Царь для вождя. Гениальный Черкасов был любимым актером Сталина. Как он завоевал всенародную славу и стал лицом эпохи?

Одним героям ордена вручают, а других, еще более значительных, на них изображают. Но актер Николай Черкасов попал на высшую государственную награду в обход всех норм и правил. Он столь выразительно сыграл Александра Невского в одноименном фильме Эйзенштейна, что именно черкасовский профиль был нанесен на орден имени святого князя. Участие в той эпической картине принесло артисту не только это уникальное достижение, но и целый ворох наград, всенародную славу и любовь Иосифа Сталина. Об уникальной судьбе одного из лучших актеров в истории нашей страны «Лента.ру» рассказывает в рамках проекта «Жизнь замечательных людей».

Февраль 1947 года. В одном из кабинетов Кремля, несмотря на поздний предночной час, ярко говорит свет. Нервно переглядываясь, не успев успокоиться в приемной — прождали каких-то десять минут, — режиссер Сергей Эйзенштейн и актер Николай Черкасов входят и на секунду замирают у двери. Ожидающий их триумвират — всемогущий вождь Иосиф Сталин, Андрей Жданов и Вячеслав Молотов, главные в партии по идеологии и внешней политике — от их робости вдруг преисполняется насмешливости.

— Товарищ Эйзенштейн, вы историю изучали?

— Более или менее…

Записанная со слов Эйзенштейна и Черкасова и сохранившаяся до наших дней стенограмма дальнейшего диалога представляет собой пересказ, наверное, одной из самых абсурдных (отличная вышла бы комедия) бесед, что знали кремлевские коридоры. Повод — вторая серия «Ивана Грозного», фильма национального значения, первую часть которого верхушка власти за пару лет до того вознесла до небес. Законченное в начале 1946-го продолжение, напротив, самых влиятельных людей Советского Союза возмутило до глубины души. Сталин даже выступил по этому поводу с едкой и грубой критикой на заседании Политбюро. Приказ о запрете картины полон издевательских замечаний, и теперь знаменитый постановщик, для надежности сопровождаемый актером Черкасовым, любимцем вождя еще со времен «Александра Невского», надеется своего «Грозного» спасти. Любой ценой — переделками, перемонтажом, досъемками, — лишь бы фильм не лег на полку.

Но Сталин преподает режиссеру и актеру урок правильного понимания истории. Рассказывает о подлинном значении и прогрессивной роли Ивана Грозного, называет опричнину опередившей свое время, подробно отвлекается на другие любимые переломные события — Смуту, крещение Руси... Эту импровизированную лекцию дополняет стихийное киноведение от Молотова и Жданова: первый недоволен переизбытком камерных разговорных сцен, второй возмущается эйзенштейновской игрой тени и света и ругает киноленту за чрезмерный психологизм.

Троица чиновников так комично пухнет от сознания важности собственных слов, что даже и не догадывается, как смехотворны их квазикинокритические комментарии для профессионального уха: «Нет свежего воздуха!», «Артист Жаров несерьезно отнесся к своей роли», «Налет мистики, которую не нужно так подчеркивать!»... В качестве самых ценных фарсовых реприз выступают реплика Сталина «Мы не такие уж хорошие христиане» и его перепалка со Ждановым о том, сколько лет Репин писал «Запорожцев» — одиннадцать или тринадцать (остановились на сталинских одиннадцати).

Но Эйзенштейну и Черкасову не смешно. Им страшно. И вот величайший режиссер первой половины ХХ века подобострастно спрашивает у отца народов, будут ли еще какие указания по переделкам, — чтобы услышать:

А знаменитый на весь СССР артист обещает Сталину, что переделки будут удачными, апеллируя к своему шестилетнему опыту исполнения роли Ивана Грозного в театре, и натыкается на ждановскую дразнилку: «Шестой уж год я царствую спокойно».

Сталин великодушен. Он разрешает взяться за переделки — и просит не спешить, работать столько, сколько понадобится, лишь бы результат был «скульптурным». А попутно хвалит Черкасова, хоть и с оговоркой: «Вы умеете перевоплощаться. Пожалуй, у нас еще умел перевоплощаться актер Хмелев». На прощание учтиво справляется о состоянии здоровья Эйзенштейна. Из кабинета актер и режиссер выходят уже успокоившимися, выдохнувшими, даже воодушевленными. Они добились своего.

