Чем жила страна от Сталина до наших дней
Инженер-механик Виктор Ильич Френкель родился в Москве в 1932 году. Он, пожалуй, самый преданный читатель «Ленты.ру». Помимо того что наш сайт установлен в его браузере как домашняя страница, Виктор Ильич оказывает неоценимую помощь редакции, сообщая об ошибках в текстах — иногда даже раньше, чем до них доберутся корректоры. В преддверии Нового года мы пригласили его в редакцию, где он, свидетель целой эпохи, рассказал о том, как увлекся русской словесностью, о похоронах Сталина и культе личности, а также о многом другом.
Я родился в 1932 году в Москве. Тогда мы жили на площади Ногина, в 4-м Доме Союзов — бывшей гостинице «Деловой двор». Название гостиницы было написано на стене, которая выходит на площадь. Слово «деловой» писалось через ять, а «двор» — с твердым знаком. Ее было замазали, но так было хорошо все написано, что верхний слой краски смыло, и надпись проступила. А внутри гостиницы жили теперь квартиранты.
Мы проживали на пятом этаже с 1932-го по 1939 год. В 1939 году нас переселили на улицу, которая теперь называется проспект Мира — тогда это было Ярославское шоссе, которое начиналось сразу от вокзала, сейчас называющегося Рижским (тогда он был Ржевский). На всем Ярославском шоссе тогда было всего два каменных дома — наш и типография Гознака напротив. Здесь я жил с 1939-го по 1950 год.
Там же в 1940 году я поступил в первый класс 277-й школы на Церковной горке. В мае 1941 года я окончил его, в июне началась война, в июле мы с матерью эвакуировались в Свердловск, а вернулись только в апреле 1943-го. Тогда произошла реформа образования — так называемая бифуркация. 277-я школа стала женской, а мужская была за две остановки от нас, недалеко от памятника «Рабочий и колхозница» — он тогда стоял немного глубже. Ее-то, мужскую школу номер 279, я и окончил с серебряной медалью — из-за одной четверки по литературе.
Перед экзаменом нас возили по библиотекам и читали лекции на тему того, как написать сочинение о товарище Сталине, и все уже догадывались, о ком будет сочинение, которое нам придется писать. Почему так вышло? В 1949 году Сталину исполнилось 70 лет. Этот день отмечался очень пышно — даже закрыли Музей изобразительных искусств на Волхонке, все экспонаты свезли на первый этаж. Пушкинский музей превратился в музей подарков товарищу Сталину.
Я тоже там был. Выставлялись различные экспонаты — например, какой-то поклонник из Китая на рисовом зернышке выгравировал, если мне не изменяет память, главу из «Капитала» Маркса на китайском языке; трубка, которую товарищу Сталину подарил отец погибшего на фронте поэта… Поток приветствий вождю публиковался в газетах ежедневно, и даже когда наступил следующий 1950 год, и 1951-й, и 1952-й, он не иссякал и продолжался до самой смерти Сталина в марте 1953 года.
Так вот, сочинение мы писали в 1950 году, будучи под впечатлением от всего этого. Как было у меня записано, хотя ошибок я не допустил, но слишком прямолинейно раскрыл образ товарища Сталина, и именно поэтому получил четверку. Сочинение было на тему «Сталин — наша слава боевая, Сталин — наша юность и полет» (это строки из песни: «Сталин — наша слава боевая, / Сталин — наша юность и полет, / С песнями борясь и побеждая, / Наш народ за Сталиным идет»).
Получив серебряную медаль, я поступил без экзаменов в Станкоинструментальный институт (знаменитый «СТАНКИН») — в то время, кстати, тоже имени Сталина. В вестибюле института было написано: «Наш институт основан и построен по личной инициативе товарища Сталина». Возможно, так оно и было, возможно — нет, проверить невозможно. Его я окончил в 1955 году, потом работал на заводе, в КБ и в конце концов попал в институт «Энергосетьпроект» в 1964 году, где проработал 22 года. Затем я снова работал в КБ по линейной арматуре воздушных линий электропередачи. В 1992 году вышел на пенсию, и с тех пор не трудился по найму, но года два-три работал в качестве фрилансера главным специалистом отдела по механической части тех же воздушных линий.
На работе я сделал несколько изобретений по специальности и даже два изобретения после выхода на пенсию. Они были запатентованы в Германии, но их судьба мне неизвестна, хотя патент у меня есть. Где-то в конце 1990-х годов я получил первый свой компьютер и самоучкой научился работать на нем. А в начале 2000-х я стал читать новости «Ленты.ру» каждый день — тогда одна моя знакомая сказала мне, что смотрит «Ленту» каждый день. Я узнал у нее веб-адрес, настроился один раз, и теперь у меня страница вашего издания — домашняя.
