200 лет Владимиру Стасову – человеку, без которого не было бы многих шедевров русской культуры

Имя Владимира Стасова сегодня известно не так широко, как имена Ильи Репина, Модеста Мусоргского или Льва Толстого, однако русское искусство обязано ему не меньше, чем любому из этих великих. Он не писал картин, стихов, романов или музыки, но как художественный критик, ученый и организатор делал всё, чтобы пробить дорогу талантливым современникам и защитить их от нападок недоброжелателей. Стасов был другом, помощником, а нередко и соавтором многих выдающихся людей – от композитора Бородина до скульптора Антокольского. В одном из своих стихотворений в прозе Тургенев писал: «Спорь с человеком умнее тебя... Спорь с человеком ума равного... Спорь даже с глупцом... Не спорь только с Владимиром Стасовым!» 14 января исполнилось 200 лет со дня его рождения.

Человек, который лелеял русскую культуру: 200 лет Владимиру Стасову — © И.Е. Репин // Портрет Владимира Стасова

«Ангел-хранитель»

Вторая половина XIX века была периодом бурного развития русского искусства. Стасов, как блестящий знаток мировой культуры и невероятно энергичный человек, делал всё, чтобы найти и поддержать тех, кто обращался к национальным мотивам и сюжетам, вопреки предпочтениям культурного истеблишмента, ориентировавшегося на Запад.

Трудно сказать, состоялось бы отечественное искусство в своей общепризнанной ныне форме, если бы у него не было такого мудрого и бесстрашного защитника, как Владимир Стасов, ради помощи «своим» не жалевшего сил и резких слов и не боявшегося наживать влиятельных врагов.

Он пропагандировал Михаила Глинку и его последователей из «Могучей кучки», строивших свое творчество на народных мотивах, тогда как «просвещенная публика» брезгливо именовала их произведения «музыкой кучеров».

Он горячо хвалил Василия Верещагина, попавшего в немилость официальных лиц из-за нелицеприятного изображения реалий войны на своих полотнах.

Он буквально выпестовал движение художников-передвижников, которые, как и многие другие подопечные Стасова, теперь составляют мировую славу России, а тогда вызывали у властей откровенное раздражение.

«Стасов, Стасов! Ах, какой это ангел-хранитель и воодушевитель талантов своего времени!!! Как он лелеял, как распластывался вовсю для русского искусства!» – писал о нем Илья Репин.

Дети архитектора

Владимир родился в семье знаменитого архитектора Василия Стасова, одного из основоположников русского ампира. По его проектам построены Спасо-Преображенский и Троице-Измайловский соборы, Московские и Нарвские триумфальные ворота в Санкт-Петербурге, Провиантские склады в Москве.

У архитектора было пятеро детей, и прославился среди них не один только Владимир. Надежда Стасова стала лидером женского движения в России, она боролась за то, чтобы слабому полу было дозволено получать высшее образование, и была соосновательницей Владимирских и Бестужевских курсов. После ее смерти брат Владимир написал и опубликовал биографию сестры.

Младший брат Владимира Дмитрий сделал карьеру юриста, участвовал в подготовке судебной реформы 1864 года и выступал среди прочего адвокатом композитора Петра Чайковского и его издателя Юргенсона; во многом благодаря работе Дмитрия Стасова в 1882-м был принят закон об авторском праве композиторов и музыкантов.

Еще один сын архитектора Стасова, Александр, был директором крупнейшего в стране частного пароходного общества «Кавказ и Меркурий», и, наконец, пятый, Николай, служил в Зимнем дворце.

Ученик Белинского

Наш герой по замыслу отца тоже должен был стать важным чиновником. Поэтому, несмотря на то что Владимир с детства интересовался искусством и мечтал поступить в Академию художеств, в 12 лет он оказался в училище правоведения, элитном учебном заведении, готовившем специалистов для госслужбы.

Однако в училище уделяли внимание не только наукам, но и музыке. «Навряд ли в каком-нибудь другом русском учебном заведении музыка процветала в такой степени, как в училище правоведения. В наше время она играла у нас такую важную роль, что, наверное, могла считаться одною из самых крупных черт общей физиономии училища», – вспоминал он позже.

