Первый русский релокант плохо закончил

«Как сладостно – отчизну ненавидеть. И жадно ждать ее уничтоженья!» Автор этих строк на родине мог бы стать великим ученым и приличным литератором, но закончил свою жизнь в безвестности в захолустном Дублине.

Глядя на недавно уехавших из России, постоянно ощущаешь, что это всё уже было. И не просто было, а повторяется в деталях. Нужно просто не только заглядывать в писания Быкова или Латыниной, например, но и обратиться почти на два века назад. Знакомьтесь: Владимир Сергеевич Печерин (1807–1885), первый русский релокант.

Некоторые читатели могут возразить: а как же князь Курбский? В его время феодал еще имел право, хоть и оспариваемое, на смену суверена, так что при кажущейся похожести – он не из того ряда.

Век спустя, когда этого права уже не было, бежал в Швецию дьяк посольского приказа Григорий Котошихин. Но этот персонаж, хотя и может считаться первым невозвращенцем – перебежчик с государевой службы, который вполне вписывается в тот ряд изменников, где находятся генерал Власов, дипломат Шевченко и летчик Беленко. Нас же интересуют люди творческие, не отягощенные чинами и допусками к гостайнам.

Часто вспоминают в этой связи Герцена и Огарёва, но они, хотя и входят в первую пятерку профессиональных невозвращенцев-русофобов, но всё же их опередили. И о них – ниже.

Как видим, наш герой на два года моложе Гоголя и родился в селе Дымерка Киевской губернии. Семья его принадлежала к дворянскому сословию. И тут бы сказать о малороссийских корнях и «жгучей любви к Украине», но нигде – ни в творчестве этого автора, ни в воспоминаниях о нем – ничего подобного не найдено. Нет и никакого тяготения к польским делам, как у окрестных помещиков и одноклассников. Впрочем, до поры до времени, как оказалось.

Наш герой в иные времена стал бы благодарным клиентом психоаналитиков: властный отец унижал мать и был образцовым крепостником.

Гувернер Вильгельм Кесснер увлек его идеями Руссо и оставил на всю жизнь в этой голове убеждение, что мальчик Володя живет на краю света в дикой стране, где вокруг рабство и унижение. «Одним моим утешением был географический атлас, – припоминал он в зрелые годы впечатления далекой юности. – Бывало, по целым часам сижу в безмолвном созерцании над картою Европы. Вот Франция, Бельгия, Швейцария, Англия!.. Сердце на крыльях пламенного желания летело в эти блаженные страны».

С таким настроением Володя попадает в Петербург, учится на историко-филологическом факультете университета и показывает недюжинные успехи в изучении древних языков. Настолько недюжинные, что сам Сергей Семенович Уваров отправляет его в Берлин для приготовления к профессорскому званию.

Своей учебой в российской столице сам Печерин сильно разочарован, а Пруссией и Европой в целом – восхищен. «Вопрос один: быть или не быть? Как жить в такой стране, где все твои силы душевные будут навеки скованы – что я говорю, скованы! – нет: безжалостно задушены – жить в такой земле не есть ли самоубийство? Мое отечество там, где живет моя вера!» – пишет он в 1834 году из Берлина в одном из писем. В следующем письме добавляет: «Я надеюсь, что Бог, в бесконечном милосердии своем, не даст мне скоро увидеть бесплодных полей моей безнадежной родины». А тут еще после польского восстания вовсю пошла русофобия. «Русских везде в Германии, не исключая и Берлина, ненавидят… Одна дама пришла в страшное раздражение, когда наш бедный студент как-то вздумал защищать своих соотечественников. «Это враги свободы, – кричала она, – это гнусные рабы!» – заметил один из его товарищей по подготовке к профессорству.

Тогда же из-под пера Печерина вышли такие строки:

Как сладостно – отчизну ненавидеть

И жадно ждать ее уничтоженья!

И в разрушении отчизны видеть

Всемирную денницу возрожденья!

(Я этим набожных господ обидеть

Не думал: всяк свое имеет мненье.

Любить? – любить умеет всякий нищий,

А ненависть – сердец могучих пища!)

В середине 1835 года Печерин вернулся в Россию с неодолимым желанием бежать из нее при первой возможности. Встретившийся с ним в Петербурге старый университетский товарищ записал в своем дневнике о группе возвратившихся молодых профессоров:

И молодой профессор сбежал. Он так описывал свое решение:

«Ты думаешь, что я оставил Россию так просто, очертя голову, без всякого плана? Ты ошибаешься. Все было обдумано, взвешено и рассчитано до последней копейки...

