Александр Яценко: «Стадия апатии сменяется у меня агрессивным загулом»

Александр Яценко сегодня на гребне успеха. И критики, и режиссеры, и коллеги восторженно отзываются о работах актера и называют его гением. А он и вправду, наверное, гений — потому немножко не от мира сего. С ним и легко и сложно. Сложно — потому что непредсказуемый, а легко — потому что теплый и искренний, не стесняется даже своих слез и не боится признаться в пороках. — Cаша, вас можно поздравить с «совершеннолетием» — вам сорок лет. Что-то внутри дрогнуло? — Чуть-чуть. Иногда возникает ощущение, что я уже старый, старпер. (Смеется.) Думаю: «Эх, раньше все было легче, проще». На сорок себя не чувствую, но могу представить, что это такое по книжкам. А вообще я очень скучаю по детству. Понимаю, что сейчас уже не все могу себе позволить, потому что я отец, муж, на мне есть какие-то обязательства. Но я все равно не считаю, что хорошая жизнь закончилась, все продолжается, просто я уже не пацан. (Улыбается.) — Может быть, это просто кризис среднего возраста? — Наверное, так и есть. В какой-то момент все осточертевает настолько, что думаешь: «Зачем все вообще?!», и наступает меланхолия, не могу ничего с собой поделать. Причем она у меня проходит в разных стадиях, от апатичного лежания до агрессивного загула с жестким выходом. (Улыбается.) Мне стыдно за свое поведение, но такое случается. — Как к этому относится жена Маруся? — Жена, конечно, переживает, но как-то меня «отпускает», думает, что я сам разберусь с собой. — Совсем не давит на вас? — Ну как не давит? Мы ссоримся, решаем эти проблемы. Скорее всего, я не прав, но, когда у меня возникает такое внутреннее состояние, мне трудно совладать с ним. Маруся — мудрая, она может в это время чуть-чуть побыть в стороне, подождать. В какой-то момент мне все равно становится грустно и одиноко, и я понимаю, что не в той стороне ищу выход. И обычно все это происходит не триумфально (улыбается), с поникшей головой я возвращаюсь домой. С другой стороны, если Маруся видит, что я впадаю в подавленное или слишком меланхоличное состояние, где абсолютно комфортно себя чувствую, она умеет меня растолкать, растормошить, за что я ей благодарен. — А кто по профессии Маруся? — Она рекламист по образованию. Но с того момента, как мы познакомились, Маруся уже этим не занималась. Она талантливый художник. — А выпады из нормальной жизни происходят обычно в паузах между работой? — Да, это происходит как раз от отсутствия работы. Когда у меня есть жизненный план на какой-то период (смеется), это стабилизирует. В этом году я отдохнул, побывал в Индии. В общей сложности прожил там два месяца. Но в это время у меня была непонятная ситуация с работой, я дергался: то мне надо приезжать в Москву, то нет. В результате, когда приехал, оказалось, что съемку отменили, и я вернулся назад. — В одиночку сидели в Индии? — Нет, там я был с женой и ребенком, еще теща периодически приезжала и брат. А вот здесь я не знал, чем заняться, потому что собирался сниматься, а в результате делать было нечего. И уехать не мог, потому что билеты надо заранее заказывать. Вот у меня и наступило такое состояние. А в это время еще произошли трагические события. У папы случился третий инсульт, и я поехал к нему в Волгоград. Мы с сестрой две недели провели в больнице. Потом папу выписали, я уехал в Москву, начал сниматься, а четвертого апреля дома он скончался. После смерти мамы он сильно скучал. В какой-то момент в больнице я сказал ему, обнимая: «Батя, держись!», а он меня схватил за руку, подвинулся к уху и произнес: «Да не хочу я» — с ударением на первом слоге. Почему-то под конец жизни он стал говорить как бабушка с дедом с кубанским казацким говором. — Несмотря