«Я панически боялся лесбиянок»

Россияне предпочитают не вдаваться в подробности того, что значит каждая из букв в аббревиатуре ЛГБТ+. Любой человек с сексуальной ориентацией или половой идентификацией, отличной от традиционного представления большинства, превращается в абстрактного «пидора». Корреспондент «Ленты.ру» побеседовала с тремя транссексуалами, чтобы выяснить, как они пришли к решению сменить пол, как живут и строят отношения в новой реальности и чувствуют ли негативное отношение общества. В бельгийском пабе в центре Москвы царит расслабленная атмосфера. Менеджеры среднего звена отдыхают после напряженного рабочего дня. За соседним столиком сидят пятеро мужчин и одна женщина. Они громко разговаривают, заказывают закуски, пьют пиво. Присутствие леди очевидно бодрит ее спутников. Мужчины куражатся и стараются представить себя в лучшем свете. Один из них, похожий на Райана Гослинга и с такой же бородкой, ударяя себя кулаком в грудь, рассказывает о том, какой он честный и прямолинейный человек. За соседним столиком сидит Анна (имя изменено). На ней обычная мужская одежда. Сейчас она скорее похожа на неформала с длинными волосами или хипстера. Тем не менее в своем «тян-моде» (выражение, обозначающее «женский» лук) Анна — завсегдатай БДСМ-вечеринок и подобных мероприятий выглядит как эффектная женщина лет 27-30, туго затянутая в латекс и корсет, с хлыстом и в лаковых сапогах. Рядом сидит корреспондент «Ленты.ру». Они ждут ее знакомых, Алексея и Наталью (имена изменены), транссексуалов. Алексей когда-то был женщиной, а Наталья — мужчиной. — Зачем ты ходишь на эти вечеринки? — интересуюсь, пока Анна заказывает бокал Trappist Quadrupel. — На самом деле мне просто внимание нравится в этом плане. Можно сказать, что я — attentionwhore (смеется). Поскольку моя модельная карьера не задалась, на виду быть интересно, — отвечает она. Пати, на которые ходит Анна, зачастую проводятся как в гей-клубах, так и в обычных московских и питерских ночных клубах — как известная Loshadka Party, проходящая в разных городах, или C.L.U.M.B.A. На них царит атмосфера бурлеска и разврата, громко звучит музыка, туда пускают только в карнавальных нарядах — такой постоянный Хеллоуин — короче, своих. Чужой не пройдет, хоть весь перемажется блестками и натянет обтягивающие шорты. Не пустят и экзальтированного трансвестита, ведущего себя неадекватно. Даже девушки, вроде бы одетые ярко, не пройдут. — Знаешь такую Зазу Наполи? — продолжает Анна. — Кстати, очень приятный и интересный человек. «Я звезда — ты ***** [вагина]» — это на публику, в образе травести-конферансье, а в личном общении — вполне. И она мне рассказывала, что изначально в гей-клубы (в Америке) только геев пускали, а потом, в 1970-1980-е начали пускать и девушек — причем девушки туда очень любили ходить, потому что там было прикольно потусить. За девушками потянулись и натуралы. Это такой вторичный-третичный постмодернизм — одна вещь создается для одного, но потом теряет свое изначальное предназначение, превращаясь из вещи в себе в вещь не для себя. Анна старается избегать ярлыков и не идентифицировать себя как мужчину или женщину, поскольку эти определения больше путают, чем проясняют. «Скорее я себя идентифицирую как транссексуала без операций (non-op transsexual)», — дает она определение, хотя позже признается, что все же чувствует себя женщиной. Она столкнулась с этим примерно лет в пять. Придерживаясь диалектико-материалистических взглядов на мир, Анна считает человека существом социальным и поэтому верит, что общественное бытие настолько же важно, насколько и внутренняя идентификация. «Надо трезво смотреть на мир, — говорит она. — Если есть возможность полностью устроиться как женщина, нет связей, которые нужно рвать — почему бы и нет. Но если у тебя уже сложилась карьера… Транс-переход чреват очень серьезными затруднениями. Необходимость рвать связи с семьей, родными людьми, детьми, лишаться работы, возможно, шлюховать ради этого». Анна — марксистка, любит поговорить о классовой борьбе, революции и коммунизме. Работает судебным юристом и утверждает, что ее идентификация не мешает ее профессиональной деятельности. Гормональную терапию не проходила и операцию делать не собирается, говоря, что у нее и так «хороший исходник». Полтора года назад у Анны родилась