Философ-одиночка, журналист и писатель, создавший новый вид литературы — спонтанной, интимной, практически домашней, где нет границы между автором и читателем. Василий Розанов стал явлением, оригинально отразившим драматические события, пережитые русским обществом начала XX века.
Судьба философа, его религиозные и жизненные поиски, сокрушенные революцией 1917 года, оставили нам немало уроков и поводов для осмысления. Ведь его творчество — это постоянная борьба за внешнюю и внутреннюю свободу, вечная юность, вечное удивление и стремление к пониманию самых сложных вопросов о русском национальном характере, русской истории и русской культуре.
«Лента.ру» в рамках проекта «История русской мысли» поговорила с кандидатом философских наук, научным руководителем Центра исследований русской мысли Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта Андреем Теслей о том, почему Василий Розанов выступал против революции, воспевал и поэтизировал бытовое и что делает его одним из самых противоречивых и актуальных русских мыслителей.
«Лента.ру»: Василия Розанова считают наиболее сложной, неоднозначной и в то же время яркой фигурой русской философии. За что его ценят?
Андрей Тесля: Первый и вполне очевидный момент состоит в том, что, на мой взгляд, Василий Розанов — великий писатель. И здесь он обладает абсолютно вневременной актуальностью, поскольку создал свой собственный жанр — «листва».
Его литература напрямую вырастает из его поразительного взгляда, его философской мысли, которая предстает и способом чувствовать. Его характеризует стремление к мгновенному, к фиксации мимолетного. Именно этот способ зафиксировать реальность позволяет ему рассматривать предметы не с одной, не с двух, а с тысячи сторон.
Василий Розанов стремится запомнить и ухватить все, дать всему бессмертие — в первую очередь тому, что иначе, без его усилия, почти наверняка забудется.
В этом смысле он одновременно сложный, противоречивый автор — и очень простой. Сложность состоит в том, что его очень трудно свести до какой-то формулы и непросто цитировать.
Если же говорить о философской актуальности, то тут стоит сказать, что в русской интеллектуальной традиции он очень редкая фигура, фактически одиночка.
Только для него характерна реабилитация повседневности и быта, уход от больших слов и идей с заглавной буквы. Для России он потому и ценен, что рассказал о самых разных переживаниях, тем самым сделав для читателя понятнее его собственную душу.
Именно этим он и актуален. Ключевая тема, связывающая разные моменты его интеллектуальной биографии, — это стремление к «обживанию», стремление увидеть мир и себя в нем прежде всего через повседневное и интимное, увидеть русскую жизнь не через географическое или историческое воображение больших пространств и эпох, а посредством живой связи бытового. Это способность и умение сохранять то, что вроде бы не имеет никакого значения, но из чего срастается сама реальность.
Условно говоря, на одном краю схемы русской мысли стоит «бездомность» Петра Чаадаева, а на другом — это устойчивое стремление Василия Розанова к «обживанию» мира и места в нем.
Петр Чаадаев и его взгляды на судьбы России
Петр Чаадаев (7 июня 1794 года — 26 апреля 1856 года) — философ и публицист, принадлежавший к дворянской элите империи, исключительная фигура в русской интеллектуальной жизни.
Его идеи и провокации преодолели контекст своей эпохи, и апелляция к ним становится практически неизбежной в любом разговоре об исторической судьбе России. За «Философические письма» журнал «Телескоп», напечатавший их в 1836 году, был закрыт, издатель Николай Надеждин отправился в ссылку, а сам
Петр Чаадаев объявлен умалишенным. Его идеи дали толчок к оформлению русской философской мысли XIX века и запустили спор западников и славянофилов, ускорив обособление главных течений русской общественной мысли. Мировоззренческий спор о судьбе России и ее месте в мире, возникший вокруг писем, не прекратился до настоящего времени. Петр Чаадаев закладывал две основные идеи: стремление реализовать утопию и поиск национальной идентичности. В «Философических письмах» он характеризует тяжелое положение русского народа, в частности, присутствие в жизни дворян рабства (крепостного права), неприемлемого для христиан, и пытается ответить на вопрос о судьбе России, найти корни современной жизни в истории страны.
Самой печальной чертой русской цивилизации он считал ее изолированность от общечеловеческого развития. Из-за дистанции между Россией и Европой, возникшей вследствие раскола христианства, русский народ, не имея прошлого и ничего не создав, не внес оригинального вклада во всемирную историю человечества. Более того, он оказался неспособен воспринять достижения западной цивилизации.
«Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу, мы исказили его. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы переняли только обманчивую и бесполезную роскошь», — писал Петр Чаадаев.
