В местах, где когда-то нарт Гожак погубил всех своих жен, где голос муэдзина разливается над двумя берегами Терека, в чеченском селе Братское, сменившем множество названий и судеб, живет самый старый если не на свете, то уж в России точно человек — Коку Истамбулова. Сколько ей лет на самом деле? 128 ли, 120 или 115? В старые времена с документами в Чечне, как и во всей стране, была полная неразбериха. Но в нынешнем паспорте у нее черным по белому написано: год рождения 1889-й. Судьба ее и есть настоящая история последних полутора веков. Изучать эту историю отправилась «Лента.ру». Ждать приходится уже второй час. «Баба устала, спит! — смуглолицый Ильяс, словно бы извиняясь, разводит руками и зовет за компанию с ним покурить в тенечке. Ильяс Абубакаров — внук самой знаменитой жительницы чеченского села Братское Коку Истамбуловой, которой, если верить документам, стукнуло 128 лет. Он теперь и сам звезда. «Как сотрудники Пенсионного фонда о возрасте бабы раструбили, так к нам люди и потянулись. Всем охота поговорить, вопросы позадавать. Мне-то ничего, а у нее давление!» «Может, мне лучше завтра с утречка заскочить?» — переживаю за здоровье Коку я. «Нет, погоди! Баба узнает, что ты уехал, расстроится. Очень она любит рассказывать. А бабе лучше не перечить — такой командир, что потом со свету меня сживет. Так что давай еще по одной выкурим, да я ее будить пойду». С давних времен на Северном Кавказе существует поверье: если ребенок рождается хворым и слабым, а лечение не помогает, остается самый радикальный метод — поменять ему имя. Именно так когда-то поступили родители знаменитого имама Шамиля, при рождении названного Али. Имя — это судьба, а село Братское переименовывали несколько раз. Основанное в 1763 году чеченцем из рода Чермо, сначала оно называлось Ногай-Мирза-Юрт. В 1944 году, после депортации чеченцев, населенный пункт обрел новое имя — Братское. Во время конфликта в Чечне указом Джохара Дудаева село переименовали в Турпал-Юрт, в то время как местные жители и вовсе называют его Ломаз-Юртом, что значит «горное поселение», при том, что гор тут нет — лишь холмы. Кажется, будто бы кто-то специально пытается таким образом водить судьбу за нос, да доводился до того, что она заблудилась: судьба целого народа, судьба одного небольшого поселения и судьба родившейся здесь в 1889 году Коку Истамбуловой. «Дат и чисел баба не помнит, когда что произошло — не знает, да и откуда ей про это знать, если она всю жизнь только и делала, что работала: то хлопок собирала, то кукурузу? — говорит Ильяс. — Но иногда как начнет рассказывать, так и непонятно, как она все пережить смогла и в своем уме остаться. Баба сильная — до сих пор всеми командует и всех ругает, особенно меня». Коку живет в новом одноэтажном доме, но это — последние года четыре. Сразу за ним, на заднем дворе, стоит покосившаяся саманная хибара, в которой она провела большую часть из своих 128 лет. Двор уже практически выжжен солнцем, на улице-то +35. За забором, однако, во всю зеленеет пшеница — жители Братского сколько себя помнят, столько и занимаются сельским хозяйством. Сейчас, впрочем, на полях нет никого — то ли от жары, то ли потому, что в священный месяц Рамадан ни о чем, кроме души, не думается. Воздух невозможно пахнет травами, русских названий которых тут не знает никто — в селе живут только чеченцы. Да и те в основном старики. «Молодежь наша кто в Париже, кто в Москве, все разъехались,— вздыхает Ильяс, треплет по голове свою дочку — улыбчивую трехлетнюю кокетку Седу, бросает в траву изжеванный окурок и поднимается на крыльцо. — Сейчас бабу приведу».