Владимир очень хорошо играл на рояле. В конце жизни он вспоминал, что в самые трудные минуты черпал силы именно в музыке. «Не только ни одно другое искусство, но и ни одно другое средство не доставляло мне столько отрады, помощи и, по возможности, счастья и утешения, как она».

Другим увлечением юного Стасова были публиковавшиеся в журнале «Отечественные записки» «вольнодумные» статьи Виссариона Белинского, которыми зачитывались все студенты этого аристократического училища.

«Я помню, с какою жадностью, с какою страстью мы кидались на новую книжку журнала... Все первые дни у нас только и было разговоров, рассуждений, споров, толков, что о Белинском да о Лермонтове... Белинский же был решительно нашим настоящим воспитателем. Никакие классы, курсы, писания сочинений, экзамены и все прочее не сделали столько для нашего образования и развития, как один Белинский со своими ежемесячными статьями... Он прочищал всем нам глаза, он воспитывал характеры, он рубил рукою силача патриархальные предрассудки... Мы все – прямые его воспитанники», – говорил Стасов.

Особенно он воспринял идеи Белинского о практическом, общественном значении искусства, о важности реализма и связи высокой культуры с народными корнями.

Тюрьма и путешествия

После блестящего домашнего образования (в 12 лет Владимир уже знал шесть языков) занятия в училище давались ему легко. Окончив его, Стасов мог рассчитывать на превосходную карьеру, но постарался сделать все возможное, чтобы поскорее ее закруглить. Например, стал общаться с петрашевцами – участниками политического либерального кружка Михаила Буташевича-Петрашевского, которых власти в громком судебном деле 1849 года выставили заговорщиками. Стасов был арестован и посажен в Петропавловскую крепость, хотя и ненадолго, поскольку особой вины за ним не нашли. А вот Достоевского за участие в обществе петрашевцев едва не казнили.

Реноме политического арестанта не способствовало продвижению по служебной лестнице, и Владимир, успев поработать в Межевом департаменте Сената, Департаменте герольдии и Департаменте юстиции, в 27 лет подал в отставку. Его ждали дела поинтереснее. Например, путешествия по свету в качестве ученого секретаря и консультанта по вопросам искусства у просвещенного богача и мецената Анатолия Демидова, наследника знаменитых уральских промышленников. Три года Стасов сопровождал предпринимателя в поездках по Европе, работал в архивах и музеях, знакомился с художниками, музыкантами и поэтами.

Еще раньше, служа в ведомствах, он сотрудничал со своими любимыми «Отечественными записками», начав как музыкальный критик (его первая заметка была о Гекторе Берлиозе), а затем став автором отдела иностранной литературы: Стасов писал о новинках живописи, архитектуры, литературы и музыки.

Прирожденный библиотекарь

Самым же захватывающим делом для молодого Стасова оказалось такое, казалось бы, скромное занятие, как работа в библиотеке.

Однако то была не рядовая, а Императорская публичная библиотека и ее Художественное отделение, которым заведовал друг отца Стасова архитектор Василий Собольщиков. Она представляла собой не только хранилище книг и документов, но и своего рода культурный центр, где устраивались выставки и куда люди шли за знаниями, получить которые в ту пору где-либо еще было невозможно. «Все было так полно энергии, огня, стремления вперед, желания возвысить значение библиотеки для целого нашего общества, что я со всяким днем все более и более любил библиотеку и готов был проводить в ней целые дни», – вспоминал Стасов. В итоге он пришел к мысли: «Я именно урожден быть библиотекарем».

Угловая комната Публичной библиотеки на многие годы стала его штаб-квартирой, куда за консультацией и советом приходили очень разные люди – от столяров до ученых. Слава о приветливом и открытом сотруднике, всегда готовом помочь найти нужную информацию, разлетелась не только по Петербургу – к Стасову ехали и из других городов.