дочь — она жената на девушке, с которой они вместе уже семь лет. — Она меня хотела на одном пати продать какому-то типу, прямо как сутенер, — рассказывает Анна о знакомстве с супругой. — Была вечеринка в клубе Pacha (что характерно, в День России, 12 июня), я там выступала как латексная домина, типа порола людей. Шутка. На самом деле, это такая [офигительная] история, которую я люблю рассказывать незнакомым людям, для эпатажа — всерьез, конечно, никто никого не продавал. До этого мы были знакомы, наверное, год, тусили на одних пати, выступали в команде Horror Show, но встречались с другими. А потом на Готическом Хеллоуине в клубе «Город» мы впервые поцеловались и начали встречаться — случилось это в 2010 году. — То есть ты в основном к девушкам влечение испытываешь? — Нет, я вообще ни к кому влечения не испытываю, кроме своей жены, — категорично отвечает Анна. По лестнице на второй этаж поднимаются плотный невысокий мужчина с редкой растительностью на лице и высокая женщина с полной грудью и несколько резкими чертами лица. Это Алексей и Наталья. У обоих есть дети — уже взрослые, с которыми они не живут, хотя иногда и общаются. Но это уже их прошлая жизнь. Беседа идет о трудностях со сменой документов, но постоянно сводится к тому, что обычно транссексуал не хочет быть и называться таковым — для него необходимо просто достичь полной социализации как человека, принадлежащего к желаемому полу. Так что же, лучше, чтобы общество просто не замечало транссексуалов? «Лента.ру»: Что мешает окружающим воспринимать транссексуалов как нормальных людей? Наталья: Трансактивисты агрессивно продвигают идею видимости, поскольку считается, что когда общество увидит людей не таких, как они, — геев, лесбиянок, транссексуалов, трансвеститов и других, которые просто живут, как и все, то якобы станет к ним лучше относиться. Приводятся в пример Европа и другие страны. Я в прошлом разделяла это мнение, мне казалось, что это так и есть, ведь люди подсознательно боятся всего неизвестного. Однако, отдыхая в прошлом году в Таиланде, я изменила свою точку зрения. Здесь, в России, а также и в западных странах, где я часто бываю, простые люди никогда не видят во мне нечего, кроме обычной женщины. Я думала: это потому, что я очень женственно и естественно выгляжу. Однако же в действительности дело в том, что люди очень редко встречают трансгендеров и просто не готовы увидеть в ком-то нечто, отличное от мужчины или женщины. В Таиланде очень много трансгендеров, и видимость там очень высокая. Меня абсолютно все идентифицировали как транса. Практически с первого взгляда. По каким-то незначительным чертам. Причем и местные, и иностранцы. Просто потому что они привыкли видеть там людей «третьего пола», знают, на что обращать внимание. В Таиланде нет агрессии к таким людям. Но это не заслуга какого-то активизма или законодательства. В самой культуре, построенной на буддизме, заложено уважительное отношение к человеку как самостоятельной личности, несущей полную ответственность лишь за себя. Мое тело — мое дело и моя карма. В мире, где традиции и культура строились на какой-то из авраамических религий — и христианстве особенно — в основе всего лежит идея соборности и ответственности друг за друга. Поэтому любой «не такой» человек становился неким прыщом на теле общества, который надо или вылечить, или удалить. Так что если в Таиланде видимость не создает угрозы для трансгендерного человека, то в нашем мире, а в России тем более, она приведет к тому, что будут просто убивать. Поэтому я категорически против видимости и ее пропаганды. Алексей: Мы вообще не любим активистов. Насколько просто тебе было вписаться в общество в своем новом качестве? Алексей: Мне в любом случае было проще, потому что смена гендерного маркера с женского на мужской проще и безопаснее. Мужеподобная барышня, когда ты в начале перехода еще ни то ни се — ну, баба какая-то странная, ну и ладно. Это общество приемлет. Почему у нас, например, те же самые лесбиянки меньше подвергаются нападкам? Геев ненавидят, поскольку они в понимании общества позорят образ мужчины, а лесбиянки — подумаешь! Бабы целуются — даже весело. Мы — люди советской эпохи, мы выросли в государстве победившего феминизма, поэтому, например, в моей семье мне никогда не говорили: «Ты же девочка, чего