Его музыка визуальна: Гениальный художник Микалоюс Чюрлёнис родился 150 лет назад

Когда он появился на свет, над ним зажглась звезда музыканта. С раннего детства она вела его. Отец был органистом в местной церкви. Он приобщал сына к музыке, учил нотной грамоте, помогал освоить клавиатуру. К семи годам Микалоюс вполне прилично владел фортепиано и органом, мог иногда заменить отца в городском костеле на время мессы.

Счастливый случай подарил могущественного покровителя - князя Огинского, известного мецената и меломана, владельца собственной музыкальной школы. В учебе мальчик преуспел, и князь рекомендовал его Варшавскому музыкальному институту, помог поступить и одарил приличной стипендией. Дипломная кантата вызвала восхищение учителей, а от князя выпускник получил в подарок пианино. На этом инструменте Чюрлёнис создал музыкальную поэму "В лесу", которая стала первым литовским симфоническим произведением, а его автор по праву считается зачинателем профессиональной музыки в Литве.

Князь Огинский предложил продолжить обучение - помог стать студентом в знаменитой Лейпцигской консерватории. Через полтора года случилось несчастье: князь неожиданно умер. Чюрлёнис потерял щедрого благодетеля, остался без стипендии и не смог учиться дальше. Пришлось вернуться в Варшаву и отойти от постоянных музыкальных занятий.

Это был сбой судьбы, ее крутой зигзаг. Но не такой уж неожиданный. Незадолго до ухода из консерватории он обронил в письме другу: "...получу диплом - брошу музыку".

Ноты-краски. Звук-цвет

Со времени его варшавского студенчества сохранилась тетрадь, что-то вроде конспекта на разные темы. И вот что в этой тетради. Химические формулы. Опыты сравнительного изучения европейских языков. Древние письмена халдеев, ассирийцев, финикийцев и какой-то самодельный алфавит. Физические свойства твердых тел, жидкостей и газов. Выписки из геологических и географических справочников...

Тайна мира влекла его. Музыка помогала ему в этом стремлении. Он погружался в нее, растворялся в ней и - поднимался, взлетал, приближаясь к чему-то важному и скрытому, что невозможно понять или даже почувствовать, а только предчувствовать, предвосхищать... На этом помощь музыки ослабевала и вовсе сходила на нет. Потому что музыка - это полет с закрытыми глазами. Чюрлёнис хотел видеть!

К этому времени у него уже был небольшой опыт рисования: в паузах между студенческими занятиями он делал наброски предметов, портретов, пейзажей - так, "для себя", никому не показывал. Иронично шутил в письме: "Купил краски и холст... Должен же я иметь на праздники какое-то развлечение". А когда случился сбой "музыкальной судьбы", он уже не для развлечения, а в печальной задумчивости загрунтовал холст и написал свою первую картину - "Музыка леса".

Вечерний свет пробился сквозь деревья. В зеленоватом полумраке стволы вздрогнули, как струны сказочной арфы, прозвучал голубой аккорд...

Маленькая комната, невысокое окно, картонные листы, холсты, палитра, краски - больше ничего. От напряжения немеют пальцы, в голове звучит медленная мелодия, солнце зашло, взошло... "Вокруг все идет своим путем: цветут хлеба, люди ходят... Там тебе и луга, и поля, и пригорки. Везде цветы, птицы, везде лето, везде прекрасно, а я - ничего. Я рисую".

Чюрлёнис пишет музыку лета. Живая материя стекает с неба на землю и прорастает в небо из земли. Можно лететь в знойном воздухе, задевая концами крыльев вертикально растущие струны.

Ноты и краски, звук и цвет объединились в его картинах настолько, что получился удивительный сплав. Его музыка визуальна, а в картинах звучат музыкальные мотивы в узнаваемых формах. Соната, прелюдия, фуга; аллегро, анданте, скерцо... За десять лет он создал около трехсот живописных и множество музыкальных творений. Они существуют в нерасторжимом единстве.

