Федор Достоевский — один из самых влиятельных русских писателей в истории и один из самых читаемых авторов в мире. Классик мировой литературы, он оказал влияние на Фридриха Ницше и Жан-Поля Сартра. Его творчество предвосхитило возникновение экзистенциализма. Его трагические, израненные и больные персонажи известны по всей планете. Болью этих литературных героев Достоевский жил большую часть своей неспокойной, хаотичной и нелегкой жизни. Какой она была, рассказывает материал «Ленты.ру» из проекта «Жизнь замечательных людей». Конец декабря 1849 года, Санкт-Петербург. По Петропавловской крепости гуляют холодные сквозняки. Ранним зимним утром за окнами еще совершенно темно. В камеру к осужденному входит тюремный пристав вместе со стражей и аккуратно, даже нежно трогает спящего за плечо, объявляя время, когда его казнят. Осужденный спросонья еще не верит, что это произойдет сегодня. Невозможно, чтобы так быстро. Суд был еще вчера, какая-нибудь бумага с решением должна выйти только через неделю. Но спорить бессмысленно. Следующие несколько часов проходят сумбурно: беседа со священником, неожиданно торжественный, словно насмешка, завтрак с кофе, вином и говядиной, туалет, а затем путь по морозным улицам до эшафота на Семеновском плацу, который осужденному кажется утешительно долгим. На площади собрались тысячи людей, чтобы понаблюдать расправу над петрашевцами, тайной организацией, прозванной так в честь ее основателя, дворянина Михаила Буташевича-Петрашевского. Среди осужденных 27-летний Федор Достоевский — начинающий писатель, автор нашумевшего романа «Бедные люди» и повести «Двойник», взятый под стражу еще весной, в апреле, одновременно с другими участниками секретных собраний.

Литератору вменили вольнодумство и чтение вслух на собрании переписки Белинского с Гоголем.

Я говорил об цензуре, об ее непомерной строгости в наше время и сетовал об этом; ибо чувствовал, что произошло какое-то недоразумение, из которого и вытекает натянутый, тяжелый для литературы порядок вещей. Мне грустно было, что звание писателя унижено в наше время каким-то темным подозрением и что на писателя, уже заранее, прежде чем он написал что-нибудь, цензура смотрит как будто на какого-то естественного врага правительству и принимается разбирать его рукопись уже с очевидным предубеждением

Из показаний Федора Достоевского май 1849 года

Группу заговорщиков подводят к эшафоту. Им зачитывают приговор, «смертная казнь расстреляньем», дают приложиться к кресту и преломляют над головами шпаги. На осужденных надевают белые рубахи. Для исполнения казни к столбам ставят первых трех человек. Достоевский — во второй очереди. Про себя он тут же высчитывает, сколько ему осталось жить — не больше минуты. Но барабаны бьют отбой, осужденным объявляют, что император дарует им жизнь. Звучат настоящие приговоры, а Достоевский уже их не слышит: он не умрет, он будет жить! Да, в ссылке, но жизнь — везде жизнь, жизнь останется в нем самом, вокруг него будут живые люди, он будет человеком между людьми и останется им при любых несчастьях, ведь в этом и есть задача жизни. Больше полугода заточения, инсценировка казни, четыре года каторги и служба в ссылке навсегда изменят писателя, превратив в фанатичного реакционера-монархиста. Одни биографы назовут пережитое «уроком народной правды», другие — причиной развития у молодого революционера Стокгольмского синдрома в отношении власти. Так или иначе его главной темой отныне станет, как говорил Владимир Набоков, трагедия растоптанного человеческого достоинства, сдобренная манерой, как считал Иван Бунин, «совать Христа где надо и не надо». Он будет проклинать «эгоистический Запад», противопоставляя его «христианской России», и со своими остросюжетными детективами станет одним из самых европейских русских писателей. Он возвысит идею «воли народа», которая в сути своей окажется интерпретацией либеральной идеи о правах человека. Либералов он искренне возненавидит, но оставит всем положительным героям романов из своего «Великого пятикнижья» робкую тягу к свободе личности, противопоставленную в том числе социалистическому коллективизму. Прослывет врагом материализма, но в воспетом теми же материалистами альтруизме увидит исцеляющую силу. Путь Достоевского — это путь противоречий, страданий, самобичевания и отчаянных поисков веры.

