«Мы уничтожим всех, кто не понял нас»

В своих музыкальных проектах Саша Старость исследует архетипы современной России, деконструируя их. Одним из главных ее проектов, созданных совместно с единомышленниками, стал иммерсивный театр «Груз 300», исследующий тему институционального насилия в России. Помимо различных творческих проектов, Саша вместе с соратниками занимается психоактивизмом — антистигматизацией психических расстройств и защитой прав психически больных в России. «Лента.ру» пообщалась с Сашей о поиске русского корня в эпоху кризиса, массовых самоубийствах, сектах и психоактивизме.

«Лента.ру»: Расскажи, как ты начала заниматься музыкой и как пришла к такому звуку и стихам.

Саша Старость: Пожалуй, начну с паблика, в котором я размещала прозу и стихи, часть из них потом стали текстами треков. Он называется «Дешевые тексты и рингтоны от старухи» и до сих пор существует, но сейчас заброшен. У меня уже нет времени на него, хотя я продолжаю писать тексты для новых треков. Вот только прозу я давненько не писала, что меня расстраивает. Не хватает на все времени. Долгое время я играла в разных группах, в основном была на вокале и писала мелодические партии, песни были на английском, на нем я говорю с детства. Не знаю, что для меня стало таким инициальным вхождением в русский язык, но я поняла, что это неадекватная ситуация — принципиально писать тексты на английском. Я начала пробовать работать на русском и поняла, что даже когда ты говоришь на втором языке с раннего детства, как я, у тебя все равно есть небольшой зазор. Он может быть малоощутим, но он не дает понять все нюансы языка. Можно все хорошо чувствовать на уровне вербальной речи, каких-то прозаических текстов даже, но когда имеешь дело со стихами — это особенный формат. Любой профессиональный переводчик поэзии подтвердит.

Все это как раз совпало с моментом, когда в стране начались политические изменения серьезные, в частности, это было время конфликта с Украиной. И я стала интересоваться советским андеграундом, много смотреть, читать и слушать про это все, и начала понимать, что нужно обретать какую-то национальную идентичность, в том числе через нашу историю и культуру новейшего времени. Это как раз тот пласт культурного наследия, который нами зачастую игнорируется. Россия — огромная страна с гигантским классическим культурным бэкграундом, и нам вообще очень нравится идентификация через далекое и великое прошлое. А современность и современников не принято воспринимать всерьез, вроде как «не все еще умерли» — значит, пока не совсем художники. А зря.

Вторая проблема в том, что к русской новейшей культуре отчасти принято относиться как к эрзацу условного Запада. Запад здесь — как бы оригинал, а мы — вечная пародия. Что совсем неверно, потому что никакой «оригинальной» культуры, кроме античной, для Европы не существует. Все остальное — локальные версии. Периодически разные страны задавали тон в различных культурных областях, но манипулировали классическими паттернами сообразно локальному опыту. Россия в этом смысле не хуже и не лучше, это просто еще одна страна, вписанная в историю классической, новой и новейшей европейской культуры, имеющая локальные особенности. И это хорошо, это то, что делает искусство живым и актуальным, это мы и есть. И это моя особенная боль, потому что я принадлежу к тому поколению, которое всегда дистанцировалось от России. Мне сейчас тридцать лет, а когда мне было восемнадцать, началась первая хипстерская волна, и она вся была построена на максимальной дистанции, максимальной аполитичности.

Помню, почти все тогда на английском исполняли инди-рок про любовь.

Да, и было это светлое медведевское время, когда я действительно позволяла себе воспринимать политику как условных «людей в пиджаках, которые что-то там делают», — это не для нас, высокодуховных. А к 2014 году окончательно сгустились тревожные предчувствия, и страна и риторика стали выглядеть совсем иначе. Началось все, конечно, с Болотной [площади], но тут уж кто когда прозрел. Я заметила, что это было каким-то новым движением в инфополе, когда люди начали поворачиваться к той же «Гражданской обороне», «Агате Кристи», каким-то позднесовковым раннепостсовковым группам, московскому концептуализму. Все стали от этого кайфовать, потому что это выражало какое-то настроение общее, это ощущение тоталиризации, закручивания гаек. И мне стало казаться, что много интересного и ресурсного в локальной культуре, есть свои корневые архетипы, с которыми клево работать. В общем, я начала писать тексты, и мне показалось, что это получается очень хорошо. Я была еще в таком маниакальном состоянии перед первым обострением, поэтому я очень много из этого продуцировала, но и после больницы продолжила этим заниматься.

