабельной. С другой — я была предоставлена самой себе, часто оставалась дома одна. Я жила в таком фантазийном мире, на игрушки особо денег не было, и я из бумаги вырезала массу персонажей, у меня были прямо семейства разные, и я играла, создавала свои спектакли. Я часами могла играть с этими бумажными персонажами, существовать в выдуманном мире, мне там всегда было хорошо. Все могли вообще забыть, что я сижу дома, — совершенно беспроблемный ребенок. Конечно, параллельно у меня были подруги, я ходила во двор, то есть с этим сложностей не было. Ты же в Ереване росла, да? А ты знала о каких-то проблемах взрослой жизни? Все-таки время было неспокойное. Я росла в очень тяжелое время — это был конец 80-х, трагедия за трагедией. Сначала жуткое землетрясение просто выбило почву у всех. Закрывались предприятия, школы превращались в госпитали… Потом начались конфликты армяно-азербайджанские. А я, к ужасу своему, родилась в Баку, то есть я враг народа со всех сторон получалась. Потом началась совершенно жуткая блокада. В последние годы перед отъездом в Москву было очень трудно. Мне было пятнадцать-шестнадцать лет — вроде такой расцвет, ты девушка. А дома условия жуткие: ни света, ни газа, ни еды, ни воды, ни телевизора, ни телефона. В пять утра встаешь, идешь в очередь за хлебом, тебе выдают талон, ты по талону можешь взять полбуханки хлеба. И стоят дети с пяти утра — все детей посылали. Два года ада — это очень, конечно, тяжело было выдержать. Что дали тебе эти испытания? Они же не могли пройти бесследно в твоем сознании. Ты знаешь, когда я жила в этих реалиях, у меня было ощущение, что жизнь, может, и несправедлива, но это моя жизнь. А параллельно я думала о том, что где-то существует другая, прекрасная жизнь, где меня никогда не будет. Почему так пессимистично? У нас не было возможности куда-то переехать, переезд позже уже чудом случился. Так вот, мне казалось, что всё это жестокая несправедливость по отношению ко мне. Было очень холодно в квартире, была минусовая температура, и мы спали в пальто, в шапках. У меня распухла левая рука, правой я еще что-то писала, уроки делала, кровообращение было в правой, а в левой — ничего, она распухла, и это было ужасно. Однажды произошла жуткая история. Мы с мамой очень замерзли. А мама у меня физик, умный человек, всё понимает. И вот мы поставили у себя в квартире тазик, накидали туда бумаги, каких-то деревяшек и разожгли огонь, чтобы согреться. Естественно, не подумав о том, что может быть дым. И не только дым, но и пожар. До пожара дело не дошло. Мы стали задыхаться в дыму, потом открыли окно и нам стало еще холоднее. В этот момент я поняла, что самое страшное не голод. Голод — это ужасно, но его можно обмануть: можно выпить воды, еще что-то. А холод обмануть невозможно. Честно говоря, до сих пор я тяжело переношу московские зимы: я очень люблю солнце, тепло, у меня прям психологическая травма на всю жизнь. Я не люблю «холодные виды радости» — лыжи и прочее. Помню свое состояние, когда холод проникал в меня: сижу на кухне, в углу, уже не соображаю ничего, у меня ощущение, что сейчас взорвется голова. Это, наверное, самые страшные минуты, когда тебе кажется, что ты умрешь от холода в собственной квартире. Это тяжелейшие испытания для пятнадцатилетнего ребенка. Да уж, какие там вариации на тему любви, с которых мы начали разговор! Нет, ну любови, конечно, были, но в тот период всё отошло на второй план. Мы никуда не ходили. Армяне же очень гостеприимные, а в гости перестали ходить, потому что людям нечего было поставить на стол. А для армянина это невозможно: как это — поляну не накрыть?! Понимая это, люди перестали ходить друг к другу в гости, чтобы не ставить человека в неловкое положение. Пойти в школу, увидеть сверстников — это был праздник. А вообще чаще дома сидели. У меня была свеча, я читала книги. Вот единственный был плюс в этот период: от скуки у меня рука потянулась к книгам. И тут меня понесло. Я перечитала всю нашу библиотеку. Так что нет худа без добра. Меня ужасно ругала мама, потому что надо было экономить свечу, а я читала до ночи. А как все-таки твоя семья оказалась в Москве? Переезд произошел достаточно резко, мы его не планировали. В семнадцать лет я оказалась в Москве. В совершенно другом измерении... Когда я вошла в нашу съемную квартиру, первое, что я сделала, — включила душ, который не видела много лет. И когда полилась горячая вода, я закрылась в ванной и просто плакала. Я смотрела на горячую воду и плакала, это была какая-то невозможная радость для меня. Понимаешь, когда у человека всё отбирают, ему потом так мало надо! Хотя, конечно, быстро ко всему привыкаешь. Но с другой стороны, я верю в то, чточеловек — это все-таки детство. Детство такой сильный отпечаток накладывает на всю жизнь. А что лично