Время потерь и мужик Марей

Родившийся осенью 1821 года, Достоевский рос в относительной бедности. Мать Мария Федоровна происходила из купеческого рода, однако ее отец растерял большую часть состояния во время Отечественной войны 1812-го. Отец же, Михаил Андреевич, из семьи потомственных духовников, служил военным лекарем, а к рождению Федора работал в московской Мариинской больнице для бедных. Там же, во флигеле учреждения, семья и обитала. По воле замкнутого по характеру штаб-лекаря семья жила практически изолированной от внешнего мира. Прогулки совершали совместные, гости в квартире были явлением нечастым, в театр ходили совсем уж редко. Маленький Федор не знал близких друзей, кроме домочадцев, и рос отгороженным от внешнего мира. Был он, однако, далеко не замкнутым или угрюмым, а потребность в общении компенсировал, знакомясь через забор больничного парка с пациентами Мариинской больницы для бедных. Возможно, именно тогда и начались его истинные «уроки народной правды». Когда Федору исполнилось десять, семья приобрела бедное село Даровое в Тульской губернии. Достоевские стали помещиками; в имение они переезжали на лето, и юному Федору, весь остальной год живущему в изоляции, эти поездки приносили массу новых впечатлений. Утешительные и теплые воспоминания о крепостных крестьянах затем не раз всплывут в литературном творчестве Достоевского — к примеру, в знаменитом рассказе «Мужик Марей».

Из рассказа «Мужик Марей», 1876 год

Вдруг, среди глубокой тишины, я ясно и отчетливо услышал крик: «Волк бежит!» Я вскрикнул и вне себя от испуга, крича в голос, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика. Это был наш мужик Марей. Не знаю, есть ли такое имя, но его все звали Мареем, — мужик лет пятидесяти, плотный, довольно рослый, с сильною проседью в темно-русой окладистой бороде. Я знал его, но до того никогда почти не случалось мне заговорить с ним. Он даже остановил кобыленку, заслышав крик мой, и когда я, разбежавшись, уцепился одной рукой за его соху, а другою за его рукав, то он разглядел мой испуг. — Волк бежит! — прокричал я, задыхаясь. Он вскинул голову и невольно огляделся кругом, на мгновенье почти мне поверив. — Где волк? — Закричал… Кто-то закричал сейчас: «Волк бежит»... — пролепетал я. — Что ты, что ты, какой волк, померещилось; вишь! Какому тут волку быть! — бормотал он, ободряя меня. Но я весь трясся и еще крепче уцепился за его зипун, и, должно быть, был очень бледен. Он смотрел на меня с беспокойною улыбкою, видимо боясь и тревожась за меня. — Ишь ведь испужался, ай-ай! — качал он головой. — Полно, родный. Ишь, малец, ай! Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке. — Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись. — Но я не крестился; углы губ моих вздрагивали, и, кажется, это особенно его поразило. Он протянул тихонько свой толстый с черным ногтем, выпачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивавших моих губ. — Ишь ведь, ай, — улыбнулся он мне какою-то материнскою и длинною улыбкой, — господи, да что это, ишь ведь, ай, ай! Я понял, наконец, что волка нет и что мне крик «Волк бежит» — померещился. Крик был, впрочем, такой ясный и отчетливый, но такие крики (не об одних волках) мне уже раз или два и прежде мерещились, и я знал про то. (Потом, с детством, эти галлюцинации прошли.) — Ну, я пойду, — сказал я, вопросительно и робко смотря на него. — Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! — прибавил он, все так же матерински мне улыбаясь, — ну, Христос с тобой, ну ступай, — и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился. Я пошел, оглядываясь назад почти каждые десять шагов. Марей, пока я шел, все стоял с своей кобыленкой и смотрел мне вслед, каждый раз кивая мне головой, когда я оглядывался. Мне, признаться, было немножко перед ним стыдно, что я так испугался, но шел я, все еще очень побаиваясь волка, пока не поднялся на косогор оврага, до первой риги; тут испуг соскочил совсем, и вдруг откуда ни возьмись бросилась ко мне наша дворовая собака Волчок. С Волчком-то я уж вполне ободрился и обернулся в последний раз к Марею; лица его я уже не мог разглядеть ясно, но чувствовал, что он все точно так же мне ласково улыбается и кивает головой. Я махнул ему рукой, он махнул мне тоже и тронул кобыленку. — Ну-ну! — послышался опять отдаленный окрик его, и кобыленка потянула опять свою соху. Все это мне разом припомнилось, не знаю почему, но с удивительною точностью в подробностях. Я вдруг очнулся и присел на нарах и, помню, еще застал на лице моем тихую улыбку воспоминания. С минуту еще я продолжал припоминать. Я тогда, придя домой от Марея, никому не рассказал о моем «приключении». Да и какое это было приключение? Да и об Марее я тогда очень скоро забыл. Встречаясь с ним потом изредка, я никогда даже с ним не заговаривал, не только про волка, да и ни об чем, и вдруг теперь, двадцать лет спустя, в Сибири, припомнил всю эту встречу с такою ясностью, до самой последней черты. Значит, залегла же она в душе моей неприметно, сама собой и без воли моей, и вдруг припомнилась тогда, когда было надо; припомнилась эта нежная, материнская улыбка бедного крепостного мужика, его кресты, его покачиванье головой: «Ишь ведь, испужался малец!» И особенно этот толстый его, запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкою нежностью прикоснулся к вздрагивающим губам моим. Конечно, всякий бы ободрил ребенка, но тут в этой уединенной встрече случилось как бы что-то совсем другое, и если б я был собственным его сыном, он не мог бы посмотреть на меня сияющим более светлою любовью взглядом, а кто его заставлял? Был он собственный крепостной наш мужик, а я все же его барчонок; никто бы не узнал, как он ласкал меня, и не наградил за то. Любил он, что ли, так уж очень маленьких детей? Такие бывают. Встреча была уединенная, в пустом поле, и только бог, может быть, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика, еще и не ждавшего, не гадавшего тогда о своей свободе. Скажите, не это ли разумел Константин Аксаков, говоря про высокое образование народа нашего?

