Голос России. Академик Лихачев помог россиянам полюбить русскую культуру. Как он перевернул их сознание?

Древнерусская культура и средневековая литература, фундаментальные труды о Великом Новгороде и об Иване Грозном, охватившая несколько десятилетий работа по изучению и прославлению самых разных аспектов отечественной истории, искусства и быта — мало найдется ученых ХХ века, которые оказали бы на гуманитарное знание такое влияние, как академик Дмитрий Лихачев. Его многогранная личность, впрочем, не позволяла ему уделять внимание лишь науке — прошедший репрессии и не боявшийся власти Лихачев старался помогать своему народу во всем. «Лента.ру» в рамках проекта «Жизнь замечательных людей» рассказывает об одном из самых благородных людей в России ХХ века.

«Это недоразумение»

В квартиру Лихачевых постучали, когда на улице было еще темно. На пороге стоял следователь ОГПУ, его интересовал 21-летний студент-филолог Митя Лихачев. Незваный гость был вежлив, сочувствовал родителям арестованного и даже поднес его отцу стакан воды. Потом начался обыск: следователь подошел к книжной полке и со знанием дела вытащил книгу Генри Форда «Мировое еврейство» в красной обложке. Лихачев-младший сразу сообразил, что дело плохо, ведь сдал его, скорее всего, университетский приятель, который неделей ранее был у него дома, рылся в книгах и задавал странные вопросы на тему антисоветчины.

Мать собрала Дмитрию сумку с вещами, и они попрощались на долгие годы

Разумеется, выполнить это обещание не было ни единого шанса.

Черный Ford газанул от подъезда, промчался по безлюдным улицам Ленинграда и совсем скоро причалил к дому предварительного заключения на Шпалерной. Там у Лихачева отобрали нательный крест, серебряные часы и несколько рублей.

Полгода в камере со вшами и клопами он потом назовет самым тяжелым периодом своей жизни. Ну, а тогда, 8 февраля 1928 года, Лихачев старался не пасть духом, не сломаться и преодолеть все выпавшие на его долю испытания.

Это было первое в СССР пенитенциарное учреждение такого рода, предвосхитившее развитие системы ГУЛАГ, но свою горькую славу обретшее под другой аббревиатурой — СЛОН. Там привыкший к общению с потомственной питерской интеллигенцией юноша оказался не только среди других политзаключенных, но и рядом с матерыми уголовниками со всей страны.

Вчерашнему студенту пришлось первое время спать под нарами — барак был перенаселен до невозможности. Лихачева направили на изнурительные общие работы: он пилил дрова, таскал грузы на пристани. И лишь крепость юношеского организма и неисчерпаемый оптимизм спасли его от трагической судьбы.

Поразительно, но принудительное водворение в незнакомый мир, живущий по законам жестокости и лицемерия, не повлияло на увлечение арестанта наукой.

К счастью, администрация лагеря довольно быстро обратила внимание на незаурядные качества Лихачева. Он был переведен на работу в криминологический кабинет — там требовалось изучать дела малолетних преступников, чтобы решить, кого из них можно направить в трудовую колонию. Рядом с будущим академиком над этим работал весь цвет Петрограда рубежа 1920-х: белогвардейцы трудились бок о бок с революционерами, царские прокуроры — с прогрессивными философами, поэты — с профессорами, была даже фрейлина последней русской императрицы Юлия Данзас.

«Я почти задыхался от жалости»

Лихачев родился в Петербурге в 1906 году и всю жизнь помнил еще ту, старую, императорскую Россию. Страна приходила в себя после проигранной японцам войны и революции 1905 года, конку понемногу вытеснял трамвай, а молодежь с рабочих окраин все сильнее увлекалась игрой в футбол. Еще восемь лет оставалось до Первой мировой войны — именно с ее началом, по признанию Лихачева, для него навсегда закончился рай беззаботного детства.

Позднее Дмитрий Сергеевич установил, что купался именно в том месте, где когда-то до него принимал водные процедуры сам Лев Толстой. В Крыму для юного Лихачева чувство природы слилось с чувством истории. Представляя себя артиллеристом, он лазал по Малахову кургану, и в его воображении всплывали сцены легендарной обороны Севастополя, от которой его отделяли всего лишь полвека.

Именно в этих поездках Лихачев очаровался крымскими татарами и их национальными нарядами и ритуалами, а также фундаментальной архитектурой дворцов сильных мира сего — Воронцовых, Юсуповых, Паниной. Проведенные в Мисхоре летние месяцы 1911 и 1912 годов Лихачев считал самыми счастливыми, и всю жизнь он был уверен, что Крым сыграл колоссальную роль в его эстетическом воспитании.