Через год Эйзенштейн умрет, так и не успев закончить переделку фильма. Вторая серия «Ивана Грозного» выйдет на экраны только через десять лет. Из участников знаменательной беседы в живых к тому времени останутся лишь Молотов и Черкасов. И это лишь один эпизод из множества драматичных событий, которые выпадут на сложную, показательную жизнь актера Николая Константиновича Черкасова.

«Оказался во власти никогда ранее не испытанного подъема»

Эта жизнь началась на самой заре столетия, которое ей будет суждено так выпукло («скульптурно», сказал бы Сталин) отразить. В 1903-м в Петербурге в семье Константина и Анны Черкасовых родился сын Коля. Семья была вполне обеспеченной — по тем временам настоящий, уверенный средний класс. Отец занимал ответственный пост на железной дороге, был дежурным станции Петербург-Балтийский. Его заработков хватало на то, чтобы жена Анна, вышедшая из семьи священников, могла заниматься домом и детьми.

У Черкасовых хватало времени и ресурсов на полноценную культурную жизнь. Опера, балет, театр, симфонические концерты и музыкальные утренники — Николая с детства вводили в мир всевозможных сценических искусств. Ближе всего его пылкому впечатлительному нраву была музыка, тем более что она постоянно звучала и дома: Анна Адриановна почти профессионально и очень увлеченно играла на фортепьяно. Ее талант передался сыну, с детства он прекрасно разбирался в композиции и гармониях, демонстрировал прекрасный слух и образцовую музыкальную память.

В шестнадцать Николай, по его собственным словам, уже вполне мог играть с матерью в четыре руки шестую симфонию Чайковского. И, почти не кривя душой, мог называть себя артистом: его уже приняли статистом в Мариинский театр, отметив выразительную, фактурную внешность: почти два метра ростом, худой, артистичный, с интересным привлекательным лицом, Николай и правда притягивал к себе взгляды. Самое место на сцене, тем более что ею он грезил всю юность.

У отца Коли, впрочем, были на сына другие планы. Судьба артиста казалась ему слишком нестабильной, ненадежной, другое дело — врач. Сын не смел противиться, да он и прекрасно понимал логику Константина Александровича, так что собирался поступать в медицинский. Но вмешался случай. Спеша в театр как-то вечером, Николай стал свидетелем жуткого несчастного случая: на его глазах поскользнувшегося прохожего переехал трамвай. Юноше от увиденного немедленно стало плохо, от обилия крови он чуть не потерял сознание. Какая уж тут карьера доктора! И отец, поупиравшись, принял выбор сына.

В том, что ближе всего его сердцу сцена, Черкасов еще больше убедился, оказавшись в окопах. Весной 1919-го его мобилизовали: еще шла Гражданская война, и вчерашнего выпускника рабочей школы на несколько месяцев отправили рыть прифронтовые укрепления. Размышляя о жизни, Николай все чаще мысленно возвращался к своим самым сильным потрясениям. Все они были связаны с музыкой и театром, и во многих из них фигурировала суперзвезда того времени Федор Шаляпин. Великого певца Черкасов впервые увидел в заглавной роли в «Борисе Годунове».

Коля не мог и предположить, что через несколько лет Шаляпин будет знать его в лицо.

«Ты мне не мешаешь — и я тебе не мешаю»

Вернувшись в Петроград, Николай с головой ушел в творчество. Начал учиться в балетной школе Александра Кларка, быстро став хорошим танцором, способным исполнять даже главные роли — например, Дон Кихота в балете Минкуса. Готовился к поступлению в Институт сценического искусства, жадно впитывая актерский опыт всюду, где можно было его получить. От массовки перешел к эпизодическим ролям в Мариинке — там, где все молились на горячо любимого им Шаляпина, главную звезду театра.