Больница меня как-то еще больше вдохновила, потому что я была поставлена в очень жесткие условия, где нет ничего, и тебе нужно занимать время, чтобы не чувствовать себя испуганным, не чувствовать давление структурного дня и постоянного наблюдения за тобой. И я там писала тексты, рисовала к ним иллюстрации, а потом решила создать паблик. Это было лет пять назад. И я не занималась никакой раскруткой никогда. Я тогда в этом ничего не понимала, у меня была наивная идея о том, что если ты круто пишешь, то тебя обязательно все увидят. Какую-то свою аудиторию я действительно набрала, она была совсем небольшая, но меня это вполне устраивало на тот момент. С Филом Гинзбургом, который играет сейчас в «Лаве», мы старинные друзья, у нас была давняя идея сделать какой-то музыкальный проект. Он познакомился с Максимом Назаровым с лейбла AVEC, который искал вокалистку. А дальше все завертелось. Я до этого тоже писала треки лоуфайные. В основном шумами занималась и записывала их в очень ****** [плохих] условиях, у меня не было даже нормального компьютера, как это часто бывает. Макс послушал и сказал: «Мне нравятся твои политические тексты, давай сделаем такой абстрактный альбом». Мы записали его в очень короткие сроки. Играли в первый раз в центре «Красный» на Красном Октябре и потом в «Ионотеке» на фестивале. Это было в 2017-2018 годах, все как-то быстро очень произошло, потом появился альбом «Новое время» на Филовы тексты.

Там все песни его?

Все, кроме «Пацанов». Это как раз был такой большой коллаб, в котором я писала музыкальные партии и пела их, Фил — тексты, Макс — минуса. И я его тоже сейчас играю на концертах, но реже, чем первый альбом, который мне лично понятнее, я там сама писала тексты. Я немного контрол-фрик — чем больше меня в работе, тем мне она роднее, и тем проще с ней обращаться и развивать. А «Новое время» — слишком нежный для меня, это такая альтернативная вселенная, в которой я слушала больше «Гостей из будущего», чем «Гражданской обороны». Слишком нежно для меня. Хотя у нас там есть трек «Мы уничтожим всех», один из любимейших на концертах. На съемках клипа, я считаю, нас осветил небесный луч и буквально послал прозрение. Мы решили перед Новым годом его выпустить как видеообращение президента, и нам показалось, что основной нарратив у страны сейчас как раз «мы уничтожим всех, кто не понял нас». Мы очень загорелись всей этой историей с Кремлем, самолетами-истребителями, гранатами и народным ликованием, и в итоге первая версия у нас настолько некорректная получилась, что до сих пор хранится в тайне. А во второй мы уже гранаты заменили на конфеты, но самолеты оставили. Поэтому когда по телевизору показывали мультфильм про летящие на Калифорнию ракеты, я внутренне торжествовала.

Песня «Джаст ду ит» основана на истории тоталитарной секты Heaven’s Gate. Почему вы взяли именно этот сюжет о массовом самоубийстве культистов?