При этом целых 17 лет он проработал в библиотеке «на общественных началах», бесплатно. И лишь когда ему было 48, он получил официальную должность – заведующий Художественным отделом – и в этом статусе прослужил еще 34 года.

Соавтор великих

Среди тех, для кого Стасов собирал и систематизировал информацию, был и Модест Мусоргский, нуждавшийся в исторических документах для работы над оперой «Хованщина». Более того, Стасов и подкинул композитору идею оперы, а потом снабжал его летописными материалами и прорабатывал все детали. По сути, его можно назвать соавтором произведения, как и в случае с «Князем Игорем» Александра Бородина: здесь Стасов снова автор идеи, и он же подбирал и адаптировал для друга-композитора исторические материалы.

Скульптор Марк Антокольский, ваявший изображения Александра Невского, Нестора-летописца, Ивана Грозного, Ермака и других, всегда рассчитывал на помощь Стасова, консультировавшего его на предмет деталей одежды и облика исторических персонажей. Так же и скульптор Михаил Микешин при работе над памятником Тысячелетию России в Новгороде часто прибегал к советам Стасова.

Еще одним «клиентом» Стасова был Лев Толстой, которому наш библиотекарь добывал материалы для романа «Декабристы», информацию об истории и этносах Кавказа для повести «Хаджи-Мурат» и других произведений.

Конечно, Стасов не был обычным библиотекарем. К началу 1860-х он прославился как публицист и разносторонний критик, писавший о музыке, живописи и литературе, как русской, так и зарубежной.

Забота о «Кучке»

По возвращении из европейского путешествия с Демидовым Стасов вошел в круг любителей музыки, образовавшийся вокруг композитора Михаила Глинки, и начал пропагандировать его творчество, в то время часто вызывавшее снобистские насмешки. Немецкие романтики, итальянская опера доминировали в музыкальной жизни России и особенно ее столицы, а Стасов, одержимый пестованием самобытной русской культуры, увидел в Глинке и его младшем современнике Милии Балакиреве тех, кто гениально воплощает его идеи.

Если Глинка для Стасова был мэтром, человеком на 20 лет старше, то Балакирев и его друзья, талантливые композиторы-любители Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков и Кюи были, наоборот, моложе его и стали объектом почти отцовской заботы со стороны критика-библиотекаря. Мусоргский позже писал Стасову: «...никто жарче Вас не грел меня во всех отношениях; никто проще и, следовательно, глубже не заглядывал в моё нутро; никто яснее не указывал мне путь-дороженьку».

Ни у кого из них, кроме Балакирева, не было «профильного образования»: Бородин был химиком, Кюи – военным инженером, Мусоргский – гвардейским офицером, а Римский-Корсаков – морским. Но эти «дилетанты» создавали великую музыку, а Стасов был их главным пропагандистом, адвокатом и критиком.

Он же невольно дал этой гениальной компании название – ведь всем известное выражение «Могучая кучка» прилипло к ней после того, как в статье 1867 года «О славянском концерте Балакирева» Стасов написал: «Сколько поэзии, чувства, таланта и умения есть у маленькой, но уже могучей кучки русских музыкантов».

Вместе с Балакиревым и дирижером Гавриилом Ломакиным в 1860-х Стасов открыл бесплатную музыкальную школу, где образование могли получить все, вне зависимости от возраста и социального происхождения. Помимо всего прочего, школа организовывала концерты и вообще была общественно-культурным центром, противопоставлявшим себя столичному официозу.

Движения и передвижения

Другой сферой, в которой широко развернулся Стасов, стало изобразительное искусство. Он выискивал и поддерживал одаренных русских художников, опекал Репина, Васнецова, Верещагина и многих других. Сотрудничал с меценатом Павлом Третьяковым, основателем Третьяковской галереи, открывая для него новые таланты.

Так же как «Могучую кучку» в музыке, в живописи Стасов страстно пропагандировал движение передвижников, представителями которого были Репин, Суриков, Мясоедов, Саврасов, Поленов и многие другие нынешние классики.