Мариинский нередко устраивал массовые зрелища, открытые для всех желающих, — нечто между сборным концертом и капустником. Одно из таких представлений и столкнуло юного Черкасова с Шаляпиным: кому-то из режиссеров пришло в голову во время бенефисной арии легендарного певца сопроводить концертное исполнение пантомимой. Учившийся искусству мимиста фактурный Коля показался постановщику идеальным кандидатом и был отправлен на сцену — иллюстрировать телом пение Шаляпина.

В отсутствие каких-либо режиссерских указаний Черкасов вышел на сцену, встал в стороне от своего кумира и начал двигаться так, как ему подсказывала логика.

Через несколько дней молодого мима, который был уверен, что опозорился на всю жизнь, вызвали к самому Шаляпину. Тот уже не ругал Николая, а попросил повторить движения с концерта. И тоже хохотал. А еще пробовал повторить Колины трюки сам, но ничего не получалось. «Ладно. Ты мне не мешаешь — и я тебе не мешаю», — пообещал мэтр, заодно порекомендовав юноше раскрывать свой комический потенциал.

Шаляпин тем самым выписал Черкасову путевку в театральную жизнь. Именно комедия в итоге принесет Николаю первую славу.

В середине 1920-х он вместе с молодыми сокурсниками по Институту сценического искусства Борисом Чирковым и Петром Березовым для эстрадных выступлений составит эксцентрическое трио, которое мгновенно станет популярным у ленинградской публики. Их главный номер — пародия на популярных тогда датских комиков Пата и Паташона и главную кинозвезду эпохи Чарли Чаплина. Встреча дуэта из толстого и тонкого (Чирков и Черкасов) с Маленьким бродягой (Березов) у молодых артистов превращалась в комедийно-танцевальный баттл. Зрители ухохатывались над движениями всех троих, особенно долговязого Пата-Черкасова.

«Пат, Паташон и Чарли Чаплин» наконец позволили Черкасову, который все первые годы своей театральной карьеры существовал впроголодь, начать зарабатывать. Денег молодым артистам, жизнь которых еще вертелась вокруг учебы в Институте сценического искусства, не хватало, и они соглашались на все выступления, будь то большой концерт в мюзик-холле или утренник на эстраде городского парка.

Такой громогласный успех легкого, эксцентричного, откровенно развлекательного действа, впрочем, Черкасова быстро начал смущать. Институтский педагог Николая, актер Владимир Максимов, убеждал его в том, что карьера на эстраде — легкий путь, недостойный настоящего артиста. И молодой актер постепенно начал подозревать, что он избегает настоящих вызовов, которые представляют серьезные драматические роли. Довольно быстро Черкасов разочаровался в прославившем его номере.

Актер стал искать серьезных ролей, но пародийный Пат еще успел принести ему пользу. Именно таким впервые увидела его будущая жена, поступавшая в Институт сценического искусства Нина Вейтбрехт. Она увидела номер Черкасова, Чиркова и Березова на эстрадной сцене и «полностью была захвачена Патом» — пластичным, легким, полным трюкачества: «Он был смешон, но очень мил и трогателен».

Вскоре Вейтбрехт и Черкасов окажутся в гостях у общей знакомой по институту. Как вспоминала впоследствии Нина Николаевна, подруга спросила: «С кем тебя посадить? С красивым или с богатым?» — «С талантливым», — ответила начинающая актриса. И оказалась рядом с Черкасовым. Через несколько месяцев между ними завязался роман, а в 1929-м они, обретя уверенность в будущем благодаря эстрадным гонорарам Николая, расписались. Как уверяют все знавшие пару, любовь между ними была настолько крепкой и чистой, что даже думать об изменах все 37 лет их брака представлялось немыслимым.

«С утра и до утра — то Алексея, то Петра»

Перелом в карьере Николая — та самая трансформация из эстрадного комика в серьезного драматического артиста, занятого в больших ролях, — совпал с его тридцатилетием. Черкасова приняли в самую престижную труппу Ленинграда — в Академический театр имени Пушкина (знаменитая Александринка). Здесь ему быстро начали доверять роли центральных персонажей, в том числе его любимого со студенчества Дон Кихота, но теперь не в балете, а в драме.