При этом мыслитель считал, что у России есть место в будущем, в котором русский народ сможет избежать ошибок европейской цивилизации: «Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество – иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей... Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».
Различием католичества и православия он объяснял неодинаковость западной и русской цивилизации. Россия, приняв византийское православие, замкнулась в своем религиозном обособлении в стороне от европейских принципов жизни. Однако Петр Чаадаев занимал сложную позицию по отношению к католичеству: он не проповедовал католичество в Российской империи, так как считал, что задача его страны — «оживить» веру вообще, слить православие с католичеством.
Отмечал также неспособность русского народа идти вослед просвещенным императорам-реформаторам (таким как Петр I и Александр I) к европейским ценностям.
Наверное, именно поэтому в 1990-2000 годы самые разные люди полюбили его, почувствовали в нем близкое: и политики, и интеллектуалы, и студенты, и пенсионеры, и писатели. Для всех Василий Розанов стал символическим образом их Я, собирательной фигурой эпохи и национальным паролем образованных людей.
Как складывался его творческий путь?
Василий Васильевич Розанов прежде всего восьмидесятник — человек яркого поколения 1880-х годов, одногруппник Павла Милюкова, будущего главы партии кадетов. Часто забывают, но Василий Розанов окончил университет с отличием, был в числе его лучших выпускников.
Он поздно добивается известности, а знаменитым становится только на последнем отрезке своей жизни, да и знаменитость эта — в свете революционных событий 1917 года — носит опасный для него характер.
После университета он долго учительствует в русской провинции — к этому ведет его необходимость зарабатывать на жизнь, поскольку он рано женился. Первой его женой стала Аполлинария Суслова, известная сейчас прежде всего как любовница Федора Достоевского, почитаемая прообразом Настасьи Филипповны из «Идиота».
В провинции он, гимназический учитель географии и истории (кстати, одним из его учеников был писатель и публицист Михаил Пришвин, а другим — религиозный философ, богослов и священник Сергей Булгаков), работает над огромным философским сочинением «О понимании», надеясь в том числе этим пробить себе путь на университетскую кафедру.
Все эти надежды будут пустыми, как и упование на то, что его работа над русским переводом «Метафизики» Аристотеля привлечет внимание серьезной публики .
С конца 1880-х годов Василий Розанов начинает активно выступать в консервативной печати, привлекает внимание в том числе и своей полемикой с деятелями либерального и социалистического направлений — публицистом и литературоведом Николаем Михайловским и философом Владимиром Соловьевым.
Тогда же он перебирается в Санкт-Петербург — и все более испытывает разочарование в петербургских и в целом российских консервативных кругах, в том числе от затхлости атмосферы внутреннего довольства и одновременно мелких интриг.
© Lenta.ruВ какой момент он начинает вырабатывать свой оригинальный литературный стиль?
Поворотным пунктом для Василия Розанова становится сотрудничество с «Миром искусства» Сергея Дягилева и приглашение стать постоянным сотрудником газеты «Новое время» Алексея Суворина.
Прежде всего — именно последнее. Поскольку в газетной суете он выработает свой новый стиль, стремясь писать серьезные большие статьи, но вынужденный к быстрому письму, так называемому мимолетному.
А уже литературную славу и признание — правда, в большей степени посмертное — ему принесут «Уединенное» и «Опавшие листья», создавшие тот самый литературно-философский жанр «листвы».
Поражающие свободой и глубиной, беззащитные и попадающие в самое сердце книги рождаются из свободы отчаяния, когда Василию Розанову окончательно становится все равно, что думает о нем публика.
Покинутый практически всеми старыми друзьями, тяжело больной и потрясенный тяжелой болезнью своей второй жены Варвары Бутягиной, он окончательно отрешается от заботы о том, что можно и чего нельзя сказать публично, какие мысли и чувства следует оставлять при себе.
Он человек предельной искренности и честности — и оттого безответственный в публичном плане, поскольку всю жизнь искал способы говорить о том, о чем другие люди неспособны.
Имеется в виду интимность его разговора с читателями?
Да, Василий Васильевич не боится показаться смешным или нелепым, потому что он знает, что в нем есть и это. И еще потому, что знает, что любовь — это близость. Восхищение требует дистанции, а любовь — близости, объятия, ощущения запаха другого тела.
И еще потому, что он твердо знает о своей, говоря несвойственным ему языком, гениальности.
Он создает удивительное, умудряясь пройти в русской мысли между двух обычных ее сторон: от впадения в предельную серьезность, прежде всего в отношении себя самого, до иронического или нигилистического пренебрежения, от высокомерного пренебрежения к другим до всеобщего «это не всерьез» и «на самом деле все очень просто».