Кстати, эта знакомая вышла замуж по объявлению за немца (и, по-моему, они все еще вместе живут), которого звали Конрад (сокращенно — Курт). Он пытался учить русский язык, и даже я его учил одно время, но ничего из этого не вышло. Однако Курт запомнил одну фразу. Когда его жена надолго останавливается перед витриной, он говорит по-русски: «Ты не можешь этого иметь!»
Когда я возмужал, культ личности Сталина был чем-то само собой разумеющимся. Он не вводился — он просто был. Мы не представляли себе, что до этого могло быть как-то иначе. Мы даже слова-то такого не знали — культ. Но никакой народной любви к Сталину я не замечал.
Да, когда он умер, многие плакали, и я тоже испытал некоторое потрясение, и мать, хотя мы ему не поклонялись… Понимаете, когда происходит такое космическое явление, народ испытывает шок. Даже те, кто, возможно, исповедовали оппозиционные взгляды, понимали, что что-то рухнуло, и будет ли дальше лучше — черт его знает.
Я был на его похоронах и прошел в Колонный зал живой. Да, была жуткая давка, но я об этом узнал потом. В тот день я лежал на диване после института и слушал радио. Вдруг объявили, что доступ к телу товарища Сталина начинается сегодня с пяти часов. У меня был друг Вовка, он зашел ко мне и говорит: «Поехали, посмотрим». И мы сели на трамвай, доехали до Трубной площади, а оттуда пошли пешком по бульварам.
Дойдя до Пушкинской, мы увидели жуткую толпу. Вовка от меня отбился, а я оказался рядом с каким-то парнем, который сказал мне: «Я знаю, как отсюда можно выйти дворами сразу на Пушкинскую улицу» (это теперь Большая Дмитровка). Действительно, так мы на нее и вышли и влезли в очередь. Милиция особо не смотрела, что мы к ней примкнули. К шести утра мы дошли до Колонного зала почти без приключений — только когда пересекали Кузнецкий мост, попали в затор.
Прихожу после всего этого домой — мать и двоюродная сестра в слезах. «Где ты был, как ты прошел?» — «А что такое?» Они говорят: «Мы искали тебя, звонили по больницам, и нам сказали: приходите в морг, тут много тел, может, своего опознаете. Мы не знаем, кто тут кто». И они решили, что среди этих тел я. А я, выйдя из Колонного зала, пошел по Георгиевскому переулку сразу на улицу Горького — народу там практически не было. Я и не знал, что там происходит, на дальних подступах. Не знаю, может ли подобное случиться сейчас, но, как писал Алексей Толстой, «ходить бывает склизко по камушкам иным, итак, о том, что близко, пожалуй, умолчим».
А «культ личности» — это ведь слова из доклада Хрущева на ХХ съезде КПСС. Тогда еще была гостиница «Россия», и делегаты съезда жили там. Якобы этот закрытый доклад состоялся ночью. Делегатов разбудили, и они все пришли в Кремль.
Но впервые я услышал о культе личности на заводе, уже когда работал, на собрании, куда пускали всех — и беспартийных, и комсомольцев, и всех остальных. Люди тогда реально почувствовали оттепель — название, которое эта эпоха получила по повести Ильи Эренбурга (посредственной, кстати).
Действительно, было воодушевление. Действительно, все неподдельно восхищались Хрущевым, и Хрущев действительно себя вел совершенно не как Сталин — будто настал ясный день. Сталин показывался на людях два раза в год — 1 мая и 7 ноября делал короткие доклады. И еще в годы выборов он выступал на собраниях избирателей Сталинского района Москвы — там, где метро «Сталинская» (теперь — «Семеновская»). Хрущев же выступал практически каждый день. Он мог остановить машину и выйти к народу — просто так, непредвиденно. Даже анекдот рассказывали: Хрущев увидел нищего на улице Горького, велел остановить машину, подошел к нему и спросил: «Молодой человек, вам не стыдно просить милостыню? Работать надо!» Тот отвечает: «А я после работы!»
Я всегда интересовался русской словесностью. И если я стал инженером, то это-то как раз случайность. Должен был стать гуманитарием. Я научился читать еще до школы, самостоятельно. Отец выписывал «Вечернюю Москву», а там на последней странице были объявления. Они печатались другим шрифтом, крупными буквами. По этим словам — «продаю», «меняю» — я постепенно научился читать.
Также мне помогали уличные вывески. Я гулял с няней — отец и мать работали, и няни были у нас всегда, до школы. Няню найти было легко. Как говорила мать, после 1932 года можно было выйти на бульвар, где на скамейках сидели крестьянские девушки. Подойди к любой и скажи: «Хочешь быть домработницей?» — «Да, с удовольствием!» Эти самые девицы были по очереди моими няньками, несколько их переменилось. И вот мы, гуляя с няней (она тоже была малограмотной), вместе учились по вывескам: «Хлеб», «Игрушки»…
Когда я выучился читать, мне стали покупать книги. А когда мы переехали на нынешний проспект Мира, на Ярославское шоссе, то получили комнату в трехкомнатной квартире и еще одну маленькую, метра 2,5 в длину на 1,5, за кухней — для прислуги, по проекту. Но прислуги там никогда не было, а жил там я, там прошли мои школьные годы.
