Он страдал в нищете и был похоронен при жизни
Давно анонсированная выставка «Илья Репин», открывшаяся в Новой Третьяковке и работающая до 18 августа (причем необходимо учесть, что графику прославленного русского живописца показывают лишь до июня), имела своей целью по-новому представить хрестоматийную классику, очистить ее от штампованных смыслов и наслоений советской эпохи. Обозреватель «Ленты.ру» Ирина Мак рассказывает, почему музею удалось совершить почти невозможное — открыть художника с неожиданной стороны.
Искусство будущего
Самый известный у нас и за рубежом русский художник не слишком избалован выставками на родине — последняя прошла в Третьяковской галерее четверть века назад. С другой стороны, и обычай музеев перетряхивать свои запасы возник недавно. Первый такой мощный проект был посвящен ученику Репина Валентину Серову, о котором часто говорят, что он якобы превзошел учителя. Изучив выставку, с этим трудно согласиться: Илья Ефимович просто дольше прожил и больше успел — в том числе претерпел больше неудач.
Илья Репин (1844 — 1930) застал крепостное право, помнил обе русские революции, был чрезвычайно трудолюбив и плодовит, как следствие — неровен как художник. Но в лучших вещах — в том числе тех, которые мы видим сейчас впервые, — он исключительный мастер. Да, передвижник, да, приверженец классической формы, которую и не думал нарушать, но обнаружил в себе способность меняться внутри этой формы и далеко опередил многих коллег-ровесников. Художник XIX столетия, он не просто дожил до следующей эпохи, он получил в новой художественной иерархии место, предвосхитив то, что впоследствии будет олицетворять в искусстве XX век.
Сын отставного кантониста совершил в искусстве живописи то, что в музыке сделал Модест Мусоргский, которым Репин бесконечно восхищался. Когда умирающий композитор оказался в больнице, Репин поторопился написать его портрет — всего за четыре сеанса, знаменитое и единственное изображение композитора. Через 11 дней после окончания работы автор великих опер «Борис Годунов» и «Хованщина» умер, а на гонорар, полученный за портрет от самого Третьякова, Репин поставил Мусоргскому памятник.
© Илья Репин
«Гопак. Танец запорожских казаков», 1927
Портрет теперь выставлен, как и другая посвященная Мусоргскому работа — «Гопак. Танец запорожских казаков» (1926–1930), ставшая для художника одной из последних. Ее болезненная яркость, странные ракурсы, кажущееся веселье танцующих — все это почерк другого Репина, почти незнакомого тем, кто вырос в СССР. Поздние вещи, включая привезенный из Пенатов последний автопортрет, — свидетельства жизни оторванного от семьи эмигранта, писавшего на линолеуме в отсутствие денег на холсты.
Вместо канона
На выставке, сочиненной кураторами Третьяковки Татьяной Юденковой и Ниной Марковой, этот бесконечно печальный финал жизни — и одновременно последний творческий взлет Репина — внизу, на первом этаже. Зритель спускается туда с третьего, где экспозиция начинается. На всех трех этажах разместилось в итоге более 300 работ, попавших сюда из 21 российского собрания, семи иностранных музеев и семи частных коллекций из-за рубежа.
Соотношение живописи и графики почти равное — 170 с лишним произведений живописи и 130 — графики. Кажется, что вещей даже слишком много, по крайней мере портретов, среди которых десятки хрестоматийных, выученных до мельчайших подробностей, вроде портрета опершегося о колонну композитора Бородина или Антона Рубинштейна с дирижерской палочкой. Другого, менее известного изображения Рубинштейна в кресле и с усталым лицом — к сожалению, нет.
Отсутствует, увы, и «Парижское кафе», написанное Репиным во время шестилетней пансионерской поездки после Академии за границу: коллекционер Вячеслав Кантор, купивший в свое время картину на Christie’s, не дал ее на выставку. Из-за невозможного сегодня музейного обмена с США нет в экспозиции и знаменитой «Голгофы» (1921–1922) из музея Принстонского университета, известной нам в основном по репродукциям: место распятия увидено как бы глазами воскресшего Христа — третий крест лежит на земле в луже крови, вокруг которой, как описывал эту сцену Репин, «собаки собрались пировать».