Для него самое серьезное начинается с самого простого, повседневного — цикла жизни. Проросшая картошка в погребе — для него одновременно и раскрытие мистерии Озириса.
Высокое — это не нечто «по ту сторону», «вдалеке», а вот буквально здесь же, посреди всего, в обычной жизни. Он смотрит на мир изумленным взором — удивительный дар видеть знакомое так, как если ты видишь его в первый раз и не знаешь, что перед тобой.
Неслучайно Виктор Шкловский, создавший теорию остранения, так восхищался Василием Розановым, — ведь эта теория и есть описание розановского взгляда, по крайней мере одной из его сторон.
При этом, несмотря на свою остраненность, Василий Розанов писал статьи в совершенно разные по своей политической направленности издания — и реакционные, и либеральные…
За это его позже будут обвинять в двурушничестве, но он делал это потому, что ему не хватало места в одном только «Новом времени». Так что это история совсем не про двурушничество.
Газете попросту не подходил целый ряд тем и сюжетов, которыми он был занят: старик Алексей Суворин, основатель и владелец газеты, неблагосклонно косился на постоянную сосредоточенность Василия Розанова на вопросах пола, как говорили в те времена. Ему была совсем не симпатична розановская близость к декадентам и уж тем более его сильное полевение в начале XX века, все усиливающееся к началу революции 1905 года.
А стремление высказаться у Василия Розанова оставалось. В этом для него не было вопроса: он неизменно говорил то, что думал.
Более того, позже, уже после революции 1905-1907 годов, он опубликовал все написанное в двух газетах в авторском сборнике «Когда начальство ушло», куда вошли и неопубликованные материалы, отклоненные редакциями газет.
Книга стала скандалом, потому что в момент ее публикации взгляды самого Василия Розанова на революционные события очень отличались от позиции, изложенной в ранних статьях.
И ведь эта перемена во взглядах была стремительной: от последней из статей до выхода книги прошло всего лишь три года. В публикациях прямо выражено его радостное приятие революции, ожидание обновления и отталкивание от прежнего, дореволюционного строя.
Но уже в момент опубликования книги Василий Розанов — поэт реакции, восстановления порядка, прославляющий городового и обличающий левую интеллигенцию. Если в революционный период его укоряют за отступление от консервативных взглядов, то несколько лет спустя, напротив, его взгляды будут находить уже слишком правыми.
Но обратите внимание: публикует он их сам. И сам напоминает о своих ожиданиях, позиции и взглядах того времени, напоминает об истине момента.
В изданных текстах — то, что он видел и чувствовал во время Первой русской революции, в 1905-1907 годах. Да, теперь его суждения другие, но он не отрекается от старых.
Именно оттого, что они верны в том моменте, — тогда он действительно так видел, и, что важнее всего, это остается верным, хотя другое, противоположное, тоже истинно.
Попросту говоря, в революции есть не только свой соблазн, но и своя правда, это может быть очень ограниченная правда, забывающая обо всем другом или забывающая о важнейшем, но она есть. Как есть, например, не только честность, но и правда детского эгоизма, вот только демонстрировать его, перестав быть ребенком, дурно.
© Lenta.ruКак тогда можно определить политические взгляды Василия Розанова?
Его политические взгляды постоянно трансформируются. Изначально, в 1890-е годы, он заявляет себя как консерватора, затем идет постепенный дрейф влево и потом происходит возвращение на правые позиции.
Василия Розанова в целом сложно уместить в рамки политических координат — его вообще не интересует, будет ли Государственная дума или не будет, зато безмерно важно, как горят при слове «парламент» глаза у гимназиста и как алеют щеки курсистки.
Что так поразило его в событиях 1905-1907 годов и привело к отрицанию революционных идей?
Революцию он изначально воспринимал как энтузиазм, переживание весны, рождения, порыва к новой жизни. Но начиная с 1907-1908 годов, увидев разрушения, которые несет революция, он сдвигается вправо.
И со временем его восприятие революционного очень сильно изменится, потому что он увидит в нем то, что как раз таки разрушает жизнь, и прежде всего — ее уклад, ее бытовую сторону, которая имела для него особую ценность.
Его критика в адрес всей пишущей революционной плеяды — от Николая Чернышевского до Александра Герцена — проистекает оттуда же?
Отношение Василия Розанова к революционным деятелям гораздо сложнее. Это же не просто неприятие.
С одной стороны, в его самой известной книге «Уединенное» есть яркий пассаж про Николая Чернышевского: «Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства — было преступлением, граничащим со злодеянием».