Грамоте Федора и его брата Михаила родители начали учить совсем еще в раннем возрасте, а в 1834-м отправили братьев в дорогой частный пансион в Москве. Примерно в это же время мать Достоевского начала сильно хворать. Врачи, коих вокруг было в достатке (Мария Федоровна с супругом продолжали обитать во флигеле Мариинской больницы), женщине помочь не смогли. Она умерла в конце февраля 1837 года в возрасте 37 лет, когда Федору не было и 16. Овдовевший патриарх семейства к домашним обязанностям относился с отвращением и поспешил отправить старших сыновей в Санкт-Петербург, в Училище гражданских инженеров. Федору в учебное заведение поступить удалось, а вот Михаила по состоянию здоровья отправили в филиал в Ревеле — и неразлучным братьям, которых связывали годы крепкой дружбы, впервые в жизни пришлось надолго расстаться. Для Достоевского это стало настоящей трагедией.

Меня с братом Мишей свезли в Петербург в Инженерное училище, 16-ти лет, и испортили нашу будущность. По-моему, это была ошибка

В письме Софии Ивановой март 1869 года

Спустя два года после смерти матери Достоевский потерял и отца — с ним расправились крепостные, взбунтовавшиеся против тирании скупого помещика. Родственники, впрочем, замяли дело, поскольку иначе всех мужиков деревни осудили бы и сослали в Сибирь, что сулило и без того небогатой семье тотальное разорение. Федор знал о произошедшем, но хранил мрачную правду в тайне. Выпустившись из училища в чине полевого инженер-поручика, Достоевский съехал на частную квартиру и завел самостоятельный быт. И обнаружил в себе непреодолимую страсть к азартным играм. Средств было и без того мало, но теперь юноша проигрывал все деньги в бильярде. Впрочем, поддерживал юный Федор и иную, более конструктивную страсть — к литературе.

