Теодор Курентзис: «Можешь писать SMS во время симфонии Малера, но все равно получишь эмоциональный ожог»
Музыкальный критик Дмитрий Ренанский поговорил с Теодором Курентзисом о том, что скрывается (и скрывается ли) под его маской, как изменилась жизнь дирижера после зальцбургского триумфа и чем он теперь займется. Книга воспоминаний Шаляпина, если помнишь, называлась «Маска и душа». В медийном поле существует вполне законченный образ Теодора Курентзиса — экстравагантно одевающегося любителя превращать концерты в спектакли, проповедника, рассказчика бесконечных притч. Насколько сознательно ты поддерживаешь этот имидж — и как он вообще соотносится с реальным Теодором Курентзисом? Когда мудрец показывает на Луну, глупец смотрит на его палец — так, кажется, говорят? Искусство — это вообще-то ритуальная практика, так было всегда: если ты прочтешь древнегреческие орфические гимны, то увидишь перед началом каждого предельно четкие указания — какой сорт ладана или других благовоний нужно воскуривать во время их исполнения. В храме полумрак, ладан и свечи дают возможность погрузиться в определенную атмосферу, чтобы ты мог раскрыться и созидать. Священник надевает рясу не для того, чтобы кому-то что-то показать или доказать, — он одевается так потому, что это облегчает его разговор с духом. Точно так же и на наших концертах — и не только на них. Если ты придешь в гости к оркестрантам musicAeterna, то обязательно заметишь, что везде стоят свечи — мы и в обычной жизни предпочитаем их электрическому свету. У меня нет какого-то особого концертного дресс-кода — я выхожу на сцену в той же самой одежде, какую ношу каждый день. Естественно, кто-то может сказать, что это мода. Но это так же глупо, как, например, утверждать, что мусульманские женщины носят хиджаб под влиянием моды, а не потому, что это часть многовековой культуры. Вот и мы подчиняем все свое существование определенной эстетике, распространяя ее буквально на все — на то, как выглядит интерьер, на то, как одеты и как ведут себя люди. На сегодняшний день ты, наверное, самый популярный академический музыкант в России. Как ты относишься к тому, что на выступления Пермской оперы, особенно в Москве, приходит самая широкая публика, которая зачастую воспринимает посещение твоих концертов как очередную вечеринку — просто проходящую в непривычном антураже? Согласись, что это исключительно столичный феномен. Я очень долго не выступал в Москве — отсюда и ажиотаж: люди приходят на концерты вовсе не потому, что любят Моцарта или Малера. Просто они должны быть в курсе того, что сейчас популярно в мире. Я, кстати, не только никогда не был членом тусовки, но всегда оставался ее противником — не считаю, что в светской жизни вообще есть хоть что-то интересное и значимое. Сейчас множество людей справедливо жалуются на высокие цены билетов на мои концерты в Москве — я и сам на это жалуюсь, но повлиять на ситуацию не в силах. Мы не имеем отношения к организации столичных гастролей, но и отказаться от них не можем — для нас это единственная возможность показать столичной публике то, что делает Пермская опера. Все, что я в данном случае могу предложить, — пригласить всех в Пермь, где можно бесплатно посещать все репетиции, дневать и ночевать в театре, быть рядом. Да и съездить в Пермь дешевле, чем сходить на концерт в Москве. Возвращаясь к твоему вопросу… Был бы счастлив, если бы я мог как-то изменить эту ситуацию одним нажатием кнопки — но я не могу устраивать на своих выступлениях фейсконтроль. Людям, очень долго находившимся в андеграунде — а я так ощущаю себя до сих пор, — присущ один и тот же вредный комплекс: они делят людей на категории. «Наши», «не наши» — хотя это на самом деле большая глупость. Человек чаще всего приходит в церковь, потому что так принято, потому что все идут — но тут важна не причина, по которой он переступает порог храма, а то, что это все-таки происходит. И даже если он все время смотрит в мобильный — не беда, ведь что-то в него все равно попадает, ведь вместо церкви он мог бы пойти, скажем, в казино. Так и с музыкой. Случается очень по-разному: бывает, что умный, образованный, глубокий, но привыкший все оценивать интеллектом — а для того, чем я занимаюсь, это не слишком правильный подход — человек уходит с концерта или спектакля совершенно пустым. Иной раз бывает легче пробиться к человеку, который во время симфонии Малера пишет эсэмэски — но рано или поздно все-таки получает эмоциональный ожог. Хотя, будь на то моя воля, я бы хотел, конечно, чтобы на мои концерты приходили только