Кем был Николай Чернышевский?
Николай Чернышевский — революционер, писатель, журналист. Родился в 1828 году в Саратове в семье священника. После окончания университета в 1850 году отправляется в Санкт-Петербург, где устраивается преподавателем во Второй кадетский корпус. Одновременно с этим начинает печататься в нескольких изданиях, позже устраивается в редакционный отдел журнала «Современник», знакомится с Николаем Добролюбовым и Николаем Некрасовым. На протяжении многих лет Николай Чернышевский пропагандировал идеи социализма, был идейным вдохновителем революционного движения «Земля и воля».
В скором времени он вступил в переписку с Александром Герценом, которому пришлось эмигрировать из-за давления со стороны властей. Его агитационная деятельность не могла долго оставаться незамеченной: Николай Чернышевский был арестован 7 июля 1862 года и заключен в камеру № 11 Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Единственной уликой против него было перехваченное на границе письмо Александра Герцена к Николаю Серно-Соловьевичу, написанное после приостановки «Современника», в котором тот предлагал издавать журнал вместе с Николаем Чернышевским в Лондоне или Женеве.
В тюрьме написал знаменитый роман «Что делать?», а также «Повести в повести», «Алферьев», 30 рассказов и «Автобиографию». Пробыл в ссылке до 1883 года, когда был переведен на поселение в Астрахань без возвращения прав состояния. Однако полицейский надзор за ним не ослабевал до конца жизни. Скончался в Саратове 17 октября 1889 года на 62-м году жизни от кровоизлияния в мозг, заразившись малярией.
В своей философии Николай Чернышевский решительно отстаивал материализм, критиковал агностицизм и субъективный идеализм. Важнейшие элементы его философского мировоззрения — борьба против идеализма, за признание материальности мира, первичность природы и признание человеческого мышления отражением объективной действительности.
В статье «Антропологический принцип в философии» разработал «антропологический принцип», суть которого выражал в двух идеях: 1) человек существует как материя и как количественное сочетание материальных веществ; 2) человек является частью природы и естественной эволюции.
Утверждал, что мышление, теоретическое познание должно опираться на чувственный опыт.
Выработал теорию «разумного эгоизма». Определяющим фактором для понимания добра и зла для него являлся фактор полезности: «(…) то, что полезно для человека вообще, признается за истинное добро». Считал, что эгоизм — данность, избавиться от него нельзя, но можно переориентировать на другую выгоду -- разумную: Я должно видеть свою выгоду в выгоде Ты.
Его сочинения оказали влияние на творчество и взгляды Владимира Ленина, американской активистки Эммы Гольдман и некоторых других революционеров и социалистов.
С другой стороны, он воспринимает всю его линию мысли как плоскую.
Для него это некая безжизненная простота взгляда, которая не ощущает сложности и многомерности реальности.
Николай Чернышевский для него антагонист именно потому, что его можно свести к формуле, что все очень просто, все устраивается разумом, когда все непонятное объявляется неразумным. И он противостоит этому на всех уровнях своего существа.
Известно, что у Василия Розанова было очень неоднозначное отношение к другому классику русской литературы — Николаю Гоголю. Что-то вроде любви на грани ненависти.
Если условный Николай Чернышевский для него — человек, который может очень много знать, но остается двумерным, то Николай Гоголь — прямая противоположность ему.
Василий Васильевич был заворожен им, он досконально знал его, у него множество скрытых цитат и аллюзий на него. И Николай Гоголь живет в Василие Розанове куда больше, чем тот же Федор Достоевский, к которому философ не раз обращался в своем творчестве.
Николай Гоголь для Василий Розанова — это черный маг, это невероятная сила смерти, которая одновременно завораживает и принципиально враждебна ему.
Впрочем, со временем его понимание Николая Гоголя трансформируется. Если сначала он человек, который заколдовывает Россию тем, что он выдумал, то в конце жизни, на фоне революции, Василий Розанов увидел, что этот черный морок писатель не наводит — он просто видит нечистую силу как объективно существующую в жизни России.
В целом его взгляд на то, выдумал ли Николай Гоголь некую реальность или же, напротив, ухватил ее, менялся в разные годы жизни.
Говоря о таких метаниях философа, невозможно не вспомнить его высказывания по еврейскому вопросу. Как менялись его взгляды?
Василий Розанов и еврейский вопрос
Василия Розанова нередко обвиняют как в юдофилии, так и в юдофобии.