Нам явлен тот самый синтез искусств, о котором мечтали художники Серебряного века. Никто из них не смог воплотить эту мечту так, как это удалось Чюрлёнису. Доходчиво истолковать причину успеха литовского гения пытались и до сих пор пытаются многие искусствоведы. Наиболее интересный из них, автор фундаментального исследования С. Воложин обозначил свою версию так: "Гениальность живописца и мудрость стихийного философа". Это верно. Но не совсем точно и далеко не исчерпывающе. Философия - занятие умственное и в нашем случае недостаточное. Примерно о том же Чюрлёнис признавался в письме другу: "Исчерпывающее самопознание находится за пределами нашего разума, так же, как познание последних глубин вселенной, начала начал..."

Напрягите ваши души

На первой персональной выставке зрители просили автора объяснить смысл его картин, подходили с расспросами. Он отвечал: "Почему вы не напрягаете свою душу?" Кто-то настаивал: "На этой картине вот здесь стоит ангел. Почему?" Он раздраженно отмахивался: "Потому что мне так хотелось".

Смысл общения с его искусством состоит в том, что творческое напряжение художника, его плодотворное вдохновение приносят радость сопереживания и сотворчества каждому, кто не пожалел душевных усилий, постарался проникнуть в гармонию мистических метафор и почувствовал себя так же, как автор: "Может быть, мой мир очень странный, но я очень хорошо в нем себя чувствую".

В его творчестве - то подспудно, то явно - происходит борьба разума и сверхразума. Его творения зыбкой дрожью удерживаются на грани между реальными образами и мистическими озарениями. Погружаясь в эти миры, испытываешь не только благодарность за откровение, но и невольное беспокойство, сродни покаянию, словно повторил Адамово прегрешение.

Жертвоприношение

Сохранять в себе этот мир, подниматься над его полями и холмами все выше можно было лишь при условии наивозможного отстранения от привычного и понятного мира людей и вещей. "И вот это и есть жизнь? Чего она стоит? Красивейшие идеи немного прозвучат в воздухе, люди послушают, похвалят, даже наизусть выучат, а свинская жизнь тянется своим чередом".

В самом начале пути он в дневнике сам себе признавался: "Деньги меня не привлекают, ожидает меня нужда... Слишком легко ранимый, слишком близко все принимаю к сердцу, чужих людей не люблю и боюсь их, жить среди них не умею... Перестану мечтать, но запомню мечты своей юности. Смеяться над ними не буду, потому что они не были смешными. Буду как бы на руинах своего недостроенного замка".

У него тоже была любовь, недолгое семейное счастье, стремление жить не для себя, а для других, и родных, и чужих. Но мучили сомнения: "Не знаю дороги. Постоянно хочу делать хорошее и не знаю, что есть добро. Хочу идти и не знаю куда"... Колебания, к счастью, длились недолго. Когда он сделал судьбоносный выбор, его уже не мучило предчувствие своей неизбежной жертвенности. Напротив, эта неизбежность наполняла его торжествующей уверенностью. Торжество это он выразил полотнами "Жертвенник" и "Жертва".

Это не крылатый ангел, это он сам стоит на краю бездны. Вавилонские башни познания судорожными вершинами тянутся к небу у его ног. Конечный миг перед взлетом, момент избавления от земных желаний, условностей и условий. К чему все это, если через мгновение сильные крылья поднимут и понесут его?

Он умер в тридцать пять лет. Но уместно ли в этот раз говорить привычное: "Не успел... Не довел до конца... Мог бы..."?

На вершине холма Чюрлёнис только начал строить свой замок. Но в трагической незавершенности здания - полный смысла законченный результат. Недостроенный этот замок прекрасен: в нем не остыло движение. Постижение истины обречено на вечность, как судьба мотыльков, летящих на пламя свечи в руке человека, который с видимой скорбью, но без сожаления смотрит, как мотыльки обжигают крылья и падают. Ничуть не странно, что холст "Истина" первоначально назывался "Автопортрет".

Есть невеселая притча о молодом пастухе, который взобрался на запретную вершину священного холма и увидел секрет жизни. В одно мгновение на него обрушилась тяжесть великой тайны, и в родное село пастух вернулся безумным. Может быть, в тот вечер, за три дня до смерти, когда Чюрлёнис в больничном халате блуждал без цели в заснеженном лесу, ему открывались великие истины?