А нас он попросил остаться. Дмитрий Быков – о Леониде Броневом

Креативный редактор «Собеседника» Дмитрий Быков – об ушедшем из жизни Леониде Броневом. Народного артиста СССР Леонида Броневого похоронили 11 декабря на Новодевичьем кладбище. Всю жизнь – точней, всю вторую ее половину, потому что всенародная слава пришла к нему в 44 года – Броневой играл людей невыносимых, иногда просто плохих, но страшно обаятельных. Его Мюллер выходил таким милым, хотя в действительности был мясником, что куратор съемок от КГБ, по рассказам самого Броневого, попросил ввести в картину эпизод, в котором бы Мюллер лично пытал коммуниста. – Не буду, – сказал Броневой. – Не знаю, как это делается. У вас это гораздо лучше получалось. У него были основания так говорить, поскольку его отец был незаконно репрессирован. Он вернулся через десять лет и остался твердокаменным коммунистом, прожил девяносто лет, а сам Броневой до своего 90-летия не дожил ровно год. – Он простил, – говорил Броневой. – А я не простил. Все его отрицательные персонажи становились нарицательными. В нем было редкостное обаяние человека, знающего, что почем, и не склонного прощать. Про это сыграл он и последнюю свою кинороль в «Простых вещах». В сущности, он играл себя – старика, больше всего боящегося беспомощности. Немощи он боялся больше, чем смерти, потому и просил врача (сыгранного Пускепалисом) дать ему яд. Он казался действительно Броневым, бронированным, неуязвимым, хоть и был обидчив, даже злопамятен, – но слишком добрым быть не следует. Иначе ты не сумеешь защитить то, что тебе дорого, и то, что умеешь делать ты один. Он до последних лет загорался новыми идеями. Во время интервью я ему сказал: из звезд «Семнадцати мгновений» остались двое, вы и Шелленберг – Табаков. Хотите пьесу на двоих? Шелленберг не умер в 1952-м, а скрылся. Потому что понял, что рано или поздно его, оправданного, опять привлекут. И вот в семидесятые он встречается с Мюллером в аргентинских лесах, чтобы наконец выяснить главный вопрос: на кого все-таки работал Штирлиц? Наш он был или не наш? – Отлично! – воскликнул он. – Договоритесь с Табаковым. Только важно, чтобы мы с ним как бы поменялись местами. Шелленберг ведь был интеллигент, к нацистам относился скептически. И надо, чтобы теперь он как раз стал идейный, а Мюллер, наоборот, во всем разочаровался и ни во что больше не верит. – А совсем интересно, чтобы Штирлиц в конце оказался действительно ихний, то есть работавший на них! – Это можно, – сказал он заинтересованно. – Это может быть спектакль не хуже, чем «Приказано выжить». И Михаил Успенский, замечательный российский фантаст, стал выдумывать эту пьесу, но теперь нет ни Успенского, ни Броневого и делать эту историю уже не с кем. Мы успели с Успенским, простите за каламбур, придумать финальную фразу, которую Шелленберг говорит Мюллеру. – Как хотите, Генрих, – говорит он и вдруг гордо выпрямляется, – как хотите, а все-таки это были лучшие годы нашей жизни! И многие советские ветераны внутренних органов говорят подобные вещи. Броневой всегда над этим смеялся ядовитым своим смехом – именно потому, что ничего не собирался прощать и про эти лучшие годы все понимал отлично. Этим его смехом и должен был заканчиваться спектакль. И вспоминать этот смех необычайно полезно – именно потому, что многие наши современники когда-то скажут так про десятые годы XXI века. Найдется ли кому посмеяться, как Броневой?