Лихачев отличался от ровесников любознательностью и тягой к новым знаниям. Он очень любил путешествовать. Уже в пожилом возрасте он гордился тем, что смог побывать во многих уголках земного шара. А закладывалось это стремление еще в детстве, за что Лихачев, бесспорно, должен благодарить своих родителей. Пока другие мальчишки не покидали своей улицы или даже двора, Митя ходил на пароходе по Волге, открывал для себя новые города, узнавал и пытался понять душу русского человека, наблюдая и за зажиточными купцами, и за простыми крестьянами.

На рынках он видел людей других национальностей — поволжских немцев, иранцев, татар, калмыков, чувашей, мордву, представителей народов Кавказа. Именно тогда, во время поездки по Волге, Лихачев сформировался как убежденный интернационалист.

И все же для него не было лучше места, чем родной Петербург. Впоследствии академик с завидной красочностью описывал повседневную жизнь столицы 1910-х — писал о том, как цокали по булыжной мостовой кобылы извозчиков и уже ходили трамваи, в которые набивалось несметное число народа: люди гроздьями вывешивались из вагона, и самые неосторожные даже разбивали лбы о расположенные вдоль путей столбы. А по утрам с окраин города доносились фабричные гудки. Слова «продукты» в современном значении еще не существовало, на рынок ходили за провизией, а продавцов называли приказчиками.

Очень часто в уличный шум и гам вмешивалась игра военных оркестров. Это по праздникам и выходным шли на службу в церковь целые полки или шла процессия по случаю похорон какого-нибудь генерала. На звуки маршей сбегались все окрестные мальчишки. Потребность в музыке у жителей того Петербурга, по свидетельству Лихачева, была невероятной.

Отец Лихачева, служивший столоначальником в Главном управлении почт и телеграфов, брал сына в церковь, куда уже провели электричество (это осуждали ортодоксально настроенные прихожане). Академик считал, что мог пересекаться там с Владимиром Набоковым. Писатель был на семь лет старше Лихачева и о будущей славе тогда не мог и помыслить.

Даже на Невском проспекте Лихачев подмечал шокирующие контрасты: блеск и великолепие парадного Петербурга тесно соседствовали с убогостью и нищетой

Еще большее впечатление на маленького Митю производили ветераны армии Николая I — приезжавшие со всей России глубокие старики, которые собирались у памятника императору. Будущий филолог в принципе был наблюдателен: однажды он даже видел, как садится в трамвай Федор Шаляпин. Но запомнил его мальчик не из-за первой в жизни встречи со знаменитостью, а из-за бекеши — старинного пальто певца. Она была необычного синего цвета.

Позднее Лихачев очень переживал, что упустил не один шанс лицезреть звезд того времени: уступил другу свой билет на концерт того же Шаляпина, не пошел на творческие встречи с Есениным и Маяковским...

«Мы могли слышать беспорядочные выстрелы»

Революция и последовавшая за ней Гражданская война до неузнаваемости изменили облик и население Петрограда. Буржуазию прикладами винтовок выгоняли рыть траншеи и возводить баррикады, чтобы остановить армию генерала Юденича. Уже потом уцелевшая интеллигенция пробиралась в Финляндию на лодках контрабандистов или по льду Финского залива. В город тем временем хлынули толпы жителей села. И если кто-то ехал за удачей, то большинство бежало от голода, охватившего провинцию. Хотя и горожанам есть было нечего.

Юденич до Петрограда не дошел, кровавой бойни красных и белых на улицах столицы не случилось. Но отголоски смуты проявлялись даже в самом сердце города, не давая забыть о постигшем Россию несчастье.

Лихачевы остались, чтобы разделить судьбу родного города и принять невольное участие в великом социальном эксперименте.

Отец академика Сергей Михайлович весной 1942-го погибнет в блокадном Ленинграде, а мать Вера Семеновна доживет до эпохи застоя и увидит научные успехи своего сына.

Даже в период великих потрясений население Северной столицы превышало полтора миллиона человек. Но жизнь была трудной: температура в квартирах в зимнее время не поднималась выше 13 градусов. За пределы города вывозили не более трех процентов мусора. Катастрофической была инфраструктура: в поисках возможности помыться многие петербуржцы с узелками под мышкой бегали от одной бани к другой. Объективные проблемы вкупе с неустроенностью быта приводили к высокой смертности, особенно в зимнее время.