Еврейская тема в его творчестве занимала исключительно важное место и была связана с основами его мироощущения: религиозным поклонением животворящей силе пола, утверждением святости брака и деторождения. Отрицая христианский аскетизм, монашество и безбрачие, Василий Розанов находил религиозное освящение пола, семьи, зачатия и рождения в Ветхом Завете. Иудаизм в его глазах представал как религия святого пола, святого семени, близкая к древневосточным культам плодородия и египетскому культу животворящего Солнца. Иными словами, у евреев детей больше любят, больше о них заботятся, чем у христиан, а Ветхий Завет добрее Нового.
При этом он писал о духовном благородстве евреев и оставался противником еврейской ассимиляции, считал, что именно черта оседлости уберегает евреев и помогает им сохранить свою самобытность и уникальный образ жизни.
Но после убийства председателя Совета министров Российской империи Петра Столыпина в 1911 году к юдофилии прибавилась и затмила ее юдофобия. Так, к примеру, в обеих частях книги «Опавшие листья» (1913 и 1915 годов) встречаются многочисленные высказывания о евреях — иногда восторженные, но гораздо чаще исполненные негодования и страха перед пагубным влиянием евреев на русскую жизнь. «Еврей всегда начинает с услуг и услужливости и кончает властью и господством», — пишет он. Даже русская литература и журналистика того времени, по его мнению, захвачена евреями, которым «мало кошелька: они пришли "по душу русскую"».
Во время судебного процесса по делу Менделя Бейлиса философ выступил в черносотенной газете «Земщина» с серией статей (объединенных затем в книге «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», 1914 год), в которых пытался доказать справедливость обвинения евреев в ритуальном убийстве (кровавом навете), мотивируя его тем, что в основе еврейского культа лежит пролитие крови — то есть жертвоприношение. За эти статьи в 1913 году был исключен из Религиозно-философского общества.
При этом Василий Розанов пытался понять причины связи евреев с ненавистной ему революцией. «Евреи — самый утонченный народ в Европе. Только по глупости и наивности они пристали к плоскому дну революции, когда их место — совсем на другом месте, у подножия держав», — писал он.
В своем последнем предсмертном сочинении «Апокалипсис нашего времени» тем не менее он обличил Евангелие и христиан в гонениях на евреев: «Живите, евреи. Я благословляю вас во всем, как было время отступничества (пора Бейлиса несчастная), когда проклинал во всем. На самом же деле в вас, конечно, "цимес" всемирной истории: то есть такое "зернышко" мира, которое — "мы сохранили одни". Им живите. И я верю, "о них благословятся все народы". Я нисколько не верю во вражду евреев ко всем народам. В темноте, в ночи, не знаем — я часто наблюдал удивительную, рачительную любовь евреев к русскому человеку и к русской земле».
Биографически Василий Розанов прошел путь от любования иудаизмом и его прославления до скандальной брошюры «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» времен дела Бейлиса.
Но в этих крайностях базово его позиция не менялась. Даже если зайти с самой антисемитской крайности, Василий Розанов потому и отстаивает реальность, правоту «кровавого навета» (средневековое обвинение об употреблении иудеями в ритуальных целях крови христиан), что для него это частица мира Востока — телесного, живого переживания реальности мира. Это как раз то, что влечет его.
Жертва бескровная для него одновременно и развоплощение мира — что не нужно телесного, все дело в «духе», в «идее», вне мира. Евреи для него — носители другого начала, осколок Древнего Востока, Египта, которым он зачарован.
Антисемитизм Василия Розанова — это переживание страха перед жизненной силой евреев и наоборот — слабой витальности русских.
Это классическая амбивалентность, которая описывается во многих работах по антисемитизму: одновременное влечение и отторжение, причем строящееся на этом самом переключении, где влекущее — это то, что в чуть-чуть измененном ракурсе сразу же становится источником угрозы и страха. И из этого страха растет стремление избавиться от угрозы.
При этом у него были сложные отношения с христианством. В чем это выражалось?
Наиболее развернутый текст, созданный Василием Розановым на эту тему, — «В темных религиозных лучах», по цензурным причинам разделенный на две книги — «Люди лунного света» и «Темный лик», чья общность выражена в подзаголовке: «Метафизика христианства». К сожалению, в читательском восприятии они существуют как два разных текста, хотя для него это единое произведение.
Христианство он воспринимает через идею «двух Адамов». Израиль и иудаизм связаны с ветхозаветным Адамом, и это часть Востока. И для ветхозаветного Адама не существует смерти. Не существует в том плане, что ему дано родовое бессмертие. Для него умереть — как переобуть сапоги: одни сбросил, другие натянул. Он продолжается в своих детях, а они — в своих детях, и так далее.