Как люди

Когда именно она появилась на свет, Коку не знает. А как узнаешь, если никаких документов, подтверждающих сам факт ее рождения, не сохранилось. Все, что у нее имеется, это паспорт, в котором значится лишь год: 1889-й. «День рождения? — удивляется Коку. — Да, как все родственники собираются, так и отмечаем его — то весной, то летом, то осенью, в любое время. Мы застолья большие не устраиваем, потому что мясо я давно есть перестала, люблю только фрукты, творог, соленья всякие». Баба Коку сидит, сжавшись в крошечный комок, в большом кресле на крыльце своего дома. Платок ее белоснежен, платье ее бело, волосы ее седы, так что кажется, будто она — все, что осталось от ушедшей зимы, горка снега, который вот-вот растает и потечет ручьем. Она ослепла несколько лет назад, но успела увидеть свою правнучку, и теперь Седа не отходит от нее, то и дело вкладывая в ладонь Коку небольшие кусочки темного шоколада. Бабушка обожает сладкое, а пост, положенный в месяц Рамадан, уже не соблюдает — возраст, знаете ли. Говорят, человеку столько лет, на сколько он себя ощущает. «Молодой-то получше было. Трудно мне сейчас, сил совсем не осталось. А когда ничего не делаешь, откуда радости взяться? Хочется же, как люди: курами заняться, коровами. В общем, умирать пора». Ильяс, однако, шепчет, что баба слегка кокетничает — мол, сил-то нет, но вопросами своими она его регулярно изводит, потому что все время контролирует, как там дела с хозяйством обстоят. Кушать, говорит, курям дал? Соли, говорит, баранам насыпал? Любопытная, короче, спасу нет.

«Обидно было. Плакала»

«Пока мой отец не умер, мы хорошо жили, арбузы, кукурузу, пшеницу выращивали. Детство? Оно у меня счастливое было, хотя работать я рано начала — сначала по дому, потом на поле еще бегала все время. Что там всякие революции были и войны мы и знать не знали, занимались своими делами и никого не трогали. Куклы из тряпок делали, играли. Школа? Да, какая школа! Она тут в 30-е годы появилась. А тогда учились при мечети, но все больше мальчики. Две мои подружки тоже учились. А меня мать не пустила, потому что тогда папа болел уже, надо было работать много. Я так обиделась. Плакала очень, а теперь жалею, что это время не вернешь». Ну, и сказки еще Коку любила слушать. Например, про нарта Гожака, в честь которого названа расположенная недалеко от села пещера. Он, нарт этот, сначала влюбился в жену своего брата, а потом еще много что натворил, из-за чего все его многочисленные супруги погибли. Баба говорит на чеченском языке, потому что ну как здесь выучить русский без школы. За переводчика у нас Ильяс. «У нас в селе, иншалла, таких драм никогда не было. А я и вовсе долго в холостых ходила. Отец умер, так всем заправлять моя бабка стала. Ходила вся черная, злая, всех моих младших сестер замуж выдала, а мне запретила. Сказала, чтобы я лучше хозяйством занималась. А вообще тут мирно жили все, друг к другу в гости постоянно ходили. Сейчас не так: все, наоборот, стали бояться, вдруг кто зайдет. Это еще когда я молодая была так стало, потому что тут абреки сначала между собой отношения выясняли, потом председателей колхоза одного за другим убивали, вот все страха и натерпелись…»

Страх первый

Про страхи свои, впрочем, Коку рассказывать не очень любит. Зачем, мол, если сейчас все неплохо? Говорит, все, отвоевались, хватит, радуйся, пока можешь. Вытирает глаза зажатым в ладони розовым платочком. Съедает засунутый в рот неотстающей Седой кусочек шоколадки. «Хотя, знаешь, все же расскажу, чтоб понятно все про мою жизнь было. Мне было сильно страшно несколько раз. Впервые, когда брата моего раскулачивали». Коку говорит: день тогда был хороший, а на их правом берегу Терека так травами пахло, что этот запах до сих пор в носу стоит. А потом солдаты пришли и взяли брата под конвой. «Мы с сестрой за ними побежали, а солдаты стали нас прикладами бить, орать, чтоб мы отстали… Много тогда народу увели». «Вернулся кто-нибудь?» «Мы очень долго ждали. Но не вернулся никто. Расстреляли их, думаю. А потом моего второго брата забрали», — Коку снова вытирает ослепшие глаза.

