150 лет назад родился великий писатель и... фотограф Михаил Пришвин

Открытие последних лет: Михаил Пришвин - это не "певец природы", как нас уверяли в школе. Настоящий Пришвин, которого в год его 150-летия открывают музеи от Москвы до самых до окраин, гораздо глубже и жестче.

Он оставил нам не только "Кладовую солнца", "Лисичкин хлеб" и "Женьшень". Пришвин - автор самых длинных дневников в русской литературе. Его записи охватывают период с 1905 по 1954 год. Это яростный, жертвенный и очень честный труд.

"За каждую строчку моего дневника - десять лет расстрела", - говорил Михаил Михайлович. И это совсем не означало, что он поливал грязью кого-то или что-то, сидя в глухой оппозиции или релокации. Отнюдь, он всегда оставался со своей Родиной и со своими людьми, которых обожал так, как только и может обожать настоящий писатель: "Живи, любимый человек".

В другом дело. Это, пожалуй, самые объективные дневники русской жизни ХХ века. Беспристрастные наблюдения и размышления, в которых нет простых вопросов и упрощенных ответов. Нет однозначных "да" или "нет", а есть и то, и другое, и третье. Отсюда - готовность к расстрелу.

Объективность редко принимают и поощряют, еще реже ее берут за основу истории. Но Пришвин писал дневники для будущих поколений. И я не уверен, что под будущими он имел в виду нас с вами.

На черное и белое мир не делился даже на его фотографиях. Там у него мир бесконечности оттенков.

И это еще одно открытие - Пришвин был потрясающим фотографом. С тех пор как в 1924 году он обзавелся техникой, фотоснимки для него стали "второй записной книжкой". Он, выходец Серебряного века, одним из первых понял, что совсем не серебро слов предложил ХХ век для рождения новых образов. Сотни и сотни негативов хранятся в архиве Пришвина, причем многие из них, как и его дневники, уникальны.

Здесь и коллективный портрет поколения непобежденных, и полотно огромной и очень разной страны. Уралмаш, Дальний Восток, Беломорско-Балтийский канал, Соловки, Пинега, Кабардино-Балкария... Пришвин мотался по командировкам, а не только гулял по болотам и лесам, и отовсюду привозил снимки и записи. На Соловках, правда, у Пришвина дневники украли. Зато не украли негативы, и надо же - десятки лет прошли, а снимки сохранили, например, ворота с корявой надписью "Пункт Секирная" - не все, кто в них входил, смогли когда-то выйти.

Он всегда оставался со своей Родиной и со своими людьми, которых обожал так, как только и может настоящий писатель.

Среди негативов, которые Пришвин аккуратно сортировал и хранил как зеницу ока, - репортаж из Троице-Сергиевой лавры: "Когда били колокола". По сегодняшним меркам - исторический эксклюзив. Но я-то не уверен, что сильнее: сами по себе документальные изображения - или отпечатки в душах тех, кто вглядывается в эти фотографии. Странное ощущение от них: не злость, не даже ненависть - а свет, жалость, боль. За нас за всех, за тех, кто вечно делится на черных, красных, белых, серых.

Жалеет - значит, любит. Главное - любовь. Кто-то сказал ему: "Кругом страдания..." Он записал в дневник странное на первый взгляд: "Пусть страданья, а я буду вестником радости". Надо спасать приоткрывающийся смысл текущей жизни - чтобы не забылось. "В нравственном смысле это, - говорил, - одно и то же, что выхватить из воды утопающего ребенка". Горький не зря заметил, что у Пришвина не жизнь, а житие. Не мимолетное, а вечность. А еще точнее: вечность - в мимолетном.

Если дневники Пришвина, пусть запоздало, все-таки опубликованы, то снимки его только-только открываются понемногу широкому зрителю. Со временем, конечно, свет увидят все негативы. А пока с Пришвиным-фотографом можно познакомиться на выставках в подмосковном Дунине, в Доме Любощинских-Вернадских в Москве и в Сергиево-Посадском музее-заповеднике.

Из дневников Михаила Пришвина

О фотографии:

"Большие люди сами расписываются на страницах истории, но скромный человек, такой хороший - и вот нет никому до него дела. А вот не дам я тебе от нас исчезнуть". (23 сентября 1939 г.)

О разбитых колоколах:

"Колокола все равно, как и мощи, и все другие образы религиозной мысли уничтожаются гневом обманутых детей. Такое великое недоразумение..." (август 1930 г.)

О великих стройках:

"Только на Урале я понял посредством глубокого чувства, что новое строительство значительно именно там, что это строительство - не дело в том смысле, как далось мне это понятие. Что истинно железные люди, которые стали во главе этого строительства, только потому и стоят, что совершенно отрицают старое "дело". (1 марта 1931 года.)

О человеке на Соловках:

"Почему не влечет в человечину... с интересом будешь смотреть, как черпают селедку в закрытой губе... потому что селедка есть селедка, а тут человек в положении селедки, и вот это нехорошо". (2 августа 1933 г.)

О Слове:

"Если теперь в мире царствует ужас, то это оттого только, что нет Слова, чтобы назвать своем именем и рассеять мрак светом. Но почему же Слово не может родиться? Потому что Бог поручил Слово человеку, а человек, весь человек распят и молчит". (22 ноября 1941 г.)

О главном:

"Начинаю понимать себя как русского простейшего человека, имеющего способность сказать своим людям, что прекрасна на свете и та малая доля жизни, какая досталась себе. В этом чувстве жизни, свойственном у нас многим, преодолеваются все недобрые состояния праздности, уныния, любоначалия, празднословия, и мало-помалу достигается целомудрие, смиренномудрие, терпение и любовь. Вот и весь простой путь в "природе". (16 марта 1953 г.)