Отсутствие смерти связано с отсутствием индивидуальности, получается бесконечность рода. Но тогда нет той самой неповторимой личности, а поскольку ее нет, то возможно бесконечное продолжение. И это вызывает огромный восторг и любовь у Василия Розанова.
Но есть и другой Адам, который был до сотворения Евы, Адам индивидуальный — тот, кто не продолжается и не рожает. Он не продолжается в детях и является смертным.
И отсюда возникает страх смерти, переживание своей радикальной конечности. Но оттуда же идет и влечение к вечности, потому что только она может тебя спасти. И это основной парадокс, в котором существует Василий Розанов.
Его противостояние с христианством — это прежде всего внутренний спор, в результате которого он придет к тому, что без христианства, конечно, можно жить, но совершенно непонятно, как умирать.
В розановской концепции христианство кажется враждебным жизни, оно же постоянно говорит о том, что все тщета: семья, дети, припасы на зиму, шинель — все ничтожно. Это тот самый сквозняк в мире, та самая бездомность. И в этом смысле Василий Розанов говорит о том, что славянофильская бравада о России как наиболее христианской стране — полная правда.
Потому что тот нигилизм, который восторжествовал в России, — это и есть дохождение до пределов христианства, безразличия ко всему конкретному, домашнему, животному, воля к окончательному и абсолютному — другому миру, перед которым этот не имеет значения.
Но во что верил при этом Василий Розанов?
Розановский мир — это мир, потрясенный Христом: в нем, помимо космоса, но не отменяя его, есть бесконечная вселенная и есть потусторонний и одновременно внутримирный Бог.
Прежде всего Василий Розанов — великий последний еретик, остававшийся в душе христианином.
Тот, для кого Бог совершенно реален и Христос — «жало в плоть». Он не может просто отмахнуться — он именно борется с Христом: то взывает к нему, то противостоит, пытаясь взять на свою сторону ветхозаветного Бога Отца.
Для него Бог совершенно реален. Для него нет вопроса, который не имел бы религиозного смысла, и потому слова о религиозном смысле для него бессмысленны — ведь это не какой-то отдельный смысл, а самая суть.
И бесконечная смелость и одновременно доверие в мышлении — ведь он мыслит наедине, перед лицом Бога.
Это перед людьми можно и даже нужно скрываться, а как и зачем скрываться перед Ним?
Представление об истинном христианстве, казалось бы, роднит его с Федором Достоевским…
Это действительно конгениальность. Василий Розанов — один из ключевых авторов для введения Федора Достоевского в русскую интеллектуальную сферу и восприятия его как мыслителя. «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского» — очень известный текст.
«Человек в цельности своей природы есть существо иррациональное; поэтому как полное его объяснение недоступно для разума, так недостижимо для него — его удовлетворение», — пишет он.
Тема таинства каждой души выводит Василия Розанова к религиозному: Федор Достоевский для него не только психолог, но и мистик, который открыл прикосновение к иным мирам.
Есть такая ироническая формулировка о том, почему это великая книга: персонаж Федора Достоевского пишет о Федоре Достоевском. Произошло переворачивание ролей.
Их, кроме того, роднит напряжение, но при этом если Федор Достоевский — про предельное и большое, то Василий Розанов — как раз про обживание и умиротворение, про выход из этой реальности.
А кто еще из русских мыслителей сильно повлиял на Василия Розанова?
Тут нужно вспомнить консервативного мыслителя Константина Леонтьева, хотя они никогда не виделись и общались исключительно по переписке. Василий Розанов его любил и ценил за оригинальность мысли, для него вообще была важна эта способность видеть необщим взглядом.
Он вообще очень сильно выделяется на фоне других консерваторов эпохи Александра III своей способностью мыслить вне общих схем.
Контрреформы Александра III
Если царствование Александра II историки характеризуют достаточно противоречиво — то как движение в сторону либерализации, то как отказ от реформ, — царствование Александра III в отечественной историографии имеет устойчивую характеристику консервативного правления и официального консерватизма.
После убийства террористами императора Александра II в 1881 году наследник престола встал на перепутье. В Российской империи действовало сразу несколько революционных группировок, в том числе «Народная воля», которая продолжала внушать ужас на подданных.
Вскоре после восшествия Александра III на престол, 11 мая 1881 года, вышел манифест «О незыблемости самодержавия», который гласил: «Посвящая себя великому нашему служению, мы призываем всех верных подданных наших служить нам и государству верой и правдой, к искоренению гнусной крамолы, позорящей землю русскую, к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в действии учреждений, дарованных России благодетелем ее возлюбленным нашим родителем».