«Мужчин к воде не пускали»

«Великая Отечественная? Нет, не знаю, когда началась». Коку рассказывает, что в селе о таком если и говорили, то только мужчины. Да и то не факт, потому что целыми днями то в поле были, то в мечети, то с кумыками солью торговали. Им, мужчинам, не до политиформации было — и так дел невпроворот. Война пришла так, как в те времена еще ходили гости, — без предупреждения и вежливого стука в дверь. «Немцы на том берегу Терека стояли. А я на этом пошла корову поить. Возвращаюсь уже, и тут неподалеку как загрохочет! Снаряд разорвался. Потом смотрю — соседний дом разбит, а во дворе две мертвые женщины лежат, знакомые мои». Коку говорит: воды тогда в селе не было, зато было много наших солдат. И женщины с ведрами ходили на Терек, чтобы им воду приносить. Мужчин немцы к воде не подпускали — сразу с того берега расстреливали. И вот два солдатика — один русский, второй азиат — переоделись в женские платья, повязали платки на голову и тоже к реке пошли. «Где взяли платья?» «Одно из них я дала!» Один раз сходили солдаты, второй. А на третий азиат решил, что опасности нет, и платок снял. Только склонился над водой, как его автоматной очередью пополам перебило. Одну половину река унесла. «Вот тогда мне было страшно во второй раз. Смерть совсем близко оказалась». «Как в сказании о погибших женах нарта Гожака», — хочется срифмовать давнее и древнее. Но реальность, увы, страшнее вымысла, так что со своими рифмами мне бы лучше помолчать. Мы сидим на крыльце — Коку Истамбулова в своем кресле, я — на расстеленном здесь огромном ковре. Седа крепко обнимает свою прабабку. Ильяс опять закуривает, несмотря на священный месяц. С берега Терека дует еле заметный ветерок. «Сейчас женщины живут словно в раю. Газ есть, свет, вода. А я ни на секунду присесть не могла. С малых лет все ходила и ходила на Терек за водой. Кувшин для меня был еще тяжелым, так я брала с собой кумган. Знаешь, какая в реке вкусная воды была!»

Стыд один

«Слушай меня, я сейчас о самом страшном расскажу. О том, как нас увозили отсюда». Баба вытирает платком рот и на несколько секунд замолкает. «В феврале 1944-го приехали сюда военные и окружили село. Пятнадцать минут дали всем на сборы. Люди коров оставляли, кур оставляли. Незадолго до смерти отец купил мне красные туфли с белыми носками. Я много лет с них пылинки сдувала, а тут их оставила. Они такие красивые были! После этого я больше ни одну пару туфель не носила за всю свою жизнь!» Их тогда всех согнали на паром. На противоположном берегу (снова этот Терек!), откуда уже вышибли немцев, посадили в грузовики и отправили в Моздок. А уже там погрузили в товарные вагоны — чеченцев из Ногай-Мирза-Юрта, Бено-Юрта, Чулго-Юрта, Али-Юрта и прочих сел, от некоторых из которых нынче только название и осталось. «Вагоны все в коровьем дерьме были. Есть хотелось. Раз в день давали пустой рыбный бульон. Везли, везли, мертвых выкидывали прямо в снег на станциях. В туалет хотелось, а как сходишь, когда мужики все время рядом? Стыд один. Лучше б сдохнуть. Но вот что придумали: присаживались и с головы до пять платком накрывались. Вот под платком нужду и справляли…» В депортации Коку впервые в жизни вышла замуж. Сколько ей тогда было? Если верить документам, лет 55. А Магомед Истамбулов все равно заслал к ее матери сватов. Свадьбу сыграли очень скромную, никаких гостей, только несколько родственников. Полегче ли стало? «Нет, — говорит Баба. — Хуже стало. Характер у Магомеда не очень оказался, ревновал все время, скандалы закатывал». А потом и вовсе беда пришла: умерли оба их сына — одному год всего был, второму около шести. «Зима, снег, холодно. Все вокруг умирали. Все вокруг плакали». Как выжила? На этот вопрос Коку и сама не знает точного ответа. «В 1949-м у меня дочка родилась, вот за ней ухаживала», — говорит. «Работала постоянно все эти тринадцать лет в депортации. Я ж неграмотная, вот меня и направляли то кирпичи таскать, то в кузне при заводе трудиться, хоть всегда маленькой была». А в общем, наверное, Коку Истамбуловой просто повезло.