для тебя означает фраза: «Все мы родом из детства»? Это печаль. С одной стороны, я очень жизнерадостный и веселый человек, у меня хорошее чувство юмора, вокруг меня все смеются, я люблю шутить, это видно и в моих фильмах. При этом все говорят, что фильмы хоть и комедийные, но все они с грустными глазами. Это точно. Комедийное кино с грустными глазами — вот это, собственно, нутро, которое ты не можешь никуда деть. Я вчера говорила по телефону с Георгием Данелией, и он мне сказал: «Мы с тобой родственные души». И я подумала: почему он так решил? Потому что это качество нас роднит. Казалось бы, его фильмы «Не горюй!», «Мимино» — куда же еще веселее? Но ты смеешься весь фильм, и при этом есть какая-то печаль. Это то, что Данелия называет родственными душами. Скажи, а почему ты выбрала режиссуру? Мало ли кто чем в детстве увлекался. Или это было из серии «не могу иначе»? Нет, это была случайность. Когда я жила в Ереване, все, естественно, говорили, что я буду режиссером. Когда я заканчивала школу, там начались вот эти процессы, которые вылились в то, что запретили русский язык. Все школы резко перешли на армянский язык, а у нас русскоязычная семья. Я родилась в Баку, мы в семье говорили по-русски. Конечно, мы знаем армянский, но так или иначе это была большая трагедия для нашей семьи. Мама всю жизнь была учителем физики в школе, она не могла преподавать на армянском, и я стала обучать ее армянскому языку, чтобы она просто не потеряла работу, потому что мы жили на ее зарплату. Но я не очень представляла, как я могу пойти в какой-нибудь театральный институт или писать сценарии на армянском. Я поняла, что этот путь для меня закрыт, и тогда я начала изучать английский. Хоть чем-то я должна была заниматься! И весь последний год в Ереване я занималась языком, а когда приехала в Москву, как-то по инерции забыла про эту самую режиссуру. Я знала, что пойду учиться в иняз. Я приехала и пошла в Институт Мориса Тореза. Но оказалось, что все экзамены уже закончились и мне предстояло целый год просто просидеть в городе, в котором я никого не знаю, и готовиться к поступлению в иняз следующим летом. И вдруг мне попалось объявление в газете. Там было написано, что идет набор в новый институт ГИТР, институт телевидения и радиовещания, в том числе на режиссерский факультет. Очень странно, там набирали почему-то в сентябре. И сердце екнуло? Я подумала: ну что я буду сидеть без дела целый год? Я и так смогу заниматься английским, пойду-ка я годик просто отсижусь в этом институте. Но когда я туда попала, стало ясно, вот оно, мое место, какой там иняз! Просто чувствуешь, что вот это твое. А потом я поступила во ВГИК, мне было очень легко, никаких больше сомнений. Всё было правильно. В этом смысле я считаю себя счастливым человеком, потому что я сразу поняла, что это мой путь. Может быть, он был достаточно тяжелым, хотя внешне считается, что у меня беспроблемная карьера, — ради бога, пусть так и считается. Насчет «тяжелого пути» в профессии не соглашусь. Все твои картины резонансные, успешные. Слушай, я хочу тебе сказать, что создание кино, рождение кино — это очень тяжелая история. Я же еще пишу сама, пишу от безысходности. Я всегда говорю: я не сценарист, я не знаю механизмов. Я пишу с болью, с кровью. Мне бы хотелось, чтобы кто-то мне на блюдечке принес волшебный сценарий, который я сниму. Аня, ты такая хрупкая, миниатюрная. Не было такого, чтобы окружающие говорили «ну какой она режиссер, какой руководитель процесса»? Помню, когда я во ВГИКе пыталась рекламу снимать, ходила к заказчикам. И вот приходит такая девочка с двумя косичками к банкиру, а в его представлении режиссер — это Михалков, Рязанов. И тут, значит, приходит девочка — конечно, заказов рекламных мне не удалось получить. Потом всё изменилось, потому что когда ты доходишь до площадки... ...уже не важно, какого ты роста, какого ты пола и какие у тебя косички. Конечно. Это та профессия, где ты не можешь спрятаться. Невозможно за кого-то заплатить, чтобы он стал режиссером. Можно заплатить, чтобы, грубо говоря, девушку твою сняли в кино. Но невозможно заплатить и сказать «пусть моя девушка снимет кино». Хотя нет, такое тоже сейчас случается. Но что она потом будет делать, эта девушка? А как насчет мужских черт характера? Отпечаток профессии чувствуется? У меня есть какие-то внутренние качества, которые были во мне с детства, — дисциплина, организация. Это тоже очень важно, потому что ты не просто художник, который стоит один у мольберта: захотел — нарисовал, захотел — не нарисовал. Это сложнейший механизм, в котором задействовано огромное количество структур, людей, это просто серьезнейшая история. И ты должен быть суперорганизованным человеком. Всё это было изначально. Хотя сейчас кажется, что мне не хватает концентрации. То