Наши соседи, старые большевики, занимали две другие комнаты, а детей у них не было. Только потом я узнал, что до 1918 года они были меньшевиками, но в том году партия меньшевиков самоликвидировалась, и остатки ее вошли в большевистскую. Наши соседи пробыли в иммиграции с 1905-го под 1918 год, а в 1918-м вернулись из Америки.
Через Европу они этого сделать не могли, и, так как они жили в Нью-Йорке, им пришлось проехать все Соединенные Штаты, из Сан-Франциско на пароходе приехать в Йокогаму, в Японию, а оттуда — во Владивосток. С собой они везли свою библиотеку, но во Владивостоке поняли, что большую ее часть придется оставить Владивостокскому крайкому партии, что и было сделано, а дальше поехали по России.
Они руководили моим чтением. У них была огромная библиотека. Было такое издательство Academia. Как известно, после НЭПа ликвидировали все акционерные общества, а Academia осталась, так как издавала полное собрание сочинений Ленина. По-моему, это издательство еще долго существовало в 30-е годы. Уже и коллективизация прошла, и раскулачивание, а Academia все еще была. (Academia — книжное издательство Петербургского философского общества при университете, существовавшее в 1921-1937 годах в РСФСР, затем СССР. Известно весьма качественными изданиями и иллюстрациями классической литературы — прим. «Ленты.ру».) Соседи давали мне читать эти книги.
Они выписывали для меня журналы «Мурзилка» и «Чиж». И хотя название журнала «Мурзилка» — детское, он умудрялся давать то, что более солидные издания не печатали. Например, в 1939 году уже шла война, немцы бомбили Англию. Ни в одной центральной газете ничего подобного не сообщалось, а в «Мурзилке» была фотография: «Британские дети с учительницей прячутся в окопе от обстрела немецкой авиации».
В 1939 году мой отец был призван в Красную армию — на то, что называлось «освобождением Западной Украины и Западной Белоруссии от польского панского ига». Домой он принес атлас командира РККА. Тогда я уже достаточно свободно читал, открыл этот атлас и нашел на карте Польши надпечатку черным: «Область государственных интересов Германии». Я спросил отца, что это значит. Отец не ответил, и я удивился.
Таких случаев было еще несколько. В 1937-м или 1938 году отец пришел с работы и говорит матери: «Кольцова взяли». Я переспросил: «Какого Кольцова»? Отец посмотрел и говорит: «Я ничего подобного не говорил!» Я отвечаю: «Как так? Ты же только что сказал!» Мать вступает: «Тебе послышалось». И только в 1956 году, когда Кольцова стали печатать, я напомнил отцу: «Помнишь, ты сказал мне, что Кольцова посадили?» А он: «Я и не помню этого». Так, значит, и не вспомнил. Но я-то запомнил, что он сказал!
Не знаю, когда это произошло, но я заметил, читая ваши тексты, что люди, которые их пишут, не шибко образованные, поэтому было бы полезно давать им, если так можно сказать, советы. И вот я стал писать вам. Вообще говоря, надо бы писать больше, но это отнимает силы, и поэтому я пишу не в каждом случае.
Вот недавно была заметка о том, как девочка подарила отцу ракушку, которую нашла в океане в Австралии, тот положил ее в карман, а в ней были какие-то ядовитые скорпионы, от укуса которых он мог бы умереть, потому что противоядия от этих укусов нет (я читал про Австралию, что это континент, где очень много опасностей: змеи, насекомые и так далее). Так вот, в этой заметке я нашел столько ошибок, что руки просто опускаются, если перечислять их все. И я имею в виду не только грамматические, но и стилистические, и провинциализмы, и всевозможные спорные обороты.
Наибольшая проблема у вас, конечно, заключается во владении языком. Я читаю «Ленту.ру», она держит меня в курсе новостей — правда, и тут мусора много. Зачем-то людям морочат голову тем, что, например, какая-то американская актриса забеременела. Ну и что? Вешают лапшу на уши. Зачем все это мне? И я начинаю думать: они затем сообщают мне об этом, чтобы, возможно, я не заинтересовался чем-то более актуальным и злободневным, может быть, они отвлекают меня? Черт его знает.
Но в принципе важных новостей вы не пропускаете. Еще я заметил, что вы умудряетесь подавать текст так, что мне понятно, на чьей стороне находятся симпатии «Ленты.ру», хотя напрямую вы этого не говорите. Поймать вас на этом нельзя, но догадаться можно. Есть русская пословица: «Умный поймет, дурак не догадается». Всякий, кто читал советскую и читает российскую прессу, приобретает навык чтения между строк.