Что русской культуре оставил нобелевский лауреат
29 лет назад в своей квартире на Мортон-стрит скончался русский поэт Иосиф Александрович Бродский. Дата не круглая, так и повод не радостный.
Бродский был ярким представителем того, что он сам называл алкогольно-сигаретная культура. Имеется в виду общее настроение и образ жизни.
Если рассуждать приземленно, то от сигарет он и умер — курил не переставая крепкие, увидев, что такие же курит Уистен Оден. Курил и после инфаркта, и после операции на сердце. А если говорить возвышенно, то разумеется, поэт такого масштаба умер или от неизбывной тоски, или от того, что Господь призвал его к себе напрямую.
Вокруг похорон Бродского есть несколько легенд, рассказанных теми, кто там то ли был, то ли не был. Это тоже легенда. Поэт Илья Кутик утверждал, что за две недели до своей смерти Бродский разослал друзьям расписки, в которых они обязались не говорить о нем как о человеке и не обсуждать его личную жизнь до 2020 года. Или никаких подписок не было, или никто не сдержал данного слова. По крайней мере о Бродском как о человеке мы знаем довольно много. Впрочем, есть мнение, что упомянутый поэт не был не только на похоронах, а вообще ничего не знал о Бродском, поэтому и верить ему не нужно.
А вот Петр Вайль на похоронах точно был, как и был другом Бродского. Он рассказывал, что похороны совпали с приездом в Нью-Йорк Виктора Черномырдина, который тогда был премьер-министром России. Дальше легенда ветвится. Одна ее ветвь гласит, что вдова Иосифа Александровича Мария Соццани-Бродская очень не хотела, чтобы советско-российский политик фотографировался у гроба нобелевского лауреата, повышая таким образом свою, как говорят в Нью-Йорке, паблисити, а потому прямо и твердо запретила фотографировать на церемонии вообще. Согласно другой ветви той же легенды, в соседнем зале прощания хоронили итальянского криминального авторитета и, увидев лимузин Черномырдина, попросили зайти и к ним.
Такое сочетание трагедии и юмора вполне в духе Бродского. Он и свою ссылку описывал как смесь бытовой трагедии и бытовой же нелепости.
С одной стороны, чудовищная бедность и безысходность, с другой — сотрудники комитета, которые ежемесячно приходят на обыск, но обыскиваемого при этом отправляют за водкой. Бродский воспринимал все одновременно очень серьезно и с усмешкой. Он не делился надвое, не пытался услужить, а потому он может быть кому угодно одновременно и близок, и неприятен. Одни его называют «либералом», другие «имперцем» — что характерно, и то и другое имеет исключительно ругательный смысл. Первые ставят ему иммиграцию и Нобелевскую премию в вину, вторые злобно вспоминают стихотворение «На независимость Украины» и общую маскулинную старомодность.
Хотя что плохого в иммиграции? Почему бы человеку не жить там, где он захочет?
Проблема тут только в том, что единственная страна, где Бродский действительно хотел жить, была Россия, но ему не разрешили.
Перед высылкой он писал письмо лично Брежневу, где говорил о том, что мог бы послужить Родине, мог бы много хорошего сделать для русской культуры. Конечно, наивно было полагать, что он мог быть услышан генсеком. Но чего вы еще хотите от поэта, кроме фрагментарной наивности в его общении с власть имущими?
Впрочем, и Родине, и русской культуре Бродский послужил немало — и Нобелевская премия, присужденная ему, была политическим решением не в большей степени, чем всегда. Любое значительное событие, любое важное решение так или иначе имеет политическое измерение, но ретроспективно им можно и пренебречь.
Был ли Бродский имперцем? Видимо, в художественном смысле он, как и большинство великих, считал себя наследником античной традиции: «Классический стиль победит как школа». А где античность, там империя. Не сразу, но рано или поздно. Бродский признавал примат силы при соблюдении гуманизма в обиходе. Империи живут и даже воюют, но, если б можно, отдельно от жизни обывателя, который, как известно, живет частным образом «в провинции у моря».
Бродский умер, но стал фигурой, превзошедшей собственную личность. Так бывает с великими, они вырастают в явление более масштабное, чем человек. Это мы узнаем и из «Диалогов с Иосифом Бродским» Соломона Волкова, и из книги «Бродский среди нас» Эллендеи Проффер, и из документального фильма Николая Картозии и Антона Желнова. Бродский — это противоречивый, но очень обаятельный образ, внешне сотканный из пиджаков и вельвета, из газеты в кармане, из сигарет и алкоголя, из залысин и вихров, из старческой сутулости еще молодого человека, из ироничного и грустного взгляда, из декларируемой независимости и свойственного русским поэтам жизнелюбия.
Собственную неоднозначность и парадоксальность окружающей действительности Иосиф Бродский описал в стихотворении «Песня невинности, она же — опыта», в 1972 году. Там соседствуют взаимоисключающие строфы. Что для поэзии вполне нормально, ожидаемо и даже желательно. Вспоминая поэта, уместнее всего приводить его стихи:
«Нашу старость мы встретим в глубоком кресле, в окружении внуков и внучек. Если их не будет, дадут посмотреть соседи в телевизоре гибель шпионской сети. … То не колокол бьет над угрюмым вечем! Мы уходим во тьму, где светить нам нечем. Мы спускаем флаги и жжем бумаги. Дайте нам припасть напоследок к фляге».