это ты удумала?» Не было никакого прессинга на тему того, почему, мол, ты выбираешь игрушки для мальчиков. Я рос в совершенно комфортной обстановке. А вообще, с общественным осуждением вы сталкивались? Алексей: С общественным осуждением не сталкивался. В суд ходил сам, заявление сочинял сам. Никаких проблем не возникло. Причем я пришел еще до гормональной терапии — просто коротко стриженный, прилично одетый, с портфельчиком — исходник у меня нормальный. Конечно, с внешней операцией, но без голоса. Родители тоже с пониманием отнеслись? Алексей: Мама у меня относится ко всему прекрасно, потому что мать, как правило, всегда знает, кого родила. Для нее это не было каким-то сюрпризом. Ну хорошо, не дочь, а сын, и прекрасно. Всегда об этом знала, у меня это постоянно прослеживалось. Но если почитать интервью с транссексуалами, то все они страдают и сталкиваются с осуждением. Алексей: То, что транссексуалы часто говорят в интервью о притеснении, — это проблема активистской среды, оно им везде мерещится. Потому что у нас такой феминизм в России. У нас вообще в России все очень специфическое. Анна: С точки зрения марксизма все эти движения просто отвлекают эксплуатируемых от классовой борьбы, хотя по иронии и называются «культурным марксизмом». Им внушают, что их враг — не капиталист, господин работодатель и собственник средств производства, а белый привилегированный гетеросексуальный американский мужчина. Что эксклюзивные права ЛГБТ — это реально очень нужная вещь, и, например, отдельные туалеты для трансгендеров — куда важнее, чем проблема безработицы и неподъемно дорогой страховой медицины… Алексей: Феминистки у нас крайне агрессивные, и мы стараемся не пересекаться с ними в одном пространстве, поскольку агрессию как раз мы можем получить оттуда. Лично я их боюсь. И еще: в начале перехода я панически боялся лесбиянок. Приходил в клубы, видел вот этих вот барышень, особенно бучей («активные» лесбиянки, выполняющие доминирующую роль в отношениях), и мне становилось страшно. Дело в том, что на определенном этапе перехода нас часто пытаются идентифицировать как буч-лесбиянок, а те пытаются к тебе докопаться. Ведешь ли ты клубную жизнь сейчас? Алексей: Я хожу в гей-клубы, у меня ориентация в этом смысле совершенно определенная, я по мальчикам. Сейчас там у меня нет никаких проблем. Они тебя теперь не идентифицируют как женщину? Алексей: Нет, все уже нормально. Когда я начал в этой среде общаться, то был далек от перехода и даже обследования, и никаких проблем у меня не было. Человек приходит к этому уже социализированным в своей гендерной роли. Это нормально. Если он не может социализироваться, то значит, рано идти на радикальные шаги. Я ждал ровно два года, которые у нас полагались по прежним нормативам. Потом я понял, что ко мне правильно обращаются, относятся соответственно, нет проблем в сфере личной жизни — на меня обращают внимание те… те, кому следует обращать внимание. Только после этого я пошел к врачам. Если человек идет раньше, у него могут быть проблемы. Если ему не удалась одна социализация, не удастся и другая. Мы получаем депрессии, откаты и вообще все что угодно. Ах, у меня мальчиком не получилось, пойду в девочки! Нельзя. Но отсекать таких людей — это уже задача врачей. Ты говоришь, что твоя мама всегда знала, кого она родила. А ты тоже понимал, кто ты? Алексей: Довольно долго я вообще на это не обращал внимания, мне, в общем-то, было все равно. Но ты был замужем, у тебя есть дети. Как, догадываясь, понимая, что ты мужчина, ты вписался в роль жены? Алексей: Отлично вписался. Любой человек, если у него все хорошо с психикой, адаптируется к любой роли. Это понятно. Но потом же ты все равно начал переход. Алексей:Я бы не помер, если бы у нас это было запрещено. Дело не в запретах. Когда ты живешь в роли женщины, рожаешь детей, это накладывает на тебя некоторые социальные обязательства. Алексей: Социальные обязательства свои я выполнил по максимуму. В какой-то момент у меня возникла вполне здравая мысль: вот, мои дети выросли, можно делать переход. Наталья, а какая ситуация с родителями у тебя? Наталья: Родители это никак не воспринимают, но у нас нормальные отношения, потому что все это продолжается достаточно давно, много лет. Притерлись, привыкли друг к другу, и все. Они меня называют только