"Многие из людей, ныне руководящих культурой, не являются интеллектуальными светочами"

Константин Богомолов -- о театре, постмодернизме и своей роли в истории Он -- любимое пугало ревнителей "великой русской культуры", зрители на его постмодернистских спектаклях то и дело покидают зал, критики постоянно обвиняют его в намеренной провокации. Между тем он наделен талантом превращать в золото все, к чему прикоснулся,-- билеты на его постановки неизменно быстро раскупаются. Режиссер Константин Богомолов предстал корреспонденту "Денег" Илье Носыреву с неожиданной стороны -- как добродетельный человек, чуткий отец, оптимист, верящий, что в России все не так уж и плохо. "Я делаю разный театр" Во время ваших спектаклей зрители то и дело демонстративно выходят из зала. Кто все эти люди? И зачем они приходят в театр? -- Кому-то, вероятно, не нравится моя эстетика. Другие приходят с заранее сформированными ожиданиями и представлениями, каким должен быть театр. У нас много людей, которые идут в театр не потому, что он может дать им что-то новое, а за подтверждением своих ожиданий. Наверное, такие зрители тоже заслуживают внимания и зрелища, но мне-то интересен совсем другой зритель. Тот, который приходит без заранее сформированных установок и правил, приходит за диалогом, за новой информацией, за удивлением. Зритель, любопытный до нового, иного, чужого. Многие считают, что вы специально провоцируете публику. -- Это неправда. Прежде всего, у меня очень разные спектакли. Конечно, постановки, в которых есть провокация, всегда вызывают больше шума, чем тихие, внимательные по отношению к автору. Которых на самом деле у меня масса: это и "Юбилей ювелира", и "Год, когда я не родился", и "Старший сын". Или вот я только что во МХАТе поставил "350 Сентрал-Парк Вест" Вуди Аллена -- этакую буржуазную комедию-аперитив, рассчитанную на то, чтобы люди могли провести час пятнадцать минут перед вечерним ужином в ресторане. Я делаю разный театр, и не моя вина, что, когда я захожу на территорию театра экспериментального и провоцирующего, который мне тоже интересен, я сразу же вызываю реакцию неадекватной публики. Почему же именно ваши спектакли ее так цепляют? Экспериментируют в театре многие, а ругают в основном вас. -- Я не стараюсь кого-то специально зацепить. Я упорно делаю свое дело в эстетике, которая соответствует моим представлениям о театре. Как мне кажется, я достаточно современный и продвинутый зритель. Я сам направляю в театр некий запрос и стараюсь этому запросу более или менее соответствовать. Когда я устарею как зритель, тогда я устарею и как режиссер. "Умение жить, не вредя окружающим намеренно,-- добро" Ваши спектакли часто обвиняют в пессимизме. А мне кажется, что они удивительно жизнеутверждающие -- несмотря на все ужасы. Чего стоит только один восставший из мертвых Карамазов-старший, поющий "Я люблю тебя, жизнь!". -- На днях одна актриса, с которой мы работаем над новой постановкой, мне говорит: Константин, простите за идиотский вопрос, но свет в конце туннеля будет? Я никогда не задумываюсь о пессимизме или оптимизме новой работы. Я человек, у которого строго разграничены моральные понятия -- я достаточно хорошо знаю, что хорошо, а что плохо в жизни. Именно поэтому я не боюсь путешествий в темные глубины человеческой души и нашей жизни, потому что понимаю, что они меня не замажут, не исказят моего понимания добра и зла. А вот люди, которые настоятельно требуют света в конце туннеля, явно испытывают неуверенность в присутствии этого света в себе и боятся, что тьма их поглотит. И что же такое добро, по Богомолову? -- Дети -- это добро, родители -- это добро, умение жить, не вредя окружающим намеренно,-- тоже добро. Я совершенно искренне убежден, что человек по природе добр, и, чтобы быть таким, ему не требуется принадлежать к какой-то конфессии, идеологии или национальности. Судя по вашему фейсбуку, вы очень хороший отец. У вас есть какие-то правила, которых вы придерживаетесь в воспитании дочки? -- У меня очень простой принцип: ребенок должен жить с ощущением, что мир вокруг него -- добрый. Нельзя готовить ребенка к злу, к борьбе, к проблемам, к препятствиям. Вот этого я не люблю. Напротив, ребенок должен не ощущать опасности извне, и тогда он будет отдавать миру свою хорошую энергию, а мир будет отдавать хорошую энергию ему. Мне кажется, Аня моя растет очень добрым, легким и веселым человеком. Я разрешаю ей делать все -- в пределах разумного, конечно. Потому что детство -- это право на действительное счастье, которого