По трем причинам мне невозможно было оставаться в России:

1-я. Религия. Идти говеть по указу и причащаться св. тайн без веры и с кощунством? До этого я не мог унизиться: мне это казалось первою подлостью и началом всех прочих подлостей. На первый год оно сошло бы с рук; но впоследствии мое отсутствие было бы замечено, и я был бы принужден подчиниться этому обряду.

2-я. Профессорство. Профессорство в России невозможно, и я, правду сказать, никакого к нему призвания не имел. Может быть, в Петербурге я мог бы ужиться как-нибудь; но разгульная Москва с ее вечными обедами, пирушками, вечеринками и беспрестанною болтовней, вовсе не шла к тому строгому и грустному настроению, с каким я возвращался из-за границы. Одна московская дама, с обыкновенною женскою проницательностью, заметила обо мне: «У него тоска по загранице».

3-я. Литература… Я очень хорошо понимал, что в тогдашней России, где невозможно было ни говорить, ни писать, ни мыслить, где даже высшего разряда умы чахли и неминуемо гибли под нестерпимым гнетом, – в тогдашней России, с моей долею способностей, я далеко бы не ушел. Я скоро бы исписался и сделался бы мелким пошленьким писателем со всеми его низкими слабостями – а на это я никак согласиться не мог…

Усесться на профессорской кафедре, завестись хозяйством, жениться, быть коллежским советником и носить Анну на шее – все это казалось мне в высшей степени комическим. Как Ленский в «Онегине», я тоже носил бы стеганый халат, и пр. и пр. и пр.

Но от этого именно позора я бежал за тридевять земель, в тридесятое царство. Да и как еще бежал! Словно погоня была за мною; некогда было духу перевести».

Все, кто его знал, очень хотели его возвращения – и министр Уваров, и попечитель граф Строганов, но Печерин был неумолим. Он не просто не едет в Россию, но принимает католичество и постригается в монахи одного из самых строгих орденов – редемптористов.

А ведь в России до своего отъезда на Запад он уже был профессором, регулярно печатался в журнале «Сын Отечества» и при покровительстве министра Уварова мог бы дослужиться до чина действительного статского советника, как минимум. Пока он служит в отдаленных монастырях и ненавидит родину, его товарищ по Берлину хирург Пирогов становится мировой знаменитостью, совершает подвиги при обороне Севастополя, лечит Бисмарка и Гарибальди. А что же Печерин? В том же 1855 году, когда профессор Пирогов выхаживает больных на Малаховом кургане, он демонстративно сжигает в Дублине протестантский текст Библии.

Позднее он знакомится с другим знаменитым релокантом – Александром Герценом, который с удовольствием публикует его старые стихи (их потом спародирует Достоевский в романе «Бесы»). Но ничего нового Печерин не смог предложить даже издававшемуся на деньги Ротшильдов журналу Герцена «Колокол». Николай Огарёв вообще надеялся, что Печерин поддержит террористов-народников, но тот об этом не высказался.

Да, он медленно писал свои мемуары, которые через много лет разберет М. Гершензон, а в 1923 году издаст со своим предисловием член Политбюро ЦК большевистской партии товарищ Каменев. Но это когда будет!

Владимир Печерин прожил очень долгую по тем временам жизнь и скончался в Дублине, в одном из самых глухих углов тогдашней Европы. Жившие там и тогда Оскар Уайльд и Джеймс Джойс вообще не догадывались, что рядом с ними обитает человек, который мог стать гением или по меньшей мере серьезным ученым и неплохим литератором. Если бы остался в России. На родине его еще некоторое время помнили и ждали, а потом забыли. Потому что не дождались ничего, кроме писем разочарованного человека.

Почему мы о нем вспоминаем? Печерин оставил ту самую модель мироощущения и поведения, которую почти слово в слово повторили его эпигоны почти 190 лет спустя. Да-да, иноагенты его постоянно цитируют, правда, не упоминая (и, скорее всего, не зная) первоисточник.

«Как сладостно – отчизну ненавидеть

И жадно ждать ее уничтоженья!»

Да нет, как выяснилось – это очень и очень горько.