У нас с Филом есть одна общая страсть: мы очень любим программы типа «Криминальной России» и прочий народный саспенс. Очень часто смотрели и смотрим всякие штуки, связанные с подобными историями, особенно если это связано с тоталитарными культами. Вообще, это же постфольклор, и очень интересно смотреть, как именно он работает, как влияет на повестку, как создаются все эти мифологемы. Последний в реальном времени рожденный страшный постфольклор — это, например, «Синий кит». И опять там все замыкается на секте, на теории заговора, тайном управлении подростками. Самоубийства массовые, секты сатанистов, реальные или вымышленные, внешняя необъяснимая угроза — это центровая часть постфольклора вообще, а тем более российского, так как есть убеждение, что нам как стране, как нации, как культуре все время что-то незримо угрожает. И на самом деле все это здорово влияет на восприятие современности. Ну, а еще нам просто показалась очень парадоксальной, дурацкой и сюрреалистичной фиксация на кроссовках, фиксация на определенной спортивной одежде. Мы это связали с детьми с Китай-города, нас это очень смешило. Все тогда угорали по модным новым кроссовкам, и мы как раз думали, что они как Heaven’s Gate. Пошел в «Солянку», накрылся фиолетовым одеялом — и все.

А почему же именно этот случай?

Даже не знаю. Есть много клевых и интересных вещей, связанных с деятельностью разных тоталитарных культов и всяких разнообразных объединений закрытого типа. Heaven’s Gate не так популярны, как семья Мэнсона. И не как «Аум Синрике». Филу пришло это в голову, мы стали на эту тему фантазировать, так и получилось. Дали им шанс.

Какие еще музыкальные проекты у тебя были?

Мы играли с Ксенией Ат давным-давно, у нас был проект на синтезаторе Мурзина (названный «АНС» — в честь композитора Александра Николаевича Скрябина — прим. «Ленты.ру»), он так и называется ANS — Babylon Horse. Просто мы как-то тусили, и нам пришла в голову мысль о том, что раз Coil играли на синтезаторе АНС — значит, и мы можем. Мы пошли в музей Глинки, очень долго все это выбивали, и в итоге нам разрешили. Мы записали несколько сессий, очень хорошо общались там с кураторами. Скомпилировали треки, то есть работали не как Coil, которые на самом деле просто записали звуки.

Они просто семплы с синтезатора брали?

Да, а мы решили сделать какую-то структуру. Ну, а потом наши отношения с Глинкой как-то прервались. И с Ксюшей мы пока не играли вместе на одной сцене.

Кроме музыки и перформативных искусств ты сейчас занимаешься продвижением прав психически больных. В том числе посредством движения и паблика, который ты создала: «психоактивно». Как ты начала заниматься психоактивизмом?

Я придумала это вместе с Катрин Ненашевой. Мы с Катей познакомились на «Я горю», она позвала меня в проект про эмоциональное выгорание, и я сделала там перформанс «Милость к падшим», про который потом «Афиша» писала, и мы после это стали много времени проводить вместе. А до этого я занималась стримами про массовые психозы в Средние века и прочее. Что касается психиатрии, у меня вся жизнь идет параллельно этому: я работала с аутичными детьми, до сих пор каждый год работаю на конференции по аутизму как переводчик, в этом году делала еще и доклад там. Также я специалист по альтернативной коммуникации для невербальных людей. Потом сама попала в больницу, у меня началась эта долгая история с разными таблетками, принятием диагноза, с какой-то навигацией в социуме с новым «лейблом». Были жуткие годы, когда у меня было по две-три госпитализации в год. При этом психиатрия стала в каком-то смысле моим специальным интересом, я все про это читала, включая какие-то старые диссертации, меня почему-то это успокаивало. Катя жаловалась, что никакого базиса общего психоактивистского в России нет, есть только разрозненные активисты, никто не хочет собраться, ничего не получается. Она пыталась уже один раз людей собрать. Ну и мы решили попробовать еще — год назад.

Мы знали, что найдутся еще клевые люди, например медиахудожница Алена Агаджикова, которая на тот момент была моей близкой подругой, она делала очень классные тексты на эту тему, у нее тоже есть диагноз. Все началось с того, что мы делали этот зин с фотографиями и историями людей, которые через таблетку и через аксессуары, которые они делают из таблеток, все это осмысляют. Потом мы вышли [на демонстрацию] на Первое мая, нас задержали. Очевидно, прайд — это классная идея, но не сейчас. Нужно все согласовывать, иначе мы подставляем людей. Тогда мы начали делать первый фестиваль. Сначала один, потом второй, выступали на «Горизонтали», издали кучу брошюр, сотрудничали с психоневрологическим интернатом, с Центром имени Сухаревой. В этом году мы второй прайд провели, еще более массовый, и на сей раз без задержаний.