мы потом лишаемся, подлинный рай, из которого мы затем падаем на землю, совершая путешествие по жизни в попытке его снова достичь. "Я узнал о закрытии спектакля от актеров" В декабре худрук "Ленкома" Марк Захаров снял с репертуара вашего "Князя", сославшись на плохую посещаемость. При этом многие показы шли при полном зале. -- "Князь" не планировался как кассовый спектакль. Когда в театре был худсовет, на котором его принимали, я сразу сказал, что это не коммерческая постановка, а эксперимент. Мне кажется, что для любого театра, тем более для такого заточенного под зрительский успех, как "Ленком", важны эстетические опыты. Этот спектакль был, с одной стороны, моим высказыванием, с другой -- движением в некую для артистов театра зону творчества и способа существования на сцене. Есть один простой показатель успеха: когда я объявил в фейсбуке, что "Князь" закрывается, все билеты на представление, которое должно было случиться через три недели, были раскуплены за полчаса, и очень недешево. А в последний день спекулянты продавали билеты и вовсе по огромным ценам. Когда мы играли последний спектакль, желающих было так много, что не все сумели войти в зал даже постоять и ждали в фойе второго акта в надежде, что освободится хоть какое-то место. Не всякая постановка получает такой резонанс. То, что "Князь" не стал коммерчески успешным, связано с тем, что у нас пока не умеют таргетированно продавать билеты. Это беда всей нашей театральной системы: продажа билетов нацелена на то, чтобы впарить любой билет любому зрителю и по любой цене. Если бы у нас умели выбирать целевую аудиторию и работать с ней, многие спектакли могли бы существовать на сцене намного дольше. Но спектакль получил прекрасную прессу, его посмотрело много прекрасных людей. Как вы отнеслись к решению руководства "Ленкома"? -- Мне очень жаль, что оно было принято, но это право театра, и я не хочу вступать в заочные перепалки с его художественным руководством. Пускай оно останется на совести Марка Анатольевича. Самое странное в этой истории -- я узнал о закрытии спектакля от актеров. Не у каждого художественного руководителя хватает мужества сформулировать такое решение лично и найти в себе силы поглядеть режиссеру в глаза. -- Как думаете, решение убрать ваш спектакль со сцены попадает в ту же череду закрытий выставок, снятия с проката фильмов, которые сейчас происходят "по требованию общественности"? -- Однозначно нет. Насколько я понимаю, мотивация решения совсем не связана с политикой. Я не хочу о ней говорить. Но мне горько, что Марк Анатольевич, будучи человеком прогрессивным, невольно подыграл этой самой "общественности". Мне кажется, в нынешней общественной ситуации коллеги могли бы поддержать друг друга. "Надо уже успокоиться и научиться жить в той реальности, которая у нас есть" Вы собираетесь ставить "Дракона" Шварца. Это первая крупная постановка со времен фильма, снятого Марком Захаровым в перестройку. Пьеса снова стала созвучной эпохе? -- Шварцевские пьесы обладают особым даром: волнами то обретают, то теряют актуальность. Но меня на самом деле интересовала не какая-то возможная созвучность нашему времени, я как раз выстраиваю историю, не имеющую никаких прямых параллелей с нынешней реальностью. Конечно, пьеса писалась во время войны, и в ней присутствует ощущение нависающей смерти и конца света, с одной стороны, сталинского ада, с другой -- гитлеровского нашествия. Но я специально убираю оттуда многие сатирические эпизоды, и пьеса обретает совершенно иной характер: она -- о честных и нечестных временах. О странном парадоксе: времена тьмы, времена Дракона могут оказаться честнее времен после его смерти. Мой спектакль об этом -- и о странной тоске по Дракону. В одном из интервью вы говорили, что смотрите в будущее страны с оптимизмом. Чего вы ждете в ближайшие годы? -- Мы все ждем каких-то радикальных перемен. Мне кажется, надо уже успокоиться и научиться жить в той реальности, которая у нас есть. Не нравится -- меняй ее по кирпичику, нравится -- наслаждайся. А заламывать руки, требуя каких-то революций, бессмысленно. Ничто не происходит быстро. Мой оптимизм связан вот с чем. Переход от советской империи к современной России в контексте нашей жизни кажется уже огромным периодом -- 25 лет, но в контексте историческом это смешной срок. И надо осознать, что за этот срок у нас не случилось гражданских войн, коллапсов, страшной диктатуры. И даже те волны отката от прогрессивного, которые мы сейчас ощущаем, проходят далеко не в кошмарном варианте. "Двигает