В обстановке повседневного хаоса проявлялись самые худшие качества человеческой натуры: желание досадить соседу, выжить его с жизненного пространства, отомстить за прошлые обиды, причиненные даже не им лично, а его сословием. Юному Лихачеву пришлось стать свидетелем многих неприглядных сторон «новой жизни».

«Мое время — расцвет гуманитарных наук»

Лихачев поступил в Ленинградский университет, когда ему еще не исполнилось и семнадцати. В то время абитуриентов уже отбирали по классовому признаку, отдавая предпочтение рабочим, но и сын служащего смог проскочить в приоткрытую дверь. Лихачев застал разделение профессуры на «красную» и «старую»: первые обращались к студентам словом «товарищи» и знали меньше, вторые использовали выражение «коллеги» и делились более глубокими знаниями. Студент Лихачев ориентировался на всех, кто казался ему интересным.

В университете Дмитрий сделал самый судьбоносный выбор в жизни: поразившись красотой храма Успения на Покровке в Москве, обратился к древнерусской литературе, которую считал малоизученной. Древняя Русь интересовала его и в плане познания русского национального характера. Проповедника Максима Грека академик называл первым русским интеллигентом. Интерес к русскому Средневековью во многом определялся и корнями: семья Лихачева происходила из старообрядцев. В своих работах он отмечал, что староверы сберегли древнюю русскую культуру, а их нравственная стойкость побуждала и его самого выполнять любую работу на совесть.

Лихачев написал сразу две дипломные работы: одну — о переводах Шекспира в России конца XVIII — начала XIX века, другую — о повестях, посвященных патриарху Никону.

Начинающий исследователь готовился к дальнейшей научной и преподавательской карьере, но в феврале 1928 года его вместе с несколькими друзьями арестовали — по формулировке академика Сигурда Шмидта, за умственную самодеятельность и шутливое наукообразное озорство. В ОГПУ в этой свободе воли увидели антисоветскую деятельность.

Молодого Лихачева вывел в своем романе «Обитель» писатель Захар Прилепин. В его произведении Митя — тихий заключенный с широким спектром интересов. Он не лезет в блатные дела, не пытается сойти за своего и отбывает назначенный срок, прекрасно осознавая свою особую миссию на этом свете.

«Я был молод, лагерный антураж не сломал меня», — признавался Лихачев. Одной из его идей в ту пору стало отделение преступников-подростков от взрослых. Он считал важным дать юношам второй шанс и не превращать тех, кто оступился в самом начале жизни, в закоренелых уголовников.

С Соловков Лихачева перевели счетоводом на строительство Беломорканала. По разным подсчетам, на объекте были задействованы до 300 тысяч человек, в основном — бесправные зэки. Лихачев и здесь не прекращал научных занятий, как бы ни было это трудно. Он продолжал собирать лагерный фольклор, хранил все записанное в специальных тетрадях, которые сумел сберечь и вывезти на свободу.

«Бомбы со свистом пролетали над нашим пятиэтажным домом»

В 1932-м Лихачева за ударный труд освободили досрочно. Он принялся обрабатывать накопленный в заключении материал, исследовал жизнь и поведение уголовников — и так обрел определенную известность в научных кругах. Через несколько лет президент Академии наук СССР Александр Карпинский ходатайствовал перед органами о снятии с Лихачева судимости. Но до конца дней Дмитрий Сергеевич сохранил привычку готовиться к худшему и всегда держал под кроватью тревожный чемоданчик с теплыми вещами, бельем, мылом и спичками.

Молодой ученый вернулся в Ленинград и поступил на службу младшим научным сотрудником в Пушкинский дом — Институт русской культуры Академии наук. Жизнь вроде бы стала налаживаться, несмотря на маленькую зарплату ему даже удалось снять на лето дачу в пригороде. 11 июня 1941 года Лихачев защитил кандидатскую диссертацию по теме «Новгородские летописные своды XII века». И вдруг грянула война.

Лихачеву запомнилась реакция людей на радиосообщение наркома иностранных дел Вячеслава Молотова о начале войны: ленинградцы были мрачны, молчаливы, ушли в себя. После молниеносных европейских успехов Гитлера никто не ждал от столкновения с ним ничего хорошего. И всех удивляло то, что за несколько дней до войны в газетах писали, что советская сторона отправила в Финляндию эшелоны хлеба.