«Достоевский, милый пыщ»

Еще в училище молодой инженер пытался писать, однако его ранние произведения не сохранились. В 1840-х Достоевский занимался переводами зарубежной классики и попутно задумал собственный роман, который принес ему славу молодого гения — выпущенные в 1845-м «Бедные люди» чрезвычайно понравились критику Виссариону Белинскому, к мнению которого в те времена прислушивался весь читающий бомонд. Белинский увидел в «Бедных людях» ту остросоциальную драму и психологизм «маленького человека», которого, к примеру, не хватало в прославленной «Шинели» Николая Гоголя. Собственно, «новым Гоголем» молодого Достоевского и стали величать после громкого успеха.

Слава не просто воодушевила начинающего писателя, но буквально вскружила ему голову. Достоевского стали звать на приемы, повсюду устраивались чтения его романа. Впрочем, его очарование высшим светом было омрачено страшной мнительностью молодой знаменитости — Федору то и дело казалось, что именитые литераторы над ним потешаются. Что, впрочем, было недалеко от истины — общественное воспевание таланта Достоевского было столь громким, что любовь эта не могла не встретить противостояния. Николай Некрасов (вероятно, совместно с Иваном Тургеневым), к примеру, сочинил на молодого автора пасквиль в стихах:

«Витязь горестной фигуры, Достоевский, милый пыщ, На носу литературы Рдеешь ты, как новый прыщ».

Не помогло и то, что следующее произведение — повесть «Двойник» — было встречено обществом с непониманием. Слишком уж пародийно походила история чиновника, душа которого разделилась надвое, на гоголевский «Нос». Не нашел признания и «Роман в девяти письмах», написанный одной ночью для «Современника». Призванная вернуть любовь поклонников повесть «Господин Прохарчин» подверглась столь сильной цензуре, что в финальной версии, по словам самого автора, остался лишь скелет. В 1849-м он опубликовал повесть «Хозяйка», которую беспощадно раскритиковал уже сам Белинский, растерявший всякую веру в «нового Гоголя», — в произведении, мол, все насквозь фальшиво и натянуто. Достоевский в письмах называл этот период своей писательской карьеры адом. От нервного перенапряжения он словно сходил с ума — всюду ему видятся предзнаменования, по вечерам на него находят приступы паники, учащаются эпилептические припадки. Молодой литератор оказался в «невременьи», за которым не видел жизни, а за жизнью более не видел смысла. И мечтал, чтобы все это поскорее закончилось. Так и произошло.

Белинский из подполья

Середина XIX века — время, когда отзвуки европейских революций с требованиями демократизации донеслись и до Российской империи. В стране все чаще вспыхивали волнения крепостных крестьян, а власть, опасаясь масштабных бунтов, усиливала цензуру и полицейский контроль, ограничивала гражданские свободы и подавляла любое инакомыслие — период этот даже закрепился в истории как «мрачное семилетие». Еще два десятилетия назад в Санкт-Петербурге прогремело восстание декабристов, сплошь титулованных дворян, теперь же политика и новые идеи захватили совсем другие сословия — мелкую буржуазию, чиновников, студентов, журналистов, писателей.

Среди таких «инакомыслящих» проводил свой досуг и Достоевский

Они собирались в гостях у Михаила Буташевича-Петрашевского, вполне безобидно обсуждали модные по тем временам идеи французских реформаторов-социалистов, читали книги из библиотеки запрещенной литературы и обсуждали последние политические и литературные новости. Никаких заговоров участники встреч не строили, да и публика в кружке собралась слишком разношерстная, представляющая совершенно разные идеологические течения. Достоевский в политических спорах первое время выступал за постепенное переустройство системы, но со временем, на фоне французской революции 1848-го, роста числа крестьянских восстаний и отсутствия заметных реформ в крепостном праве, стал склоняться к возможности восстания. Но Петрашевский и его окружение — сплошь болтуны, что не готовы и никогда не будут готовы ни к чему подлинно революционному. Потому Достоевский оказался еще в более узком, подлинно тайном кружке, состоящем из еще пары-тройки радикально настроенных посетителей салона. Именно в их присутствии он и зачитал письмо Белинского Гоголю, что в империи тех времен воспринималось как чуть ли не крамола.