В столь далекой от канона версии евангельского сюжета вполне сформулировано резкое отношение Репина к институту церкви, которое, понятно, очень приветствовалось в советские времена — художнику приписывали антиклерикальные настроения, и знаменитое репинское полотно «Перед исповедью» переименовали в 1930-х в «Отказ от исповеди». В действительности в отношении Репина, начинавшего в юные годы как иконописец, к этой теме, важной в его творчестве, было больше «милости к падшим», чем слепой веры. «После анафемы Толстому, — писал он, — дал слово не переступать порога церкви, но после глумления большевиков над христианскими святынями-церквями я делаюсь ревностным исповедником». Он и в церковном хоре пел. Но как бы великолепно ни владел Репин речью, кисть его убедительнее, и совершенно неизвестная здесь работа «Крестный ход в дубовом лесу. Явленная икона», привезенная на выставку из чешского города Градец-Кралов, говорит сама за себя.
© Илья Репин
«Отказ от исповеди», 1885
Репин работал над ней почти полвека: когда перед выставкой полотно 1888 года стали реставрировать, открылась дата ее переделки – 1924-й. Выяснилось, что накануне продажи картины некому чешскому коллекционеру автор счистил с холста центральную фигуру протодиакона и написал ее заново, сообщив физиономии попа дикое, страшное выражение, точно иллюстрирующее современный мем «народ-богоносец». Цитате из репинского письма Крамскому, касающегося портрета протодиакона (этот портрет существует и отдельно), — «…Весь он плоть и кровь, лупоглазие, зев и рев бессмысленный…» — отвечает из будущего бессмертная реплика Венедикта Ерофеева: «Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Им все божья роса…»
У Репина и Пьета (сцена оплакивания Христа девой Марией) есть — иконографию Пьеты воспроизводит «Царь Иван…», и Тайная вечеря — она же «Сходка» (1883). Последнее название было присвоено картине в 1936-м, когда в СССР устроили посмертную выставку художника. Авторское название «При свете лампы» по крайней мере не отвлекает революционной тематикой и позволяет заметить рыжую шевелюру человека, склонившегося над столом, и внемлющих ему «учеников».
Поиски неочевидных христианских канонов в творчестве Репина могут привести к удивительным результатам. Живущий в Нью-Йорке писатель Александр Генис вспоминал казус, случившийся с ним в нулевые годы, когда в музее Метрополитен — сегодня сложно в это поверить — проходила огромная выставка передвижников. Поддавшись общему безумию, он тоже пошел посмотреть, и в зале Репина мальчик, явно отставший от экскурсии, спросил у него, показывая на «Бурлаков на Волге»: «Which one is Jesus?» Сегодня этот вопрос не кажется абсурдным.
Летний темперамент
Бурлаки у Репина не олицетворяют трагедию. В этом нет стенаний по страшной участи, как нет их в «Царе Иване…» — только попытка рассказать историю. И сестра Петра Первого на картине «Царевна Софья Алексеевна через год после заключения ее в Новодевичьем монастыре, во время казни стрельцов и пытки всей ее прислуги в 1698 году» (1879) не выглядит страдалицей. А если и кажется злодейкой, то сказочной. Это, впрочем, первая историческая картина Ильи Репина. Но и дальше он как будто обходит стороной трагические сюжеты, углубляясь скорее в характеры, портреты, достигая в них небывалой глубины — но не драмы.
© Илья Репин
«Бурлаки на Волге», 1870–1873
На «Автопортрете за работой» (1915), привезенном из Национальной галереи Праги и открывающем экспозицию, мы видим «танцующего» перед мольбертом Репина — несмотря на то, что перетруженная после «Запорожцев» правая рука уже стала сохнуть, врачи запретили ее напрягать, и Репин приспособился цеплять палитру к поясу и работать левой, радуясь жизни ровно такой, какая она есть. Благостное впечатление от выставки возникает, может быть, оттого еще, что сам Репин, по словам куратора Татьяны Юденковой, всегда, до последних дней «называл себя счастливчиком, не переставая благодарить Создателя».
Поэтому, может быть, на полотнах его нигде нет снега — летний темперамент не оставляет шанса на страдания.
В апреле 1921 года, примерно тогда же, когда Репин получает финское удостоверение личности, в шведской прессе публикуются сообщения о его смерти. Другой бы впал в уныние и поверил в приметы, но Репин написал в письме: «Я... был похоронен; и из Швеции получил даже прочувствованный некролог с портретом. Как не радоваться! И эта радость дала мне идею картины.
Радость воскресшего хотелось мне изобразить».