Мало кому из исполнителей ролей рыцаря печального образа этот канонический персонаж шел так, как Черкасову. В 1957 году, после экранизации Григория Козинцева, в идеальном совпадении артиста и героя убедятся даже в Испании, откуда Николаю полетят поздравительные телеграммы и восторженные письма. Высокий, харизматичный, гибкий, с благородным, нездешней возвышенности лицом — кажется, Черкасов был рожден играть придуманного Сервантесом странствующего рыцаря. Фактуре соответствовал и талант: на эстраде актер научился гениально изображать рассеянность и нескладность, а годы неустанной работы над собой позволили овладеть редким психологизмом.

Сочетание яркой внешней эксцентрики с глубокой проработкой психологии персонажа — идеальный рецепт для актерской киногении, и Черкасова рано или поздно должны были разглядеть в кино. Нужен был лишь режиссер, который увидел бы это редкое качество. Режиссеров оказалось сразу двое — Александр Зархи и Иосиф Хейфиц, тогда работавшие в паре и пригласившие Николая на главную роль в своей комедии «Горячие денечки». Кинокомедия, в свою очередь, открыла Черкасову дорогу к фильму, сделавшему его артистом всесоюзного масштаба.

Следующий после «Горячих денечков» фильм Зархи и Хейфица должен был показать примирение старой русской интеллигенции с советской властью, принятие новой жизни людьми из прежней, дореволюционной жизни. Олицетворением этого принятия в «Депутате Балтики» выступает профессор Полежаев: в бурные дни Октября 1917 года он безоговорочно принимает революцию — берется учить моряков-большевиков, завоевывает их уважение и избирается с их помощью в депутаты, чтобы умом и трудом приближать победу коммунизма.

«Депутат Балтики» произвел настоящий фурор, в немалой степени — благодаря обаянию, мудрому прищуру, скорости и эффектности актерских реакций исполнителя главной роли. Черкасов, по легенде, перед съемками болтавшийся по Ленинграду в гриме пенсионера (место в автобусе уступали!), был так органичен, что зрители не могли поверить: дряхлого старца играл 33-летний красавец!

Фильм Зархи и Хейфица с его благостной картиной сосуществования двух антагонистичных друг другу Россий выходил в момент специфический: в 1937-м вовсю бушевали репрессии. Но и оторванной от жизни лицемерной агиткой он не был. Появление на свет этого фильма было скорее сигналом светлым: на символическом уровне «Депутат Балтики» реабилитировал интеллигенцию, находил для нее место в советской жизни.

Впрочем, для совестливого и ответственного актера этот статус стал не столько привилегией, сколько честью. Он не мог себе позволить пренебрегать обязанностями слуги народа и не отказывал никому, кто требовал его аудиенции. Впоследствии Черкасов подсчитает: за время депутатства он принял 2565 человек. Он искренне пытался помочь каждому. Например, однажды в его кабинет ворвалась мать с тремя маленькими детьми и заявила, что настолько потеряла надежду на собственное жилье, что готова оставить детей прямо на столе у депутата Черкасова. Артист вместе с ней мотался по чиновникам до тех пор, пока многодетной семье не выделили квартиру.

Возможность помогать людям актеру давало кино. Во второй половине 1930-х он играл одну блестящую роль за другой. В «Детях капитана Гранта» его профессор Паганель очаровал всю страну, а также легендарного Чарли Чаплина, который отправил актеру телеграмму: «Браво, Черкасов!». Песенку Паганеля со словами «Капитан, капитан, улыбнитесь» до сих пор легко может напеть каждый россиянин.

Вскоре Черкасов уже, напротив, неотразимо свирепел в приключенческом блокбастере «Острове сокровищ», где стал Билли Бонсом. Нашлось ему место и в фильме государственного значения — экранизации «Петра Первого», книги Алексея Толстого, которая во многом воплотила идеологические задачи власти в 1930-х. Сталинская Россия создавала свой пантеон героев, обрастала историей, переписывая под себя ее ведущие фигуры и тем самым легитимизируя свою преемственность по отношению к империи. Черкасову довелось шокирующе убедительно исполнить не заглавного героя, а царевича Алексея, предателя и труса, образцового врага народа, каких власти легко удавалось опознавать в это время в своих гражданах. Петра I актер играл тоже, но в театре. Об этих удивительных метаморфозах, которые Николаю Черкасову давались не с перерывом в десятилетия взросления, а одновременно, его друзья шутили так: «С утра и до утра — то Алексея, то Петра».