Одновременно охранное ведомство достаточно быстро стабилизирует ситуацию в империи и спустя уже несколько лет довольно трезво начинает оценивать угрозу и купировать ее.
При этом такие люди, например, как московский городской голова Борис Чичерин и обер-прокурор Святейшего синода Константин Победоносцев, были согласны в том, что никаких немедленных уступок со стороны власти быть не может. Но после утверждения сильной власти, считали они, следует приступить к необходимым реформам. Тем не менее власть не стала идти на уступки. Еще в начале 1881 года получил высочайшее одобрение проект Михаила Лорис-Меликова об участии представителей от земств и значительных городов в подготовке дальнейших законодательных мероприятий. Однако убийство императора Александра II остановило осуществление этой реформы.
«Но при этом сама последующая политика первых лет Александра III будет казаться далеко не определенной в этом отношении. Еще долго будут сохраняться иллюзии и надежды», — пишет об этом периоде Андрей Тесля. В последующие годы будет пересмотрена судебная реформа 1864 года, произойдет бюрократизация судоустройства, упразднение института мировых судей в уездах и сокращение компетенции суда присяжных; состоится земская контрреформа 1890 года, которая позволит усилить правительственный контроль над земством; а также усилится административно-полицейское давление.
И хотя контрреформы позволили затормозить на время революционное движение в Российской империи, вместе с тем они заморозили также накопившиеся социальные противоречия и сделали обстановку в стране еще более взрывоопасной.
Ни Константина Леонтьева, ни Василия Розанова нельзя назвать «партийными» авторами, они оба всегда наособицу. Ни в какую политическую программу целиком они вместиться не способны, постоянно оставаясь теми, кто говорит неприемлемые вещи.
Глядя на происходящие в стране процессы, он видел надвигающуюся катастрофу 1917 года?
Он видел, что может ждать Россию в будущем, но надеялся, что этого не случится.
Но нужно помнить, что Василий Розанов — не политический мыслитель, он тонкий наблюдатель, который чувствует меняющееся время и настроение, но не мыслит политическими конструкциями.
Он постоянно переживает меняющуюся ткань существования, но при этом пытается утешать и обнадеживать себя и окружающих тем, что привычный порядок устоит.
Устоит некая сказочная, пушкинская и даже в некотором смысле лубочная империя?..
Я бы сказал — сама русская империя. Для него ведь нет проблемы ни с конституцией, ни с республикой, по большому счету. Лишь бы городовой стоял на своем углу и соборный протопоп пил чай с малиной. Этот вопрос для него ключевой, этот бытовой пласт существования: чтобы стояли уездные домики, чтобы барышни записывались на курсы и там знакомились со студентами…
Для него важно, чтобы продолжалась повседневность. О ней заботится Василий Розанов. И неважно, какая власть, лишь бы она так же благочинно присутствовала на молебне. Просто он понимает, что другая власть вряд ли на молебне будет благочестиво стоять, и по этому поводу тревожится.
Видимо, отсюда происходит идея создания одной многосложной России как огромной этнографической системы?
Да, это очень славянофильская идея многосложности местной жизни. Тот мир, который он мыслит, — он по-разному устроенный, он имперский.
Василий Розанов здесь традиционно консервативен, потому что его основной противник — как раз таки нивелирующий бюрократический порядок, упорядочивание как таковое.
А ему важна многослойность мира. Для того и есть поляк, чтобы бузить, и для того русские полки в Варшаве, чтобы усмирять. Все это часть жизни, которой можно полюбоваться.
А идея «большой русской нации» у него присутствует, как у других славянофилов?
Да, безусловно. Но при этом он замечательно высказывается на тему, например, украинского вопроса. Он мыслит как раз через эту самую имперскую сложность и переплетенность и говорит о том, что вот эта идея все закатать в одно — это демонстрация слабости.
Для него история с лобовым противостоянием — это само по себе нехороший симптом нарастающего внутреннего кризиса.
Василий Розанов считает, что большую русскую нацию не нужно строить как нечто однородное. Нужно уметь включать в нее субидентичности, и малороссийскость здесь присутствует.
А можно ли назвать Василия Розанова монархистом? Каковы его взгляды на монархию?
Тут он довольно характерен для своего времени.
Для него царь — это то самое личное начало, которое не дает системе превратиться в механизм. Это начало индивидуального решения и нравственного сознания.
И это ключевой элемент, потому что убери его — и ты получишь механизм, бюрократию.
И даже в том случае, когда царь вроде бы становится источником беспорядка, это же и спасительно, потому что этот беспорядок — начало жизни. И дисгармония оборачивается на самом деле куда большей гармонией — гармонией жизни.