мир не идеология, а талант" Почему эту "консервативную революцию", о которой вы говорите, сейчас многие воспринимают как катастрофу? -- На стороне консерваторов нет особо талантливых людей. Бывали в истории России времена, когда консервативная идеология была талантлива, когда ее продвигали образованные люди. Сейчас она не талантлива, а ее ревнителями выступают неучи. И именно поэтому она отчаянно борется за себя всеми доступными способами, распихивает всех локтями, понимая, что харизмы у нее сегодня нет. Но ведь сейчас государство тратит огромные средства на патриотические СМИ, а сделать качественный продукт не получается. -- Они даже не могут сделать хороший дизайн. И все равно двигает мир не идеология, а талант. Что талантливо, то и доказывает свое право на существование. Как вы относитесь к политике? Пойдете на президентские выборы в следующем году? --Я вообще не знаю, пойду ли на выборы. У меня есть ощущение, что последние год-полтора власть предпринимает шаги к активизации дискуссии в стране. Что очень хорошо. Может быть, это приведет к возникновению внятного диалога не в режиме уничтожения всех, кто не согласен, и не в виде, наоборот, какого-то кретинистического срача. А голосовать -- надо еще посмотреть, кто там будет. Власть, несомненно, хотела бы дискуссии, но многие ее представители мыслят совсем другими категориями, нежели интеллигенция. -- Верно, одна из существенных проблем -- то, что многие из людей, ныне руководящих культурой, не являются интеллектуальными светочами. Чем умнее человек, тем сложнее он понимает мир, тем меньше у него попыток разлинеить его по каким-то элементарными членениям, разложить по полочкам. В культуре очень важна сложность, разноплановость, терпимость. А у нас культурой пытаются управлять в попытке все исчислить и четко назвать: это черное, это белое, это синее, это зеленое. Они видят только контрастные цвета, а культура -- это оттенки. "Человек высокой культуры не боится смешать в одном стакане Игоря Николаева и Джона Донна" На Западе пишут, что постмодернизм умер. Наш, российский, постмодернизм, например ранние Пелевин и Сорокин, во многом родился из стеба над железобетонным соцреализмом. Чем жив сейчас постмодернизм и жив ли? -- Это заблуждение, что постмодернизм является эстетикой стеба, разъятия, деконструкции. Постмодернизм -- это способность воспринимать мир как огромный единый текст, в котором сосуществуют не перемешиваясь песни Игоря Николаева и поэзия Джона Донна, драмы Михаэля Хайнеке и комедии Анатолия Эйрамджана. И это как раз очень целостное восприятие мира, которое требует хорошего образования. Тут как в случае с добром и злом -- человек высокой культуры не боится смешать в одном стакане Николаева и Джона Донна, поскольку не боится их спутать. А для плохо образованного человека с дурным вкусом это опасно, и вот он кричит: хватит опускать нашу классику! Вы один из немногих творцов, у кого сочетать несочетаемое получается так естественно, так близко к жизни, что пробирает самых разных зрителей. --Я не специально все это придумываю -- я так мыслю. У меня все эти тексты в голове, я не ищу долго и мучительно, что с чем смешать. И получаю большое удовольствие от того, чтобы перескакивать от одного текста к другому. Может быть, поэтому и близко к жизни, что не натужно, а естественно. Кроме того, я не боюсь общения с так называемой низкой культурой, я люблю поп-культуру, палп-фикшн. Лоренс Оливье, сыгравший массу серьезных ролей, как-то сказал, что хотел бы видеть на своей могиле слова "He was fun". А вы бы какую надпись хотели? Кем хотели бы остаться в культуре? -- На могиле? Надпись? Интересный какой вопрос! (Смеется.) Это ведь последнее сочинение -- что напишешь, то и останется от тебя... Я вам так скажу. Режиссер обычно отвечает за все: актеры у тебя не так играют -- ты отвечаешь, так играют -- тоже ты отвечаешь. За все, за каждую деталь. Но есть один сладостный момент, когда режиссер не отвечает ни за что,-- когда он сам выходит на сцену актером. Почему режиссеры так любят играть сами? Потому что для них это курорт! Вот так и с могилой: пусть другие пишут, а я уже могу насладиться безответственностью. Что касается места в культуре... Я буду вполне удовлетворен, если от меня останется хотя бы пара спектаклей, а главное -- другое дыхание. Я хотел бы остаться в истории человеком, который немного расширил территорию понимания, каким может быть театр, искусство или даже жизнь. Такой вот империалистический мотив -- расширить территорию. Для меня это важнее всего.