Лихачев с супругой Зинаидой решили не разлучаться с дочерями и укрылись на даче. Дальнейшие события показали их правоту: в суматохе многих детей отправили под Новгород — прямо навстречу наступающим немцам. Совсем маленькие мальчики и девочки бродили потом по дорогам и поселкам и не могли назвать даже своих фамилий. Многие из них никогда больше не увидели родителей, которые после победы открыто требовали судить эвакуаторов.

И все же Лихачевым пришлось возвращаться в Ленинград. Там уже функционировала карточная система. Магазины стремительно пустели, продуктов на всех не хватало. Понимая, что голода не избежать, в семье сушили сухари, готовили запасы рыбьего жира, картошки и сливочного масла. Приходилось менять вещи на продукты. Плохо подготовленная эвакуация постепенно сошла на нет, скрывать детей больше не требовалось, но начались бомбардировки.

Наутро выяснилось, что бомба снесла угол соседнего здания, где когда-то располагался ресторан, в который захаживал Александр Блок. Погиб постовой милиционер. Бомба засыпала подвальное бомбоубежище и прорвала водопровод. Спасавшихся там людей затопило.

В июле 1941-го в Пушкинском доме началась запись в добровольцы. Тех, кто отказывался, объявляли трусами и клеймили позором. Лихачева как негодного к фронтовой службе зачислили в институтский отряд самообороны, выдали охотничью двустволку и заставили пройти строевую подготовку. Как и в Гражданскую, вновь вошла в обиход дуранда (остатки от семян подсолнечника, из которых отжали масло). Многие варили для еды столярный клей, добавляя туда сухие коренья, уксус и горчицу.

«Самая большая ценность в мире — жизнь: чужая, своя, жизнь животного мира и растений, жизнь культуры, жизнь на всем ее протяжении — и в прошлом, и в настоящем, и в будущем», — говорил ученый.

Летом 1942 года Лихачевы эвакуировались из Ленинграда по Дороге жизни, созданной при активном участии Алексея Косыгина. Оставшиеся годы войны они провели в Казани. Заслуги Лихачева в первый — и самый тяжелый — период блокады государство оценило медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

«Поистине вселенский масштаб злодеяний»

Постепенно страна возвращалась к мирной жизни. Развивалась и научная карьера Лихачева — он получил звание доцента, стал доктором наук, а вскоре — профессором Ленинградского университета.

Деятельность Лихачева не ограничивалась профессиональными интересами, хотя на этом поприще он, без сомнений, имел большой успех. Он считал своей миссией рассказывать советским людям об истинном размахе репрессий. По мнению Лихачева, наиболее жестокое время наступило не в 1937 году, а гораздо раньше — уже в начале 1918-го по стране прокатились волны арестов, казней и принудительных высылок.

«Годы с 1917-го по 1950-е запомнились мне своими темными и скучными красками, — констатировал Лихачев. — Дома если и красились, то уже в один цвет, орнамент не выделялся цветом, да и не чинился. Не стало красивой формы у военных. Люди ходили оборванные и во всем старом, хотя бы и имели новое, но новое было носить опасно — как бы не приняли за буржуев».

Лихачев чутко воспринимал проблему межнациональных отношений. Он негативно относился к перемещению финнов, ижоры и вепсов из-за войны с Финляндией, а в 1940-х — к депортации чеченцев, крымских татар, калмыков, немцев Поволжья и других. Эти процессы породили отчуждение, неприязнь, вражду и социальную озлобленность. Академик считал лживыми обвинения целых народов в измене и впоследствии видел в этих процессах корни многих межнациональных конфликтов 1990-х. Виновником бед и страданий страны Лихачев считал лично Сталина и много говорил об этом, когда культ личности последнего был развенчан.

«Самое страшное в сталинщине — поистине вселенский масштаб злодеяний, не снившийся никакому диктатору», — полагал он.

«Беспокоился о собственной совести»

При Никите Хрущеве Лихачев стал членом Союза писателей СССР, много ездил по миру, особенно часто посещая славянские страны соцблока, в которых всегда с нетерпением ждали его выступлений.

Пытаясь защитить Иосифа Бродского от обвинений в тунеядстве, Лихачев заказал ему перевод английского поэта Джона Донна для Пушкинского дома. Годы спустя они встретились в Венеции, и поэт подарил академику шляпу гондольера.

Первыми замеченными в обществе поступками Лихачева стали его выступления о переименовании улиц и городов, в том числе на Ленинградском телевидении. То, что говорил ученый, было вполне корректным по форме, но по сути воспринималось как дерзкий вызов власти.