на то что есть вы с сестрой, внуки, его это все равно не держало… — Да, у меня двое прекрасных племянников, и племянница, и крестники, но это не спасало. Прошлым летом ушел Марусин папа, успев понянчить Мирослава, а мой был с ним всего три дня, когда мы приезжали в Волгоград. Пацан пришел, а два мужика ушли. Странно все это… Хорошо, что у меня сестра есть, она много взяла на себя. Мы вдвоем организовывали и похороны, и поминки. Поневоле становишься другим, потому что уже никому не можешь сказать «папа», «мама». — Это очень грустно и тяжело. Но вы сами отец уже почти два с половиной года. Я думаю, что это все равно помогает перенести такие страшные потери. — Да, Мирославу уже два с половиной года. Он удивительный. Я вижу, что каждый день он открывает для себя что-то новое. И для меня невероятное удовольствие наблюдать, как он чем-то занят, как реагирует на какие-то простые вещи. Кстати, я «жаворонок», и раньше, когда просыпался в пять-шесть утра, не знал, чем себя занять. Иногда просто смотрел в потолок. А теперь все сложилось. Мирослав тоже просыпается в это время, и мы, пока мама спит, замечательно проводим время — играем, общаемся. Он любит проверять: все ли на месте дома. В общем, у нас сразу начинается очень активная жизнь. И мне это нравится, я от этого не устаю, а наоборот, благодаря сыну чувствую прилив сил. У нас не сразу контакт сложился. Когда он был совсем маленький, я не мог его успокоить, он у меня на руках плакал и к маме просился. И я, признаюсь, переживал из-за этого. (Улыбается.) — Мирослав уже разговаривает? — Почти нет. Он говорит «мама», а вот «папа» — редко. Причем, когда его очень просят сказать «папа», давят на него, он ни за что не скажет. — Весь в папу, значит… — Наверное, да. Но это, я думаю, хорошо. — Вы с ним часто вместе ездите, даже в дальние путешествия. Рисковые люди… — Да, и это здорово! А чего бояться? Вот сейчас мы все вместе поехали на Сахалин, на кинофестиваль. И это было прекрасно! — Кстати, «Аритмия» и там получила призы, и вы были названы лучшим актером. Жаль, что папа не увидел этого. Но хорошо, что родители все-таки успели застать ваши успехи… — Да, мама была очень рада за меня. Она присутствовала на каждой премьере. У Бори Хлебникова мы праздновали то ли «шапку», то ли это был банкет после окончания съемок картины, и мама там присутствовала, и была просто счастлива. Ей все говорили хорошие тосты про меня: и Боря, и Прошкин, и Женя Смирнов, и Паша Деревянко. Она мне потом рассказывала, что чувствовала себя просто как во сне. — А вы на кого из родителей больше характером похожи и с кем были ближе? — Мы с папой как-то и не говорили почти, он всю жизнь был очень молчаливый. Как сын я больше общался с мамой. Она мне и стихи открыла. У нее в блокнотике было записано много стихов, красивым почерком. Дома, мне кажется, читали только мы с ней. Собирали макулатуру и потом покупали на талоны книжки. Правда, сначала я добрался до чемоданов, где лежали журналы «Вокруг света» за много лет. Потом мне выписывали «Юного техника», «Юного натуралиста», «Пионерскую правду». А папа читал только газеты, чаще спортивные. И самая тяжелая борьба у нас была, когда у папы по телевизору шел футбол. В это время нельзя было ничего другого смотреть. На маму я похож даже тем, что не особо умею экономить. Смешно, но я, как и она, везде включаю свет. Мама — экономист по образованию, любила, чтобы по всей квартире горел свет, а папа ходил за ней по комнатам, выключал и приговаривал: «Что же ты не экономишь, экономист!» (Смеется.) У меня аналитичес-кий ум и интуиция, а от папы — какая-то дурь, бесшабашность, безалаберность, он такой… пират. Папа был капитаном, ходил на разных тягачах, последние лет десять на