По словам художественного критика Дмитрия Философова, «с какой-то фантастической неутомимостью он из года в год, изо дня в день кричал о передвижниках, превозносил Репина, Антокольского, Верещагина, восхищался Глинкой, Мусоргским. И если передвижники так скоро завоевали победу в русском обществе, то этим они во многом обязаны Стасову».

Максим Горький вспоминал: «Около В.В. (Владимира Васильевича. – «Профиль») всегда можно было встретить каких-то юных людей, и он постоянно, с некой таинственностью в голосе, рекомендовал их как великих поэтов, музыкантов, художников и скульпторов – в будущем. Мне кажется, что такие юноши окружали его на протяжении всей жизни; известно, что не одного из них он ввел в храм искусства».

«Вяжите меня!»

Стихотворение, в котором Тургенев предостерегал читателя от споров со Стасовым, появилось не случайно: наш герой слыл столь яростным полемистом – и в печати, и в разговоре, – что вызывал ассоциации с тараном. Ему такое сравнение льстило: «Да, я хотел бы быть тараном, который пробил бы насквозь все заслонки невежества, злости, лжи, притворства, ненависти, которые я целый день вижу вокруг бедного нашего художества и лучших его представителей».

Давали ему прозвища и более цветистые, например, «иерихонская труба» или «мамаева оглобля». Особенно часто его «припечатывали» на страницах «Нового времени» – консервативной газеты, невзлюбившей демократически настроенного Стасова.

«Мне на такие прозвища жаловаться нечего, – парировал критик. – Я хотел бы быть той мамаевой оглоблей, что должна сокрушить и сверзить те ненавистные перья и бумаги, которые распространяют одурение и убыль мысли, которые сеют отраву понятий и гасят свет души».

Сам Стасов в статьях тоже в выражениях не стеснялся. Журналистов, плохо писавших о полотнах Верещагина, он именовал «трихинами», то есть червями-паразитами, сетуя на то, что они «живо плодятся». Картины модернистов Врубеля, Сомова и Лансере наш герой, любитель реализма, называл «декадентским хламом», их самих – «безответственными пачкунами», их выставку – «подворьем прокаженных».

Дирижеру и музыкальному критику Михаилу Иванову, пытавшемуся «разоблачить» «Могучую кучку», тоже досталось крепко, а вместе с ним и современной западной музыке: «Г-н Иванов напечатал свой разбор о «Садко» Римского-Корсакова. Но что это за разбор срамной такой, просто ужас! С него довольно и того, что он займется основательными разборами всяческой европейской дребедени последнего времени».

Лишь единожды в споре с Тургеневым непримиримый Стасов согласился с мнением писателя. Тогда, по рассказам очевидцев, потрясенный внезапной покладистостью друга-критика Иван Сергеевич вскочил с места и воскликнул: «Вяжите меня, православные!»

Дух борьбы

Знаток и любитель русских былин, Стасов выглядел под стать их героям: статный, с окладистой бородой и зычным голосом. Любил носить косоворотки и сафьяновые сапоги.

В мемуарах юриста и общественного деятеля Анатолия Кони читаем:

«Вот он – высокий ростом, с наружностью патриарха и с юношеской живостью, сказывающейся в громком голосе, живом и блестящем взгляде и быстрой походке. Вот его речь – яркая и подчас резкая – без уклончивых условностей и заносчивых недоговорок; она вся проникнута тем, что называется esprit de combativité – духом борьбы, с пожеланием себе и своим единомышленникам «на враги победы и одоления», без мягко высказываемых мнений, но с решительными приговорами, в которых он под влиянием гнева или восторга бросает удары направо и налево, не стесняясь эпитетами и увлекаемый желанием, по собственным словам, «пофехтовать с противником».

Нечто похожее видел и Дмитрий Философов:

«Стасов всегда был в суете, всегда куда-то торопился, с кем-то спорил. Резкость, даже грубость, тона иногда раздражала его собеседников. Но это раздражение быстро проходило. Не хотелось сердиться на это доброе, наивное дитя. В конце концов его жизнерадостность всегда заражала. Нельзя было не удивляться его огромной жизненной силе. Он «воевал» до самой смерти».