«Дмитрий Сергеевич вел себя тихо, пока его мнение не имело для общества и для власти особого значения, — отмечал в начале 2000-х писатель Даниил Гранин. — Он работал, старался быть незаметным и беспокоился о собственной совести, о душе, желая максимально уклониться от любого, даже малейшего участия в контактах с властью, тем более от участия в ее неблаговидных делах».

Прилично рисковали и те, кто предоставлял академику трибуну. Власть мстила им доступными ей методами: своих постов лишились руководитель городского телевидения Борис Фирсов и главред «Ленинградской правды» Михаил Куртынин, опубликовавший статью Лихачева в защиту парков.

Как и в молодости, Лихачев выходил далеко за рамки своей сферы и пытался оказывать влияние там, где считал нужным. Кому-то это нравилось, других приводило в бешенство — они говорили, что за пределами древнерусской литературы Лихачев мыслит как дилетант.

Например, проблема реконструкции Царскосельского парка формально не входила в круг его экспертизы как специалиста, но Лихачев перечил власти не как профессионал в конкретной области науки, а как общественный деятель — во имя гражданских убеждений. Лихачев не мог не понимать, что его активная позиция приведет к самым разнообразным последствиям. И они действительно наступали. В какой-то момент ему запретили выезжать из СССР куда-то, кроме Болгарии, где ученый обрел славу не меньшую, чем на родине.

«В Лихачеве не было той художественной рассеянности, которая сопровождает ученых литературы и кино, — замечал Водолазкин. — Он всегда был подтянут (даже дома ходил в галстуке), без малейших намеков на "ученое" неряшество. Вероятно, таким и должен быть настоящий ученый. Неряшество внешнее во многих случаях отражает неряшество мысли».

На Лихачева не раз нападали неизвестные. В октябре 1975-го Дмитрия Сергеевича сильно избили в подъезде его дома. Несмотря на сломанные ребра, 68-летний академик вместе с милицией бросился искать преступника по дворам, а затем поехал на выступление, где прочитал доклад по «Слову о полку Игореве». Считается, что атака была местью органов за отказ подписать письмо против академика Андрея Сахарова.

Работали, правда, дилетанты, поэтому осуществить поджог у них не получилось. Академик связывал этот инцидент с помощью, которую он оказал Александру Солженицыну в написании отрывка о Соловках для «Архипелага ГУЛАГ».

Во второй половине 1970-х Лихачев был в опале — главным образом из-за публичных выступлений против политики Ленинградского обкома КПСС в отношении культурных памятников. Не могла простить власть ученому и контакты с диссидентами — с тем же Солженицыным. Лихачева отлучили от выступлений по телевидению, не публиковали в газетах и многотиражных журналах. Ему перестали присуждать награды, раз за разом отказывали в поездках на зарубежные конференции.

«Лихачев из-за своего свободомыслия, неумения кланяться начальству, из-за своей интеллигентности, наконец, был мало сказать что не любим, а попросту неприемлем для ленинградского партийного руководства, — отмечал литературовед Владимир Енишерлов. — Крупнейший ученый-медиевист, защитник и радетель русской культуры, он подвергался бесконечным унижениям, например, при необходимости научных поездок за границу, нападениям, поджогам квартиры и даже избиениям».

«Дед был настоящий боец»

В годы перестройки Лихачев близко сошелся с Раисой Горбачевой. В конце 1986 года жена генсека сыграла важную роль в создании Советского фонда культуры, возглавить который предложила академику. Лихачев согласился, рассудив, что присутствие супруги президента страны придаст организации особый статус и откроет массу возможностей для добрых дел.

Фонд стал одним из главных культурных центров в тогдашнем Советском Союзе. Предполагалось, что он займется возвращением на родину утраченных культурных ценностей, привлечет к совместной деятельности эмигрантов и их потомков, поспособствует восстановлению памятников и позаботится о культуре русской провинции.

По меркам того времени это выглядело вызывающе: впервые за многие годы супруга советского лидера выходила из тени мужа и становилась ведущим деятелем общественной организации в СССР.

Тем не менее история знакомства с первой леди начиналась как в заурядном рассказе о 1930-х годах. Лихачев и его семья страшно перепугались, когда к их даче в Комарово подъехала черная «Волга». Вышедший из нее офицер в фуражке с синим околышем резким движением открыл калитку и по-хозяйски вошел во двор. Присутствовавшие в доме заметно напряглись, но незнакомец оказался не представителем карательных органов, а чрезвычайно вежливым фельдъегерем. Он привез академику послание от Горбачевой.