пассажирских судах. Помню, как мы всей семьей плавали от Волгограда до Астрахани, это было счастливое время. Я хотел на теплоходе с кем-то познакомиться, но был в чуть-чуть непонятной возрастной категории, старшие уже немножко отделялись, а с мелочью мне было неинтересно. Я помню, что даже страдал (смеется), созерцая все в одиночестве. Я стеснительный, хотя этого и не скажешь, наверное. Вот так подойти и сказать: «Здравствуйте, я Саша, давайте дружить!», на это мне духа не хватало. Когда уже очаруешь чем-нибудь, тогда проще это сделать. — А когда вы почувствовали первый успех, которым могли очаровать кого-то? — В школьной театральной студии, а точнее, в клубе старшеклассников. Я сыграл главную роль — Буратино и после этого понял, что половина школьников смотрит на меня по-другому. Потом я почувствовал что-то похожее, когда играл в Центре драматургии и режиссуры у Михаила Покрасса в спектакле «Не про говоренное». Он шел семь лет. Там была прекрасная атмосфера — легкая и серьезная одновременно. Потом я встретился с Миндаугасом Карбаускисом. И он меня тоже покорил. Мне показалось, что эти два человека похожи своей энергией и подходом к делу. Я очень много узнал о профессии и научился у Миндаугаса. Играл у него в спектакле «Табакерки» «Рассказ о счастливой Москве». Но потом, так получилось, ушел из театра. Театр — это совершенно отдельная история. Наверное, его надо заслужить. — А к кино вы как относились? — Кино я любил и всячески старался проводить время у телевизора. Слава богу, родители меня за это не журили. Смотрел по тысяче раз многие фильмы. И вот в десятом классе меня сразу одноклассники затащили в клуб старшеклассников, которым руководила Лариса Анатольевна, Лариса, которая потом стала женой моего одноклассника Саши Федотова. У нас был очень интересный класс. Мы собирались после школы, готовили праздники и капустники, а позже спектакли ставили. И я неожиданно увлекся этим, мне было интересно… кривляние. А потом я попробовал поступить в студию при Экспериментальном театре и не прошел, потому что тогда был вообще не готов к этому. — Боялись? — Очень! Помню, что выпил несколько таблеток валерьянки, думал, что мне поможет. Со мной поехал в театр Саша Федотов, он меня ждал, я дрожал, валерьянка совершенно не помогала. Я прочитал, наверное, ужасно, и меня сразу отсеяли. А потом я поступил в Тамбове. — Пчему выбрали Тамбов? В Москву или в Питер показаться не рискнули? — Там был добор. Я все обзванивал, но о Москве и Питере даже не думал, не мог себе представить, что такое возможно. Или боялся. В общем, искал что-то поближе к Волгограду. До Тамбова было пятьсот километров, половина расстояния от Волгограда до Москвы. Мама с папой меня поддержали, сказали: «Конечно, попробуй!» Мама помогла уехать, у нее подруги работали на волгоградском автовокзале. Почему-то она плакала, когда я уже сидел в автобусе, и мне было так неудобно! Она пыталась это скрыть, но в результате плакала еще сильнее. Я все это чувствовал через стекло… Я тогда очень мало знал о театре. Помню, как первый раз играл Диогена, и Наталья Витальевна, мой педагог, сказала: «Эх, ты, ну кто ж так целуется?!», затем вышла на сцену и продолжила: «Что ты смотришь? Целуй меня!» Я стоял в полном оцепенении. В общем, первый курс был наполненным эмоционально. Вообще тогда масса личных событий происходила, я взрослел. Помню, как однажды мы вернулись в общежитие и обнаружили нашего друга, который решил свести счеты с жизнью и порезал себе вены. И мы его спасли. Еще на первом курсе постоянно происходили битвы с местными. Это тоже серьезная школа. — Но в результате вы поступили на режиссерский факультет, а выпустились педагогом… — Да, сначала это был институт культуры, на второй год