«Сталин любил отца, а отец любил Сталина»

Время великих исторических личностей в карьере Черкасова только начиналось, и с каждым новым фильмом, с каждой следующей премией (только Сталинских он получил неслыханные пять), с каждым приемом на высшем уровне все больше казалось, что в этом монументальном, лишенном полутонов жанре тонкий, обладающий широчайшим диапазоном актер застрял навсегда.

Поначалу такой ход событий казался не проклятием, а наградой. Одно дело — играть Александра Невского, сводя эту сложную, многогранную личность к образу непогрешимого воителя-патриота без сучка и без задоринки. Совсем другое дело — играть такого героя в фильме Сергея Эйзенштейна. Великий режиссер, один из самых признанных кинематографистов планеты, нуждался в благосклонности власти: все 1930-е его преследовали проблемы, особенно после трех лет, проведенных в США и Мексике. Его замыслы или отвергались культурными властями сразу, или после чтения сценариев, а то и, как в случае с «Бежиным лугом», не вписавшимся в соцреалистический поворот, запрещались уже по окончании съемок.

«Александр Невский» наконец пришелся впору: Сталину, который в конце 1930-х, как и все политики Европы, готовился к войне, нужен был популярный герой, который бросал бы вызов внешним угрозам, объединяя в этой борьбе весь народ. И нужны были сравнения этого героя с самим вождем. А Черкасов пришелся впору уже Эйзенштейну: тот с удовольствием слепил из фактуры актера не человека, но миф, воплощенную в статном княжеском теле легенду. Зрители поверили и режиссеру, и его звезде, и их вождю, а придуманная Эйзенштейном и вложенная в уста Александра Невского формула-заклинание «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет» стала настолько народной, что до сих пор приписывается не киногерою, а его прототипу.

Это был головокружительный успех. На Черкасова обрушились все возможные почести — а он пользовался частыми встречами на приемах со Сталиным, чтобы хлопотать за знакомых и незнакомых, вытаскивать из жерновов репрессий актеров, выбивать жилье для попавших в его депутатский кабинет просителей, вступаться за писателей и режиссеров, которым не давали творить. Отец народов благоволил артисту и часто его просьбы удовлетворял, поэтому Черкасов искренне верил в социальную справедливость сталинской эпохи, в то, что человеческое лицо режима, которое ему так часто доводилось олицетворять на киноэкране, не было маской.

В 1942-м, когда воюющей стране понадобился новый орден для высшего командования, Сталин решил возродить отмененный после революции орден Александра Невского. На него нанесли профиль его любимого актера — ведь именно таким князя, прижизненных изображений которого не сохранилось, теперь знала вся страна.

Вождь горячо одобрил и выбор Черкасова на главную роль в новом историческом эпосе Эйзенштейна «Иван Грозный». Задача перед режиссером вновь стояла фундаментального масштаба: объясняя кровавую жестокость вырезавшего почти всю элиту царя, он должен был дать историческое оправдание и генсеку, утопившему страну в Большом терроре. Первая серия, вышедшая в разгар Великой Отечественной, привела Сталина в восторг: в фигуре молодого царя-самодержца, собирающего русские земли вопреки интригам своего двора и встраивающего их в европейскую политику, ему льстило отражение самого себя, освобождающего страну от нацистской оккупации и наравне с другими большими державами перекраивающего мир.

Сталину, отгораживающемуся от мира железным занавесом, больше не нужен был Грозный, начавший торговать с Европой, как не нужно было и оправдание репрессий. Теперь, как гласит стенограмма того февральского разговора с Эйзенштейном и Черкасовым, он желал видеть политика, «не впускавшего иностранное влияние в Россию». К тому же Эйзенштейн, на взгляд генсека, слишком увлекся контрастностью исторических красок: превратил опричников в зверей и «деградантов-куклуксклановцев», а Грозного — в Гамлета. Фильм лег на полку. Режиссер, здоровье которого в послевоенные годы стремительно ухудшалось, переделать его под вкусы тирана не успел.