«Раиса Максимовна уловила, что великий ученый-исследователь и мастер слова особенно ценен тем, что мыслит в рамках не устного партийного догматизма, а в широкой сфере проблематики и нравственных ценностей мировой культуры, и, конечно, почувствовала, как велико личное обаяние Лихачева как человека, как притягательно для многих общение с ним — и в нашей стране, и за ее рубежами, и для пожилых, и для молодых», — рассуждал академик РАН Шмидт.

По его словам, Горбачева видела в Дмитрии Лихачеве патриота своей страны и отечественной культуры, считала его продолжателем линии развития общественного сознания, восходящей к Карамзину, Жуковскому и Пушкину. Как подчеркивал Шмидт, супруга генсека поверила в добрые намерения академика, а он поверил ей. И хотя между ними не всегда было полное взаимопонимание, во многом благодаря Горбачевой академик Лихачев получил возможность на старости лет публично обращаться к обществу, пытаться воспитывать его в духе гуманизма и культуры, смог на практике реализовать многие свои чаяния и даже воздействовать на чиновничий аппарат.

К числу значительных свершений Лихачева академик Шмидт относил сближение с зарубежной диаспорой, возвращение в страну вывезенных эмигрантами памятников русской истории и культуры, создание Дома-музея Марины Цветаевой.

Именно Лихачев помог вернуть РПЦ Дивеевский монастырь в Горьковской (Нижегородской) области, о чем он лично просил Горбачева. Церковники высоко оценивают его вклад в передачу православным знаменитого монастыря, связанного с личностью преподобного Серафима Саровского. Против этого выступал КГБ, но академик — редкий случай в отечественной истории — сумел добиться своего.

Перестройка стала особенным периодом в жизни Лихачева. К заведующему отделом древнерусской литературы Пушкинского дома не зарастала народная тропа: за советом и поддержкой приходили провинциальные библиотекари, директора институтов, известные политики, учителя, врачи, художники, сотрудники музеев, военные, бизнесмены и изобретатели. Не обходилось и без сумасшедших. Академик внимательно выслушивал их — и тактично выпроваживал, приговаривая, что их идеи, дескать, очень важны, но в нынешних реалиях неосуществимы. Чудаки выражали готовность ждать наступления лучших времен.

В конце 1989 года Лихачева пригласили на свадьбу его аспиранты. В стране был жуткий дефицит товаров, а требовался достойный подарок. Академик решил поехать в «Пассаж» за кофейным сервизом. Даже на общем фоне отдел посуды поражал пустотой своих витрин. И остался бы ученый без подарка молодоженам, если бы его не узнала продавщица. Взволнованная визитом знаменитого человека, она немедленно позвала директора магазина, и тот достал из закромов редкий в то время фарфор.

«Есть народные артисты и народные художники, — рассуждает в одном из своих эссе писатель Евгений Водолазкин. — Лихачев — единственный известный мне народный академик. Не потому, что народ так уж хорошо знал его литературоведческие работы. Подозреваю, что в массе своей народ этих работ не знал. Просто он видел, что деятельность этого человека увеличивает пространство добра».

В августе 1991 года Лихачев осудил ГКЧП и поддержал российское руководство. Даниил Гранин считал удивительным примером отваги академика его выступление вместе с Анатолием Собчаком у Мариинского дворца. Знаменитый писатель назвал это проявлением настоящего бесстрашия, ведь если Собчак должен был рисковать в силу своей деятельности, то Лихачев принял на себя не меньший риск, политиком не являясь.

Заняв сторону Бориса Ельцина, академик остался верен своему выбору, даже когда после расстрела Белого дома в октябре 1993 года и последующих экономических неурядиц многие недавние сторонники разочаровались в президенте. В 1998-м Лихачев убедил Ельцина принять участие в церемонии перезахоронения останков царской семьи.

***

Академика Лихачева не стало 30 сентября 1999 года. Он имел счастье окончить земной путь в родном городе, верность которому сохранял даже в самые мрачные времена.

Уже после ухода академика из жизни были переизданы и оценены по достоинству многие его труды. Сейчас уже нет тех, кто сомневался бы в его статусе и наследии — Лихачев был и остается выдающимся русским мыслителем XX века, основоположником отечественной культурологии. По решению президента Владимира Путина 2006-й был объявлен в России Годом Лихачева. Председатель Совета Федерации Валентина Матвиенко говорила, что академика можно назвать нравственным камертоном нашего времени.