его объединили с пединститутом, и он стал Тамбовским государственным университетом имени Державина, что оказалось не очень хорошо для творческих вузов. В какой-то момент я почувствовал, что вроде бы учился, а в итоге диплом у меня никакущий. Я выпустился не режиссером, а педагогом, руководителем художественного коллектива. И это меня повергло в депрессивное состояние. Что делать? Идти в театр Луначарского в Тамбове или возвращаться в Волгоград и устраиваться там? А потом появились люди, которые сказали: «Саня, тебе надо поступать в Москве». — Что за люди? — На пятый год обучения в Тамбове туда приехал на гастроли курс Марка Захарова, где учились Олеся Железняк, Сережа Фролов, Дима Дюжев. Дима был тогда еще неизвестным, но уже очень крутым актером. Я увидел их спектакль «Утренняя невеста», где и испытал потрясение. Это был кислородный всплеск, и наш курс решил организовать встречу с ними. Мы принесли соленья, вареную картошку, самогон где-то достали. И когда ребята к нам пришли, то обалдели от нашего радушия, а мы начали им капустники показывать. И вот тут они меня и спросили: «А ты что дальше делать собираешься?» Я ответил: «Не знаю». Они сказали: «Приезжай, мы в этом году выпускаемся, Захаров курс набирает». Наверное, тогда они и закинули в меня это зерно. Потом из Москвы вернулся мой друг, очень интересный актер Игорь Милосердов. Мы выпивали у нас на кухне, и он тоже сказал, что надо попробовать. — Вы прошли все туры в ГИТИСе у Захарова, а потом на конкурсе вас вдруг скинули… — Да, и это тоже был хороший толчок. Сначала меня кидало в какую-то бездну, а потом выталкивало, как спасательный круг. И мне предложили пойти вольнослушателем. Весь первый месяц я чувствовал в себе такой заряд электричества, что, мне казалось, возможно все. Еще у меня были две прекрасные подруги, я им читал стихи и был влюблен в одну из них, в Майю… И сентябрь был нехолодным и недождливым, так что я периодически на улице засыпал. Романтическое время! — А общежития вам тогда еще не дали? — Нет, я же был вольным слушателем. Общежитие мне дали только в декабре. В конце сентября ко мне подошел Виктор Шамиров и без всякой эмоции сказал: «Яценко, зайди в деканат». Но я чувствовал, что это хорошо. А поначалу у меня ничего не получалось, я ощущал нутром, но не мог понять, что делать. Слава богу, что в какой-то момент я начал двигаться в нужном направлении, Захаров стал меня отмечать, и я выдохнул. — Знаю, что Захарову нравились ваши этюды, но он посоветовал вам к психоаналитику обратиться… — Да! Он всегда говорил с очень значительным лицом и вот однажды спросил меня: «Александр, как вас по батюшке?», я ответил: «Викторович». «Александр Викторович, вам необходимо обратиться к психоаналитику». — «Да?!» И он так серьезно сказал: «Да. Попросите у него таблетки, а то по всем параметрам скоро с ума сойдете». И он прав, потому что мелкий бес всегда рядом. — Почти в самом конце учебы вас выгнали из института. Как вы пережили это? — Опять же спасибо Захарову за то, что он такой решительный, взял и выгнал без разговоров. Я не удержался и подрался с преподавателем. Я действительно уважаю Захарова за этот поступок. Мне кажется, что он мне и так очень помог. Периодически я заигрываюсь. Однажды на съемке выстрелил в висок холостым патроном. Спасло меня то, что каким-то чудом костюмеры надели на меня дурацкий шлем, который мне не очень нравился, но я с ним смирился. И теперь этот шлем прожжен. Он у меня хранится как напоминание. Все было очень серьезно, тем более я попал в область виска. Мне кажется, что у меня замедлилось время. За эту секунду я видел, как поседели все, особенно инструктор-оружейник, которого я подвел. Если бы я прострелил себе голову, он бы сел в