Слава и безумие: как Бальмонт стал звездой Серебряного века
Константин Бальмонт родился 155 лет назад. Поэт, эссеист, переводчик, он был одним из ярчайших представителей Серебряного века. А ныне с его трудами знакомы редкие знатоки да литературоведы.
Если бы Константин Бальмонт сегодня переступил порог редакции какого-нибудь литературного журнала или послал туда стихи по электронной почте, его, скорее всего, из редакции с позором выставили, а на сайте заблокировали, как докучливого графомана.
Как еще можно обойтись с автором таких, к примеру, строк: «Я знаю, что значит — безумно рыдать,// Вокруг себя видеть пустыню бесплодную,// Что значит — с отчаяньем в зиму холодную// Напрасно весны ожидать».
В лучшем случае ему нашлось бы скромное местечко среди миллиона самодеятельных стихотворцев на портале «Стихи.ру» в разделе (если такой есть) «Родная природа»: «Есть в русской природе усталая нежность,// Безмолвная боль затаенной печали,// Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,// Холодная высь, уходящие дали…»
А между тем этот родившийся в июне 1867 года в деревне с неблагозвучным названием Гумнище Шуйского уезда Владимирской губернии и закончивший жизнь в декабре 1942 года в приюте «Русский дом» под оккупированным немцами Парижем человек был звездой Серебряного века, автором 35 поэтических сборников, 20 книг прозы, путешественником (объездил весь мир), полиглотом — переводил на русский язык Эдгара По, Оскара Уайльда, Шарля Бодлера, других классиков мировой литературы.
Публика ломилась на его выступления, женщины бросали на сцену букеты, так что он не знал, куда поставить ногу, лучшие поэты того времени посвящали ему стихи. Даже в голодном 1918 году на церемонии избрания «короля поэтов» в Политехническом музее он удостоился почетного третьего, после Игоря Северянина и Владимира Маяковского, места.
Жизнь Константина Бальмонта определяли три могучие магнитные линии: нищета, слава, безумие. Он бедствовал в юности и в годы второй (1920–1942) эмиграции.
Первая эмиграция (1906–1913) случилась после революционных событий 1905 года, когда, опьяненный воздухом народной свободы и рабочих баррикад, поэт бежал, как ему казалось, от неминуемого ареста. Тогда Бальмонт не в полной мере осознал уроки, как писал его современник и тезка Паустовский, «встречи русской интеллигенции лицом к лицу с ее идеалами». Тогда еще его пьянила слава, пришедшая после сборника «Горящие здания» (многие увидели в этом прообраз России).
Вернувшись на родину после объявленной по случаю 300-летия Дома Романовых амнистии, Бальмонт продолжил сотрудничество с возглавляемыми Максимом Горьким социал-демократическими изданиями. Сам Ленин одобрял публикацию его стихов.
Прозрение пришло позже. В 1920 году Бальмонт получил по протекции наркома просвещения Анатолия Луначарского разрешение на годичную командировку за границу и навсегда покинул страну. Невозвращение и нарушение обещания не хулить новую власть вышло ему боком не только на родине (это понятно), но и в эмиграции, где вскоре был опубликован его автобиографический роман «Под новым серпом». Якобы из-за Бальмонта в выезде отказали многим другим представителям интеллигенции.
Но дело, конечно же, было не в этом. Власть уже вступила на путь, суровый смысл которого позже сформулирует Горький: «Если враг не сдается, его уничтожают».
«Мастерам культуры» (еще одно определение пролетарского писателя) предоставлялся выбор между расстрелом (Николай Гумилев, Павел Васильев, Борис Корнилов, Алексей Ганин), лагерем (Осип Мандельштам, Николай Заболоцкий), опалой и нищетой (Анна Ахматова, Михаил Зощенко).
Некоторые литературоведы считают, что отбывшие после революции в эмиграцию Константин Бальмонт, Зинаида Гиппиус, Владислав Ходасевич, Георгий Иванов, Георгий Адамович навсегда остались в своем творчестве поэтами Серебряного века, то есть не вышли из круга идей и тем ушедшего времени, разве что дополнили их горечью обиды и ностальгией.
Оставшиеся же на родине Мандельштам, Ахматова («Будешь крылышки трепать о булыжники» — пророчески предсказала ее судьбу Марина Цветаева), Пастернак были насильно приобщены к «железному веку» новой России. Несмотря на разность жизненных обстоятельств, они, независимо от своей воли, остались с народом там, где, как писала Ахматова, «народ, к несчастью, был». Под воздействием ломающего прежний уклад «железа» «серебро» переплавилось в вечность. Прыгнувший им на плечи «век-волкодав» поднял их (непубликуемую в СССР) поэзию на недосягаемую высоту.
Наверное, здесь есть доля истины. Но не в отношении Бальмонта. Во-первых, он был классическим символистом, то есть жил и творил ощущениями, переживаниями, идеями и мыслями собственного «я».
Оно было его Вселенной, его Солнцем. Любое насилие над собой, как свободной творческой личностью, он воспринимал как катастрофу. В марте 1890 года Бальмонт, как, кстати, Мандельштам через много лет в советской Чердыне, выбросился из окна, пытаясь покончить с собой, хотя в то время его обстоятельства были далеко не столь трагичны, как у преследуемого НКВД Мандельштама.
Во-вторых, несмотря на эпатажный вид, кривую бородку, нездешнюю фамилию, горящий в глазах огонь безумия, Бальмонт был слишком русским для интернациональной «земшарной» республики Советов: «Я рыжий. Я русый, я русский.// Я знаю мудрость и бред.// Иду я — тропинкою узкой,// Приду — как широкий рассвет».
В-третьих, как гениально-косноязычно писала его верная подруга и родственная душа Марина Цветаева: «У Бальмонта, кроме поэта в нем, нет ничего». В мае 1937 года попавший в автокатастрофу Бальмонт жаловался не столько на травмы, сколько на то, что не сумел сберечь свой единственный костюм.
«Вечный грех будет на эмиграции, если она не сделает для единственного великого русского поэта, оказавшегося за рубежом, — взывала живущая на вырученные от продажи изготовленных дочерью Ариадной шляпок и тайные от НКВД гонорары мужа Сергея Эфрона Цветаева, — и безвозвратно оказавшегося, — если она не сделает для него всего, и больше, чем можно. Если эмиграция считает себя представителем старого мира и прежней Великой России — то Бальмонт одно из лучших, что напоследок дал этот старый мир».
Безумие, всю жизнь шедшее следом за поэтом, настигло его на склоне лет.
Сбылось самопророчество: «Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,// А если день погас,// Я буду петь… Я буду петь о Солнце// В предсмертный час».
В истории русской литературы Бальмонт остался поэтом, поющим о Солнце (он всегда писал это слово с прописной), когда «день погас». Кто знает, может, именно в этом вечные «мудрость и бред» поэзии?