То есть политическая эстетика Василия Розанова все же замешана на монархизме?
Во многом да. Тут еще какой момент: для Василия Розанова монарх — это введенная в систему возможность чуда.
Царское слово, которое делает невозможное возможным. И в политическом смысле монарх — это аналогия с Богом. Убрать монарха — это до конца расколдовать мир.
Отсюда растет присутствующее у него неприятие парламентских форм.
Политика не должна превращаться сугубо в дело, не должна становиться рациональным управлением.
О чем сожалеет Розанов, чего ему не хватает в новой России?
С одной стороны, в его представлении России не хватает бытовой повторяемости, нарастания рутины и бытового уклада.
У него есть прекрасные слова про университет: «Университету еще нужно зародиться; завестись чудакам-профессорам и всей студенческой братии слюбиться, сжиться, порасти мхом, кого-нибудь похоронить и справить тризну ― и тогда это будет университет. Удостоиться стать им через почетный труд, через доблестную жизнь, через историю — можно; выстроиться университету нельзя».
С другой же стороны, он говорит, что в России есть масса вещей, которые не замечают, губят походя. Речь идет о том, что существующее, сложившееся не ценится. Просуществовал, к примеру, сотню лет факультет. Вроде бы бери — и поэтизируй! Но нет — берут реформируют, сливают, переименовывают, и больше ничто не напоминает о том, что было несколько поколений.
Розановский взгляд здесь иной: «Можете провести хоть какую радикальную реформу, все поменять, начисто снести. Но табличку-то непременно оставьте!»
В том числе и потому, что на самом деле память и привычки намного более косные — через все «радикально новое» на том же месте прорастет старое. И окажется, что совсем не зря табличку-то оставляли, а то, что новое совсем не похоже на то, что было сто лет назад, — так оно всегда разное.
Выходит, Николай Бердяев был прав, когда говорил, что Василий Розанов — гениальный обыватель, поэтизирующий бытовое?
Да. И обратите внимание, что если в устах Николая Бердяева это звучит как критика, то для самого Василия Розанова это — комплимент. Ведь для обывателя как раз характерен противоположный взгляд на большие идеи.
Василий Розанов позволяет нам раз за разом расслышать, что «быт» и «бытие» — это одно и то же слово, просто на русском и на церковнославянском. Он стремится видеть онтологическое в каждом участке существования, в каждом участке быта. И если это обывательство — то для него в этом нет ничего плохого.
И вот это пренебрежение к бытовому было для Василия Розанова одной из основных причин, почему государство схлопнулось в 1917 году. Он ведь не просто эстетизирует быт, он онтологизирует его.
Для него существование обывателя, мещанина и есть толща жизни. И он не устает напоминать о специфичности интеллигентского быта — вернее, безбытности, вот этой необжитости.
В этом причина неоднозначного отношения Розанова к революции 1917 года, которую он наблюдает и которой так не хотел.
Он задается вопросом: станет ли она началом новой жизни или это смерть? И если это начало, то революция приемлема, как и все живое. Это основной вопрос к русскому человеку: окажется ли он способен через это родиться вновь.
Разумеется, если смотреть идеологически, то Василий Розанов — самый антиреволюционный человек. Самый антиреволюционный, какой только может быть. Для него неприемлема мечта о новом человеке для нового быта, о построении какой-то радикально отличной жизни.
Советская мечта же была связана с радикально новым началом, с постоянным порывом и разрывом. А он вообще не про разрыв, при том что он делает потрясающее усилие включить в русскую жизнь нигилистов и революционеров и их погрузить в толщу русской истории.
В какой степени вы рассматриваете свои исследования о Василии Розанове как способ говорить о современном?
Мне думается, Василий Розанов — это мыслитель, который не ушел в историю. С одной стороны, он предельно ситуативен, огромное количество его текстов написано по моментам, которые даже для близких современников оказывались глубоко забытыми.
Но при этом он постоянно возвращается к одному и тому же, поэтому его высказывания не превращаются в отдельный отчужденный разговор.
Василия Розанова невозможно выпарить до какого-то учения или доктрины. Разговор о нем оказывается разговором если не о вечных, то об очень длинных темах.
Но кто такой Василий Розанов сейчас и почему его надо читать?
Первое: Василий Розанов — это очень интимный автор. И вы его либо полюбите — он станет вашим, он станет частью вас, либо вы его не примете. К нему практически невозможно относиться нейтрально.
Но главное, Василий Розанов — это тот, кто учит видеть. При этом не боится показаться смешным и нелепым. Это то, чего нам сейчас не хватает: способности позволить себе быть нескладными.