тюрьму. — Да уж! Нужно стараться по острию ножа ходить меньше, оставаясь мальчишкой. — Да, надо все это держать в узде. У меня на каждом проекте что-то случается. Мне попадаются режиссеры, которые требуют от меня какой-то самоотверженности. — И Борис Хлебников, ваш друг, тоже не боится за вас? — Боря тоже. Он, конечно, не будет кидать меня в огонь. Но для него я и сам готов на все. Ко мне часто подходят и говорят: «Саня, а что у тебя агента нет? Это же должен делать каскадер». Например, у Сергея Урсуляка на «Тихом Доне» пиротехник давал инструктаж: «Сань, ты будешь скакать на лошади. Кинешь факел — держись от него подальше. Как только он влетит в окно, мы долбанем. Твоя задача — не свалиться с коня». И ты думаешь: «А может, правда, позвонить агенту?» (Улыбается.) Но в какой-то момент делаешь дубль, все получается и говоришь: «Боженька, спасибо». Если бы был каскадер, пришлось бы резать кадр. А так получилось очень красиво. Но в «Тихом Доне» все у нас периодически прыгали то в воду, то в окоп двухметровый зимой. Сережа — прекрасный, но он любит самоотверженных актеров. — Надо же, а у меня ощущение, что вы актер психологического плана, и что ваши роли хоть и требуют тяжелой нервной отдачи, но не настолько рискованные для жизни. — Такие психологические роли, как у Саши Котта в «Инсайте», — тоже радость. Мы с Граней (Агрип-пина Стеклова. — Прим. авт.) работали практически в жанре пантомимы, были чуть-чуть клоунами. Они меня расхвалили на пробах, я говорил, что не знаю, как играть слепого, а Саша мне сказал: «Успокойся, у тебя слепой взгляд». А вот у героя в «Аритмии» много от меня, его несложно было играть. — И что в герое от вас? — Мне кажется, не стоит пока это раскрывать. Когда мы уже сидели, довольные собой и процессом, разговаривали, то я сказал: «Боря, как хорошо, что ты меня взял, я так рад, что еще не такой старый». Дело в том, что по сценарию герою двадцать шесть лет. И Боря так посмотрел на меня и сказал: «Сань, извини меня, на самом деле это все под тебя и писалось. Но почему-то потом возник другой возраст, и мы всех пробовали». — Вы настолько интуитивны в выборе работы или это везение, что у вас все проекты очень интересные и успешные? — Честно могу сказать, что меня все само избирает, так складывается. Бывало, конечно, что я сам выбирал, но чаще всего это было неудачно. Я ждал три года, а потом от меня отказывались. Так что плыву по течению реки, иногда где-то причаливаю. — Да и вообще в жизни вас все время что-то спасало, сталкивало с хорошими и интересными людьми… — Да, наверное, у меня какие-то сильные ангелы-хранители, потому что иначе я никогда бы не выкрутился из многих ситуаций. Меня жена называет везунчиком. Считается, что мне все легко дается, что я сил не прикладываю. Но на самом деле путь, который уже позади, пройден с огромными усилиями, вплоть до битв за друзей, за которых впрягался только я. — Ведь Борис Хлебников тоже возник случайно? — Боря — это совершенно отдельная история. Он появился и стал не то что другом, а неким эталоном для меня. Я равняюсь на него. Мне кажется, что он удивительно соответствует моему представлению о человеке. У меня таких людей мало. Но они есть: Женя Ткачук, Саша Паль, Риналь Мухаметов. Это мои друзья. И Женя Сытый, вот я увидел его на днях и понял, настолько влюблен в него. Я смотрю на него и вижу, что он удивительный актер, незаметный, но от него такая радость идет, как будто дополнительный фонарь включился. Ты чувствуешь — это Женька Сытый пришел. Да, и Риналь, и Сашка Паль, и Женя Ткачук — тоже с фонариками. Может быть, я кого-то не упомянул, но мне иногда встречаются такие. Жаль, что не всегда хватает времени на общение. И вообще, я верю в людей, которые верят в сказку.