«Седой ребенок большого роста, с большим и чутким сердцем, он много видел, много знал, он любил жизнь и возбуждал любовь к ней, – описывал Стасова Максим Горький. – Его стихией, религией и богом было искусство, он всегда казался пьяным от любви к нему».

Хотя Стасов с его демократизмом и народничеством был любимой мишенью для реакционеров, а в молодости успел побывать арестантом, он старался не лезть в политику и, по словам Горького, «морщился, вспоминая о ней, как о безобразии, которое мешает людям жить, портит им мозг, отталкивает от настоящего дела».

Молодому писателю Стасов советовал:

«Да бросьте вы политику – не думайте о гадостях! Ведь от этих ваших войн и всей подлости ничего не останется – разве вы не видите? Рубенс есть, а Наполеона нет, Бетховен есть, а Бисмарка нет».

«Быть полезным другим, коли сам не рожден творцом» – так определял Стасов задачу своей жизни. Конечно, он скромничал. Да, художественных произведений он не создавал, но сколько написал научных, искусствоведческих работ! А разве это не творчество? В душе Стасов именно так его и воспринимал: «Что за счастье сочинять, приготовляться к сочинению, к писанию, чувствовать поднимающееся, как волна, настроение! Эти минуты – большое и сильное дело. И из-за них, право, стоит жить».

В 1894-м вышло собрание сочинений Стасова в трех томах, а незадолго до смерти, в 1906 году, и четвертый том. Его творческое наследие – это не только многочисленные критические статьи о современном ему искусстве, но и масса исторических трудов: от небольших текстов вроде «Голосники в древних новгородских и псковских церквах» или «Заметки о двух древнеазиатских статуэтках, найденных близ озера Вана», до монографий «Славянский и восточный орнамент по рукописям древнего и нового времени» и «Происхождение русских былин».

Последняя предвосхитила некоторые идеи евразийства, так как в ней доказывалось, что все главные темы русских сказаний пришли с Востока. Эта книга, как утверждал историк Александр Пыжиков в работе «Неожиданный Владимир Стасов», «притягивая новизной и оригинальностью, положила начало новому направлению в осмыслении русской цивилизации».

О научной деятельности Стасова говорят реже, чем о его публицистике и критике, хотя она, по выражению Пыжикова, «буквально взорвала интеллектуальную жизнь» второй половины XIX века: «Новизна идей не только будила мысль, но и вводила в ступор официальные и славянофильские круги, размахивавшие знаменами «православия, самодержавия, народности». В противовес санкционированной доктрине он нащупывал тот остов, на котором выросла настоящая Россия, а не ее правящая прослойка».

В 1900 году Стасов вместе со Львом Толстым был избран почетным членом Императорской академии наук.

В конце жизни ему нередко ставили в вину то, что он якобы не развивался, законсервировавшись в реалиях 1860-х, ценностях передвижничества. Стасов действительно не принимал модернизм рубежа XIX и XX веков. Все, что не соответствовало его представлениям о том, каким должно быть искусство, решительно отвергалось. Горький вспоминал: «Порицая модернистов, он обиженно говорил: «Почему это – стихи? О чем стихи? Прекрасное просто, оно – понятно, а этого я не понимаю, не чувствую, не могу принять».

При этом Стасов продолжал следить за всем новым в культуре, привечая и поддерживая то, что было близко ему по духу. Так, он одним из первых отметил талант молодого поэта и переводчика Самуила Маршака.

Каждое поколение художников, музыкантов и литераторов хотело бы иметь такого страстного и мощного защитника и пропагандиста, каким был Стасов. Но подобные фигуры редкость, и Стасов появился именно тогда, когда отечественному искусству был нужен деятель-таран. Такие люди, как он или Павел Третьяков, всегда скромничали в оценках своих способностей, но мы, их потомки, должны признать, что, не будь их, многое из привычного нам теперь русского искусства было бы утеряно, забыто или даже не рождено.