«В первый раз очень волновалась»

Коку вообще «везунчик». Смена мест, смена названий — может, правда, именно это вытаскивало ее из всех передряг, заменяло мертвое на живое? Она перечисляет имена ушедших, замерзших в товарных вагонах, умерших от голода, болезней и старости, пропавших без вести, убитых по глупости. Коку знает о мертвых все. Но Коку знает все и о живых. У нее есть шесть внуков и шестнадцать правнуков, включая эту стрекозу — большеглазую перемазанную шоколадом Седу, танцующую на крыльце в своих белоснежных гольфиках. Дочка Коку, ее единственный ребенок, переживший депортацию, умерла в 2013-м. «Баба мне, как мать, — говорит Альви, местный художник-весельчак в широкополой соломенной шляпе. — Она же у моей мамы роды принимала, когда та и меня рожала, и моего старшего брата. Расскажите всем обязательно, что таких, как я, детей у Коку порядка десятка — в Братском, в соседнем селе, в Казахстане. Все мы живем благодаря ей». Баба Коку явно смущается. Прячет лицо в ладонях. Пытается показаться еще меньше, чтобы стать и вовсе незаметной. «Больниц не было, вот меня все и звали на помощь, — словно бы оправдывается она. — В первый раз очень волновалась. Никто ж меня ничему не учил, все сама. А что делать, не бросать же людей!» Так она и живет тут, греется на солнце и пытается верить в людей. И веру эту, кажется, уже ничем не сломить. «Люди хорошие, — говорит она. — Хотя часто ведут себя, как дураки. Себя не жалеют, других не жалеют, все делят что-то. Вот и на последней войне так было. То русские тут неподалеку стреляли из пушек, мучили своими бесконечными проверками, то чеченцы друг с другом стычки устраивали, спорили, наверное, кто из них главней. И где они все сейчас? А я тут — на своей земле». Сколько ей лет на самом деле? Элементарные подсчеты показывают, что дочку свою Баба родила в 60 лет. Странно? Несомненно. Но остается поверить ей на слово. Или не верить, предположив, что лет 10-15 Коку по ошибке приписали. Но послушать бабу точно стоит, потому что, говоря о себе, она рассказывает о куда большем — истории более чем века…

Глоток воды

Братское жарится в лучах майского солнца. За забором шелестит пшеница. Голос муэдзина зовет всех к молитве. Белая, словно снег, Коку, кажется, начинает дремать. «Бабе пора отдыхать, — говорит Ильяс. — Отведу ее в постель — там прохладнее». Опираясь на его руку, Коку делаешь шаг в сторону двери, но вдруг останавливается. «Чего я все о грустном, да о грустном? Лучше расскажу тебе о своем самом счастливом днем. Мы тогда возвращались из Казахстана. Была такая же жара, как сейчас. Я очень хотела пить, но дала себе слово, что не сделаю и глотка, если это будет вода не из Терека. И вот когда я подбежала к его берегу, встала на колени и напилась родной воды — это и было настоящее счастье! Случалось ли со мной что-то лучше этого? Нет. Ради этого, наверное, я и жила, а зачем я сейчас живу знает, наверное, только Аллах».