А как вы сотрудничаете с государственными учреждениями?

Мы с ними не сотрудничаем, есть активисты, правозащитники и психиатры, которые занимаются проблемами людей, находящихся в интернатах. Интернат (ПНИ) — это совершенно ******** [дикая] структура, это тотальная институция. Как писал Фуко, тотальная институция постоянно следит за тобой, и у нее нет срока действия. Вот ты попадаешь в тюрьму, у тебя есть срок — если ты не на пожизненном, конечно. У тебя есть некое ограничение, после которого тебя опять выпускают обратно в социум: «живи, что-то делай». А с ПНИ так: от тебя просто избавляются.

Ты даже не можешь себе представить, сколько туда попадает людей, которые совершенно не должны там находиться! У которых стоит серьезный диагноз, как у меня, например, и они не так же высокофункциональны. Или у которых диагноз очевидно завышен, чтобы лишить дееспособности. Или диагноз вообще сомнителен, но — так звезды встали. То есть они не должны жить под надзором, им нет необходимости получать от бенефициара, от государства так называемый «надзор». И там все в куче, нет никакого разделения по интеллектуальному уровню, никакого внимания к индивидуальности. При этом не все мрачно, есть очень классные молодые психиатры — «Дело Пинеля» и Виктор Лебедев, который на нашем «Психгорфесте» постоянно читает лекции, очень прогрессивно ко всему относится, и с ним нормально коммуницировать. Но есть совершенно ригидные люди старой школы, которые до сих пор называют аутизм шизофренией, и с ними очень трудно договориться.

Продолжим про творчество. Ты сейчас играешь и пишешь музыку вместе со Стасом Горевым из «Груза 300». Что вы готовите?

У нас сейчас есть сайд-проект «Груза 300» — арт-группа «Перезагрузка», — в рамках которого мы сделали одну акцию с Катей и Полиной Андреевной (художница из театра «Груз 300» — прим. «Ленты.ру») 8 марта. Раздавали слепки тел женщин, пострадавших от насилия в закрытых институциях. Мы записали много музыки — часть использовали в «Грузе», а часть пока так и лежит, потому что мы все еще планируем сделать такую акционистско-музыкальную группу, но все-таки не по модели Pussy Riot, а очень музыкально и даже театрально ориентированную и исследующую тему насилия. У нас была идея мифологемы мира, в котором есть очень популярная поп-группа, которая поет только про насилие, и вот в этой поп-группе все персонажи — это некие аватары разных состояний человека, переживающего посттравматический синдром. Пыточные Gorillaz, в общем.

Еще мы со Стасом хотим начать писать альбом, потому что у нас появилось много материала, который мы уже давно играем на концертах, и есть даже достаточно продуманные концертные аранжировки. Мы хотим начать с того, чтобы записать четыре-пять треков, выпустить их как EP и потом уже собрать на полноценный альбом.

У меня вообще сейчас новая идея-фикс: что Россия — это такое фэнтезийное феодальное государство, с шаманами, лордами и конфликтами правящих семей, а мы, как крестьяне с вилами, топчемся на месте и пытаемся как-то докричаться. Поэтому мы добавили в новые треки средневековый звук, стали сознательно использовать гораздо больше живых инструментов и вообще хотим сделать в итоге мультидисциплинарную сказку про новый русский феодализм, вроде «Игры престолов» с дураками и дорогами. Но я пока больше ничего об этом говорить не буду, иначе ничего не получится. «Перезагрузка» нам уже понятна, мы понимаем, как писать вместе, делать вместе, у нас там есть определенная парадигма движения и представление о звуке, согласованная между всеми нами, а здесь — другая история, и очень интересно, что из этого может вылезти.