Из письма Белинского Гоголю, 1847 год

Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, — права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое по возможности их исполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей! Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть...

За компанией Петрашевского следило Третье отделение — полиции удалось внедрить в общество своего агента, который донес содержание крамольных бесед властям. Весной 1849-го петрашевцев приказали арестовать, преследованиям подверглись около сорока человек — молодых чиновников, офицеров, помещиков, студентов и литераторов. Среди них оказался и 27-летний Достоевский.

«Они бы нас съели»

Писатель провел в казематах целых восемь месяцев. После оглашения приговора и инсценировки казни его приговорят к восьми годам каторги, но после срок скостят вдвое, обязав затем служить рядовым. Из Петербурга Достоевский отправится в Сибирь. Проедет Тобольск, где встретится с женами декабристов, и на четыре года останется в Омске, где будет изготовлять кирпичи и жить в прогнившей, набитой арестантами и блохами казарме. Каторга с ее и без того ужасающими условиями осложнялась тем, что вчерашних дворян остальные арестанты, мягко говоря, не жаловали. «Они бы нас съели, если б им дали», — так Достоевский описывал брату отношение «каторжного народа» к знатным узникам.

Жить нам было очень худо. Военная каторга тяжелее гражданской. Все четыре года я прожил безвыходно в остроге, за стенами, и выходил только на работу. Работа доставалась тяжелая, конечно не всегда, и я, случалось, выбивался из сил, в ненастье, в мокроту, в слякоть или зимою в нестерпимую стужу. (...) Спали мы на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками, и ноги всегда всю ночь голые. Всю ночь дрогнешь. Блох, и вшей, и тараканов четвериками

В письме Михаилу Достоевскому январь-февраль 1854 года

В 1954 году Достоевский был отправлен по этапу в Семипалатинск, где его зачислили рядовым в 7-й линейный Сибирский батальон. Служба была в разы легче каторги — писатель оказался на особом счету благодаря заступничеству стряпчего по уголовным и гражданским делам барона Александра Врангеля, знакомого с его творчеством. Федор получил возможность жить в частной квартире и за два года дослужился до прапорщика. Стремительный взлет Достоевского по службе отчасти объясняется тем, что писатель сумел умилостивить императорскую семью: неожиданно для всего литературного сообщества и в особенности для бывших друзей-революционеров он принялся слать в Санкт-Петербург исполненные патриотического пафоса (и, по вердикту даже родного брата Михаила, очень плохие) стихотворения.

«Не вам судьбы России разбирать! Неясны вам ее предназначенья! Восток — ее! К ней руки простирать Не устают мильоны поколений». «На европейские события в 1854 году»

Там же, в Семипалатинске, Достоевский закрутил роман с женой местного чиновника Марией Исаевой. В 1855-м ее муж скончался после продолжительной болезни, а уже в 1857-м Мария вышла замуж за Федора. В том же году высочайшим указом Достоевского помиловали. К концу десятилетия он вернулся с женой и приемным сыном Павлом в Санкт-Петербург. Писатель был восстановлен во всех правах и, что самое важное, получил возможность вновь публиковаться. Этим он и занялся.

Писатель родился

В 1860-м Достоевский выпустил двухтомное собрание сочинений, но первым после каторги громким произведением его стали «Записки из Мертвого дома», которые ошеломили всю страну. До Достоевского тема жизни каторжан обходила русскую литературу; писатель же в шокирующих красках рассказывал о пережитом опыте сибирской каторги. Публикации «срывающей покровы» книги способствовали реформы Александра II — новый император смягчил варварский режим своего предшественника не только в вопросах цензуры, но и в тюремных порядках. Достоевский писал о вещах, которые уже осудила сама власть.