есть? Не знаю. Работаешь над сценарием, отвлекаешься... Не можешь сесть, сконцентрироваться. Когда ты сконцентрирован, у тебя всё хорошо получается. Я вот поняла, что у меня получается продюсировать. Но все-таки надо себе просто сказать — ты продюсер или режиссер. Я не верю, что человек может успешно совместить обе эти функции. Но у тебя же получается. Ну как получается, про меня же нельзя сказать, что я суперуспешный продюсер, что у меня каждый год выходит фильм с огромными кассовыми сборами. Первого сентября выходит твой продюсерский проект — фильм «Про любовь. Только для взрослых». Фильм состоит из пяти историй. Для меня поразительно, что ты не нашла там места для режиссера Анны Меликян. Я сняла Джона Малковича, его лекцию. Ах так! Уточню: лекция проходит сквозной линией через всю картину. Но всё же ты могла и более, так сказать, глобально отметиться. А вот не хотела. Имеешь право. Я про то, что в картине очень вкусные истории — и драматургически, и актерски. Особенно новелла с участием Ани Михалковой. Это такой блеск, такой фейерверк! Я после показа картины на закрытии «Кинотавра» позвонил ей и сказал о своем восторге. Правильно, что позвонил. Аня так сомневалась, она не хотела сниматься. Я ее больше всех уговаривала. И она согласилась из доверия ко мне, и тут уже я начала переживать. Знаешь, я думала: а вдруг не получится, как я буду потом оправдываться? Видишь, для многих срабатывает авторитет Анны Меликян. Приятно. С одной стороны, это приятно, а с другой — невероятная ответственность. Люди идут, потому что они мне верят. Поэтому, когда снимали Аню, я приходила на площадку, но видела, что всё идет хорошо, и уходила. В общем, заинтриговали мы будущих зрителей: что же такого особенного делает в картине Анна Михалкова? Узнаете в кинотеатре. Скажу лишь, что я давно так не смеялся. Это чистый «Оскар»! Правда! Кстати, Аня, начав сниматься в фильме, сказала: «Я претендую на лучшую женскую роль в этом ансамбле!» Я ей потом позвонила и сказала: «Аня, приз твой!» Во всяком случае от меня этот приз она уже мысленно получила!.. У тебя есть удивительное свойство по-новому открывать актеров. Так случилось с Машей Шалаевой в «Русалке», потом с Северией Янушаускайте в «Звезде»… Я ужасно рада за Северию. Потому что она сидела у себя в Вильнюсе, в жуткой депрессии: она ушла из театра, ролей нет, у нее было очень тяжелое состояние, она буквально была готова уходить из профессии. И вот эта «Звезда» стала для нее счастливым билетом, у нее будто открылось второе дыхание, путь открылся. И я, конечно, рада. И это тоже твой режиссерский глаз — увидеть то, чего не видят другие. Я недавно в аэропорту столкнулся с Васей Ракшой, который отлично сыграл в первом фильме «Про любовь» в новелле с Машей Шалаевой, и он тоже мне рассказал, что ты его случайно увидела, зацепила взглядом. У него на тот момент ничего не было, никаких ролей. Там была такая история, что ни на одном артисте костюм, что называется, не сидел — костюм персонажа комиксов. Изначально был утвержден другой артист, но, когда мы на него надели костюм, оператор сказал: «Аня, это нельзя снимать, он здесь страшный трансвестит». Мне пришлось отказать этому известному актеру, и мы стали искать такое полудетское лицо, которое не испортит этот костюм. Аня, вернусь к тебе самой. Столько драмы было в твоей жизни. Сейчас, насколько я знаю, у тебя всё гармонично и в личном плане тоже? Да, у меня всё хорошо. А когда всё гармонично, когда есть любовь, это влияет на творчество? Слушай, это влияет на всё. Я считаю, что слово «любовь» — вообще главное слово в нашей жизни. И это не что-то конкретное, это не любовь к мужчине, ребенку, женщине... Просто к этому нужно прийти. В какой-то момент в тебе поселяется такое облако любви ко всему — к жизни, к определенному моменту, — и это тебе помогает. Я даже заметила, что это видно на фотографиях: люди говорят — вау, как она хорошо выглядит! А ничего такого с тобой не происходит. Просто в тебе появляется любовь к жизни, а без любви просто нет смысла ни в чем. Я сейчас про конкретную любовь говорю — про любовь женщины к мужчине. Влияет ли она на творчество? Конечно. Вот у меня была дыра в семь лет, видишь! Мне раньше говорили, что невозможно совмещать творчество и семейную жизнь, потому что человек должен быть удачлив либо в одном, либо в другом. Я в это не верю, поскольку отношения мужчины и женщины — это всегда энергообмен, и если люди друг друга находят, то они друг друга подпитывают, помогают друг другу. Это только так и работает. На этой оптимистичной ноте давай и закончим. Можно даже поставить не точку, а восклицательный знак. Да здравствует любовь! Да здравствует любовь! Конечно. Фото: Павел Крюков. Стиль: Ксения Доркина. Макияж: Мила Клименко/L’Oréal. Прически: Мила Белова/Matrix