по-старому, в мужском роде, но меня это не тревожит. Вот такой у нас паритет. Они в возрасте, у них слабое здоровье, и я не хочу лишний раз подвергать их стрессу. А раньше их это тревожило? Наталья: У нас была пара-тройка серьезных разговоров с истериками, криками, а потом все это более-менее утряслось. Мы взрослые люди. Проблема эта касается тех, кто зависит от родителей. Все мы эмоционально зависим от родителей… Наталья: Эмоционально — это другой вопрос. Всегда можно в чем-то уступать и выработать какой-то паритет, чтобы не давить на психику друг другу. Когда есть материальная зависимость — это другое дело. Тогда могут вступать в действие рычаги управления, и возникает императив в отношениях. Алексей: Кстати, возвращаясь к вопросу о том, что подтолкнуло меня это сделать. Материальная зависимость от моего бывшего супруга. Меня это не устраивало. Я человек молодой, творческой профессии, мне нужна какая-то самореализация. 18 лет подряд я сидел дома и варил борщи. Все, хватит, пусть без меня варят. А зачем ты 18 лет сидел и варил борщи? Алексей: Я человек с гиперответственностью, родился я таким. Это не гендерное. Когда я для себя осознал, что сделал все, что надо было сделать для своей семьи… Это связано с детьми? Алексей: Нет. У меня нет такого отношения к детям, как у стереотипной женщины. Они могут уже обойтись без меня. До какого-то момента не могли. А если бы они могли без тебя обойтись десять лет назад… Алексей: Пошел бы делать переход, конечно. Наталья: Я привыкла проще относиться к этой жизни, но всегда хотелось быть собой, а не играть вынужденные роли. Но почему ты не начала этот переход раньше? Наталья: Очень противоречивая информация была, в том числе от врачей, о последствиях, а у меня были серьезные проблемы со здоровьем. Алексей: Мы вообще нетипичные представители. Другие бы сейчас тут втирали тебе, мол, я бы помер, если бы не сделал переход. Вы говорите, что все нормально, но многие представители ЛГБТ отмечают, что с началом поворота страны к традиционным ценностям отношение общества к ним сильно изменилось. Наталья: В начале нулевых здесь, в Москве, было действительно все проще. Не нагнеталось всей этой гомофобной истерии. Сейчас я вижу, что люди стали значительно злее и агрессивнее. Искусственно подогревается образ врага в лице любых явлений, одобряемых Западом. Просто, чтобы отвлекать людей от экономических и социальных проблем, объединяя общество вокруг борьбы с врагом. Обычное дело для тоталитарных режимов, неминуемо оканчивающих свое существование войной или крахом. Это мыльный пузырь, который непременно лопнет. Анна: Я поработала госчиновником и могу сказать, что в госорганах на очень высоких постах есть скрытые, латентные геи (а может, и не очень латентные и не очень скрытые), и эта политика на них не распространяется. Они нормально ходят в гей-клубы, тусуются, отдыхают. Алексей: Заметьте, тетеньки 50+ обожают Борю Моисеева. Наталья: …И при этом ненавидят гомосексуалов. Потому что есть гомосексуализм как таковой, а есть Боря Моисеев, Филипп Киркоров и Валерий Леонтьев. Может ли видимость таких людей, как Анна, Алексей и Наталья, перестать быть проблемой в России? «Никогда, категорично заявляет Наталья. — Надо понимать — существует религия, христианство, издревле записанная в культурном коде, и на ней базируется вся культура, традиция…» Алексей недоволен ее ответом. Он перебивает: «Я бы перефразировал: христианство в таком виде, в котором оно есть сейчас в России. Я христианин, католик, и не согласен с тем, что христианство нужно искоренять!» Но Наталья настроена категорично и отвергает поправку. — В рамках авраамических религий — христианства, иудаизма, ислама — невозможно положительное восприятие таких явлений, — продолжает она. — Речь, повторюсь, идет о том, что они подразумевают некую соборность и ответственность друг за друга. Все чуждое будет порицаться таким обществом, потому что это автоматически касается не только того человека, но и тебя как части этого социума, этого собора. Если территориально тут создадутся искомые условия, то это будет уже не Россия, а другое общество, другая система координат. Это не происходит за десятилетия, это долгий процесс, и закончится он не при нашей жизни. Жаль только жить в эту пору прекрасную, как говорится, не придется ни мне, ни тебе.