Тяжелый опыт каторги изменил его навсегда. Писатель увидел в простом народе, которого русская элита считала сущностью чуть ли не бессознательной, живых людей с сильными, прекрасными, интересными характерами. «Как весело было под грубой корой отыскать золото», — рассказывал он брату.

В мир литературного бомонда Достоевский вернулся с верой в то, что не просто познал русский народ, но теперь и представляет его, убежденный в его мессианской роли, в его близости к Богу

Каторга, где долгие и суровые годы из книг у писателя была лишь Библия, привела к духовному повороту в его творчестве — теперь во всех произведениях писателя разворачивается искание Бога и человеческого обновления. Оттого Достоевский этого периода вступает в открытую конфронтацию с материалистами, к примеру, в изданных в 1864-м «Записках из подполья» с Николаем Чернышевским и его романом «Что делать?». Личная жизнь литератора тем временем оказалась в крайне шатком положении. В начале 1860-х у супруги Достоевского обнаружились признаки туберкулеза. Писатель отправил жену из Петербурга во Владимир, а сам предпринял первую в жизни поездку за границу, побывав во Франции, Англии и Германии. В Европе он переоткрыл для себя страсть к азартным играм и стал спускать все деньги в карты. За границей, уже во время своей второй поездки, он связался с «инфернальной женщиной» Аполлинарией Сусловой, которая, судя по всему, оказала не слишком благотворное влияние на его психику. На все это затем наложились кончина болевшей супруги и смерь любимого старшего брата Михаила, случившиеся в 1864 году. Федор Достоевский остался совсем один и погряз в долгах. Он знал только один способ, как выбраться из долговой ямы, — писать, писать много и без остановки.

Великий картежник

«Великое пятикнижье Достоевского» — его самые известные романы «Преступление и наказание» (1866 год), «Идиот» (1868 год), «Бесы» (1872 год), «Подросток» (1875 год) «Братья Карамазовы» (1880 год), — а также несправедливо выпавший из устоявшегося перечня «Игрок» (1866 год) были написаны в условиях бесконечного аврала. У литератора порой не было времени даже перечитывать записанное стенографистками. На роман со стенографисткой, впрочем, время нашлось: второй женой 45-летнего Достоевского стала работавшая на него 20-летняя Анна Григорьевна, предложение которой писатель сделал после того, как завершил «Игрока».

Его главными действующими лицами становятся персонажи глубоко травмированные, невропатичные, больные и даже безумные — через эти детали Достоевский наделял героев жизненностью, убеждал читателей в их реальности и осязаемости. При этом за каждым из таких монстров Достоевский скрывал, в общем-то, самого читателя. Критика по-разному относилась к подобным уловкам и метафизическим изысканиям писателя, но тот уже возвышался над ней на недостижимой высоте. Жуткие криминальные романы, лихо закрученные детективы, совмещенные с философскими трактатами и сентиментальными мелодраматичными историями, — все это невероятно увлекало публику.

К Достоевскому пришла настоящая массовая слава

А вот с деньгами все оставалось туго — жить в достатке именитому писателю мешали годами копившиеся долги и прогрессировавшая игромания, из-за которой тот регулярно проигрывал авансы, ссуды и любые последние деньги. Достоевский увез молодую супругу в Европу и, прилипший к рулетке, то и дело оставлял семью на грани разорения. Он без конца клял себя за проигрыши и божился, что перестанет играть, но как только на руках оказывались купюры, вновь бежал в казино. А затем, опять проигравшись, закладывал вещи, чтобы были деньги на пропитание… и проигрывал их тоже. Наивная Анна Григорьевна, в гениальном муже души не чаявшая, верила практически любым его россказням про то, почему фортуна от него отворачивалась.