«Опять играю памятник»

Запрет второй серии «Грозного» и смерть Эйзенштейна не сказались на карьере Черкасова. Максим Горький в «Академике Иване Павлове», критик Стасов в «Мусоргском» и «Римском-Корсакове», заглавный герой в «Александре Попове», даже Рузвельт в «Сталинградской битве» — народный артист СССР продолжил свою персональную жизнь замечательных людей, неизменно сопровождаемую главными государственными наградами. Но не по своей воле — ничего более интересного не предлагали. «Опять играю памятник», — говорил об этой череде героев Черкасов.

Исключений было всего три. Уже упомянутый «Дон Кихот» Козинцева, своеобразно суммировавший все черкасовские сценические отношения с героем Сервантеса. Музыкально-лирическая «Весна» Александрова и Орловой, где в роли режиссера-пассионария Черкасов некоторыми чертами отдает дань памяти любимому Эйзенштейну. И последняя большая роль в фильме «Все остается людям» — почти буквальное завещание: герой Черкасова, смертельно больной профессор Дронов, сгорает на работе ради высшей цели. Эта цель — помощь людям.

При этом на «Ленфильме» режиссера Георгия Натансона от работы с Черкасовым пытались отговорить.

Совсем недавно были грандиозный «Дон Кихот» и не менее замечательный Хлудов во впервые поставленном во время оттепели спектакле по булгаковскому «Бегу». И тут — «творческий труп»! На самом деле карьера Черкасова к 1963 году закатывалась вот уже десять лет: она пошла под откос почти сразу после смерти Сталина. Кончина благоволившего ему вождя выбила артиста из колеи, а еще большим потрясением стали ХХ съезд и развенчание культа личности. От Черкасова отворачивались близкие, как будто перенося на него грехи благодетеля. У него развилась эмфизема легких (та же болезнь, из-за которой недавно скончался Дэвид Линч) – курил актер всегда много.

Недосказанность карьеры Черкасова после смерти Сталина тем более трагична, что в кино периода оттепели ролей неплакатных, психологически глубоких и свободных от идеологической нагрузки для него могло бы найтись немало. Актер с тонким, нюансированным талантом в этих ролях был бы, несомненно, куда органичнее, чем в образах академиков и лауреатов. Но в их отсутствие Черкасов вошел в историю кино прежде всего как лицо эпохи — тот утопический фасад, который сталинский режим выставлял на публику, тайком заметая под ковер недостатки. Они вышли наружу и были рассмотрены в выпущенном наконец в 1958-м на экраны продолжении «Ивана Грозного». Лицо эпохи — великого Черкасова — вынужденно померкло.

В блокадном Ленинграде подростком умерла его старшая дочь, с рождения страдавшая от болезни. Она жила и умерла в интернате для душевнобольных, забрать ее из города вскоре после начала войны Николай и Нина не решились — не хотели слишком будоражить, надеясь, что эвакуация не затянется. Вторая дочь Черкасовых умерла во младенчестве. Единственным ребенком пары, дожившим до зрелого возраста и посвятившим жизнь увековечению памяти родителей, был их сын Андрей.

Здоровье актера под конец жизни было подорвано и еще одной подлостью. Руководство Пушкинского театра, где Черкасов проработал 30 лет, в 1965-м сократило из труппы его жену Нину, по свидетельствам современников — блестящую актрису эпизода и второго плана. Возмущенный Черкасов обратился к директору: «Мне тоже подать заявление?» — и услышал согласие, по сути закончившее его карьеру.

Актер воспринял такое бесславное расставание с любимым театром как предательство, но не вступиться за супругу не мог. Дон Кихотом Черкасов был не только на сцене и в кадре, он остался таким до конца. По прошествии 60 лет это кажется куда более важным, чем то, в каких именно парадоксальных отношениях с лукавой властью и жестокой эпохой находились его роли, в которые он вовсе не для Сталина вкладывал свое обаяние, благородство и дар перевоплощения.