посвященные. Ты бы предпочел замкнуться в узком кругу единомышленников? Если он будет широким — будет только лучше. В Перми это как раз получается — мы очень тщательно работаем над просветительской программой для зрителей, «Лаборатория современного зрителя». Я даю мастер-классы по дирижированию — и в зале сидят триста человек, потом они же смотрят с хороших копий фильмы Алена Рене, Орсона Уэллса, спектакли Гротовского, Кастеллуччи, часами говорят и размышляют об увиденном и услышанном. Естественно, что после всего этого они воспринимают музыку совершенно иначе: когда ты приобщаешься к такой широкой панораме искусства, уши начинают работать по-другому. Поверь, если бы я мог заниматься похожими вещами в Москве, столичная публика очень сильно бы изменилась. Уединенная лабораторная работа, которую ты проводишь вместе с музыкантами musicAeterna, возможна только в Перми? Я приглашаю людей в тишину — лишь там можно заниматься делом. Обнаружить ее можно не только в Перми, но и в других крупных городах, и в Петербурге, и в Москве. Главное — найти пространство, в котором ты встретишь тех, кто готов заниматься созиданием и способен пройти вместе с тобой Путь. Проблема столиц в том, что это гигантский рынок репродукции того, что уже существует в искусстве, — почти никто не готов сделать следующий шаг. В мегаполисах вообще слишком много всего — они уже давно стали похожи на супермаркеты, где можно купить все, что захочешь. Каждый день люди тратят колоссальные объемы денег и топлива — но нужно постараться сделать так, чтобы мы в какой-то момент начали думать не о количестве, а о качестве. Чтобы мы смотрели не на стоимость вещей, а на их истинную ценность. Этим летом после выступления на Зальцбургском фестивале к тебе наконец пришла мировая слава. В какой момент ты почувствовал, что жизнь кардинально изменилась? Когда я понял, что у меня наконец появилась свобода выбора. Я могу решать, что, как, с кем, где и, главное, когда делать, — и не подписывать при этом контракты на четыре года вперед. Раньше ведь как было? Мне пришлось сыграть ряд концертов, которые были запланированы за несколько лет до даты выступления. Выходя к оркестру, я буквально заставлял себя попадать в тех или иных авторов, в те или иные произведения, совершенно не подходившие к моему тогдашнему состоянию и настроению. Мне хотелось заниматься, условно говоря, Перселлом — а приходилось дирижировать Шостаковичем, и наоборот. Это все равно как если бы на улице было минус сорок, а тебя заставляли бы надеть шорты — непростая ситуация, правда? В искусстве предвидеть свою жизнь на много лет вперед практически невозможно. А сейчас я могу позволить себе какие-то спонтанные вещи, могу несколькими звонками организовать концерт — хочу, мол, сыграть такую-то партитуру в таком-то городе. Для меня это колоссально важно. Признание открывает новые возможности. Какие главные цели ты ставишь перед собой на ближайшие десять-пятнадцать лет? Мне бы хотелось больше времени посвящать сочинению музыки. Я ведь всегда воспринимал себя в первую очередь как композитора, а дирижированием занялся, можно сказать, случайно. Просто в какой-то момент я стал замечать, что вижу и слышу музыкальный текст, существующий как бы поверх того, что написал композитор, — второй, третий план, далекий от нашего привычного восприятия тех или иных произведений. Было бы очень обидно, если бы никто, кроме меня, не узнал о его существовании, и мне хотелось поделиться этим знанием — так я стал дирижером. Композиции я в последние годы уделял очень мало внимания и сейчас должен наверстать упущенное. Параллельно я буду заниматься театром. Не могу набраться смелости и назвать себя режиссером, но тем не менее сейчас я сочиняю свой первый спектакль. Он будет о Хильдегарде Бингенской (немецкая монахиня, настоятельница возведенного под ее руководством бенедиктинского монастыря, автор мистических книг видений, музыкальных сочинений, духовных стихов, трудов по естествознанию и медицине. В 2012 году канонизирована как святая. — Прим. ред.), а еще о взаимоотношениях человека с тьмой и светом. Мы будем заниматься японским буто и другими духовными практиками, чтобы раскрыть тело и дух: мне интересно заниматься ритуальным театром, где голос и тело — сообщающиеся сосуды, которые можно наполнить духом. Играть будем ночью — должно получиться очень странное и архаичное зрелище, напоминающее об истинном значении греческого слова θέατρον. Ведь театр — это не когда ты что-то показываешь. Театр — это когда ты пускаешь зрителей посмотреть на то, что ты делаешь.