Все рассуждения Федора Михайловича по поводу возможности выиграть на рулетке при его методе игры были совершенно правильны, и удача могла быть полная, но при условии, если бы этот метод применял какой-нибудь хладнокровный англичанин или немец, а не такой нервный, увлекающийся и доходящий во всем до самых последних пределов человек, каким был мой муж

Анна Достоевская «Мой муж — Федор Достоевский. Жизнь в тени гения»

Во время жизни за границей у Анны Григорьевны родилась девочка, первый ребенок Достоевского, которую назвали Софией. Она скончалась через несколько месяцев, эта потеря повергла литератора в глубокое горе. Впоследствии в этом нелегком (особенно для молодой Анны) браке у Достоевских родятся еще трое детей, двое — дочь и сын — доживут до зрелости. Но к концу 1860-х литератор, кажется, вновь оказался в аду. Возвращаются припадки эпилепсии. Вспыхивает Франко-прусская война, вызвавшая резкий рост цен на все вокруг. Достоевский рвется на родину и на чем свет стоит проклинает «падающий Запад, на котором Христа потеряли». Но денег на возвращение нет, да и, если бы были, писатель тут же спустил бы их в рулетке. Один из биографов Достоевского Анри Труайя утверждает, что переломным в игромании литератора моментом мог стать курьезный случай, когда он, в очередной раз проигравшись в пух и прах, охваченный мучительным чувством вины, бросился из игорного дома в православную церковь, но в безумном порыве случайно прибежал к порогу синагоги. Этот конфуз показался впечатлительному Федору настолько шокирующе символическим, что тот поклялся навсегда оставить рулетку. И на этот раз клятву сдержал. А уже в 1871 году смог вместе с женой и двухлетней дочерью вернуться в Россию.

Гражданин писатель

Публикация антинигилистических «Бесов» с ее однозначной критикой революционных течений России настроила против Достоевского всю левую общественность. Про литератора стали распространять злые слухи. Сам же он примкнул к консервативным кругам — был назначен главным редактором еженедельника «Гражданин», создал уникальное в мировой публицистике периодическое издание «Дневник писателя», стал вхож в дом императорской семьи, завел дружбу с Константином Победоносцевым. Связи с властью и всероссийская слава вовсе не сделали писателя неприкасаемым — в 1874-м, к примеру, ему пришлось отсидеть несколько суток на гауптвахте на Сенной площади «за нарушение порядка публикаций». Впрочем, по воспоминаниям супруги, аресту Федор оказался рад — смог без помехи перечитать «Отверженных» Виктора Гюго.

Вот и хорошо, что меня засадили, — весело говорил он, — а то разве у меня нашлось бы когда-нибудь время, чтобы возобновить давнишние чудесные впечатления от этого великого произведения?

Анна Достоевская «Мой муж — Федор Достоевский. Жизнь в тени гения»

В 1880-м Достоевского пригласили выступить на публичном заседании Общества любителей российской словесности в честь пушкинских праздников в Москве. На открытии памятника Александру Пушкину он толкнул объемную пафосно-патриотическую речь, в которой помимо прочего воздал похвалу исключительному смирению «русской женщины» в лице Татьяны из «Евгения Онегина» и провозгласил важность судьбы «великого арийского племени» Европы для любого «настоящего русского».

Эту речь, имевшую оглушительный успех, Достоевский произнес за полгода до своей смерти. Писатель умер 28 января 1881 года, на 60-м году жизни. У него диагностировали туберкулез легких и хронический бронхит. После смерти писателя дом Достоевских посетит художник Иван Крамской, который сделает набросок портрета усопшего. Тот будет выглядеть, как скажет Анна Григорьевна, «не умершим, а лишь заснувшим, почти с улыбающимся и просветленным лицом, как бы уже узнавшим не ведомую никому тайну загробной жизни». *** Достоевский и при жизни для многих был человеком, познавшим особую тайну. Его гуманистические романы предупреждали об опасности того, что бывает, когда идея ставится выше веры в человека. Пускай сам он зачастую грешил тем же самым, пускай его политические взгляды представляли собой лишь некий эзотерический вариант ксенофобного национализма, пускай сформировались они, равно как и убеждение об исправлении через страдание, как следствие неимоверного психологического и физического насилия над личностью, но все же многие догадки и изыскания Достоевского оказались пророческими. Например, что достижение свободы любой ценой приведет к куда более варварским репрессиям и жестоким временам. Это и произошло с Россией в XX столетии. Как ныне ставят диагнозы персонажам Достоевского, так и Достоевский некогда поставил диагноз целой стране.