Актер Гоголь-центра Филипп Авдеев – о "Море деревьев" и новых зрителях

На сцене театра Гоголь-центр состоялась премьера спектакля "Море деревьев", режиссером которого стал Филипп Авдеев. Воспитанник Кирилла Серебренникова рассказал о премьере, о режиссерском опыте и о том, почему современное искусство – это не страшно. – Премьерой февраля в Гоголь-центре стал спектакль "Море деревьев". Как ты считаешь, у вас все получилось? Вы продолжаете работать над постановкой после первого показа? – В какой-то момент я понял, что больше не могу рефлексировать и заниматься самокопанием. Настало время отпустить ситуацию, перестать переживать за каждый поворот артиста и просто структурировать все, что мы уже сделали. – Как ты считаешь, актеры справились со своими ролями, всё поняли о своих героях? – Кажется, всё работает. И это радует. Персонажи (например, у Артема Шевченко) начали наклевываться всего за несколько дней до премьеры, а до этого Артем что-то искал, пробовал. Также и у других актеров. Мне кажется, спектакль – очень живая материя, поэтому даже после премьерных показов работа актеров над ним будет продолжаться. И с каждым спектаклем пробивать линию роли будет проще. У нас был очень рваный выпуск, с большими перерывами между репетициями. Артистов все время было сложно поймать: кто-то играет в другом спектакле, кто-то уехал на гастроли. Каждый раз приходилось собирать все заново. И, наверное, только в январе мы стали репетировать регулярно. – Риналь Мухаметов (актер Гоголь-центра, исполнитель главной роли в спектакле "Море деревьев") как-то сказал, что "Море деревьев" – это импровизация. Как ты находишь баланс между своей идеей и импровизацией актеров? – Риналь так сказал, потому что его персонаж – это импровизация, особенно во второй части. Но на самом деле все отрепетировано. Импровизации не может быть на пустом месте. В спектакле есть точно выстроенные сцены, в которых актеры должны чувствовать свободу, и только тогда возможна импровизация в рамках спектакля. – На одной из пресс-конференций Кирилл Серебренников сказал, что ему отрадно, что люди перестали ходить в Гоголь-центр как на "Серебренников-бренд", а ходят сюда, потому что знают – что бы они ни увидели, – это будет им близко эстетически. Ты отгадал, почему какой бы режиссер не ставил спектакль, он встраивается в общую монолитную линию? – Ответ прост: здесь работает замечательная команда – и техническая, и актерская. Мы знаем друг друга столько лет, что приходим сюда не работать, а дружить и жить вместе. У нас у всех есть определенный вкус, привитый Кириллом Семеновичем. – Как тебе кажется, такое количество новых спектаклей, которое ставится на сцене Гоголь-центра, нужно в большей степени актерам как новая пища для рефлексии? Или для постоянной аудитории, которой нужно показывать что-то новое? – Мы часто задаемся этим вопросом… "Зачем так много премьер?" Но это, скорее, от усталости. Только ты выпускаешь премьеру, то сразу начинаешь репетировать новый спектакль, не успевая отдохнуть. Этот темп нужен, чтобы держать всю труппу в тонусе и не сбавлять обороты. Хотя иногда, наверное, стоит делать перерыв. Кирилл Семенович – человек движения, а в театре движение – это новые спектакли. Думаю, наша аудитория ментально связана с нами. Но, возможно, это просто тенденция времени, что людям все быстро надоедает. Наша аудитория постоянно расширяется, но есть люди, которые к нам ходят регулярно. Приходят домой из театра и сразу планируют, на какой спектакль пойдут на следующей неделе. Это привычка. Как, например, когда ты начал увлекаться кино, прочитал биографию Ларса фон Триера и решил посмотреть все его фильмы. Иногда люди звонят в кассу Гоголь-центра и спрашивают, какой спектакль идет сегодня и есть ли билеты. Им важно попасть на спектакль Гоголь-центра, а не на режиссера или актерский состав. – Спектакль "Море деревьев" идет с возрастным ограничением 12+. Это тоже своего рода расширение аудитории, расчет на семьи, которые придут с детьми. – На самом деле, у нас уже есть в репертуаре спектакли, которые, если не на детей рассчитаны, то на подростков точно: "Хармс. Мыр" или "Арлекин". – Как пришла идея поставить этот спектакль? Это было твое желание или Люба Стрижак сама предложила инсценировать ее пьесу? – Все получилось достаточно спонтанно. Сначала была читка: молодые актеры разыгрывали четыре пьесы молодых драматургов. Мы показали пьесу Любы во дворе театра три года назад. Всем эта читка запала в душу, и мы решили, что будем ставить спектакль, но кто именно и когда – было непонятно. Потом мы выпустили "Иоланту", и Кирилл предложил нам с Сашей Горчилиным заняться постановкой вместе. Мы стали работать, но потом у Саши изменились обстоятельства, и я остался один. Наверное, так и должно было случиться, потому что вдвоем нам было бы сложнее выпускать этот спектакль. – Как меняется аудитория Гоголь-центра? Есть ли необходимость играть как-то по-другому, подстраиваться под нее? – Когда приходит зритель, я не думаю о том, кто пришел. Мне об этом точно думать не надо. Чтобы спектакль случился, я пытаюсь проследить свое внутреннее состояние и те изменения, которые во мне происходят. И если спектакль прошел хорошо, то он понравится и бабушке с дедушкой, и маленькому ребенку. Например, с момента выпуска “Митиной любви” многое изменилось. Тогда все было по-другому, обстоятельства другие, я был другим человеком. А сейчас я понимаю, что мне приходится играть себя самого четыре года назад. Это сложнее, потому что тогда это был спектакль про нас, а теперь нужно возрождать в себе эти тонкие материи, чтобы эмоции были правдивыми и живыми. Спектакль "Обыкновенная история" тоже меняется. Для меня тут главный цензор – Андрей Поляков, музыкант нашего театра. Он говорит, что ему эта постановка очень нравится, поскольку в "Обыкновенной истории" он всегда находится на сцене и видит, что спектакль всегда разный. Здесь наш дуэт с Лешей Агроновичем строится исключительно на живых взглядах, и каждый спектакль зависит от того, в каком состоянии мы приходим в день показа. Поэтому нам всегда нужно встретиться перед спектаклем и посмотреть в глаза друг другу. – Есть ли какие-то спектакли, которые теперь у тебя получаются лучше, чем раньше? – Есть общее ощущение от всего происходящего. Раньше была какая-то гиперответственность за все, что делаешь. Она очень мешала и создавала внутреннюю нервозность, и я был очень нестабилен из-за этого. Постепенно эта одержимость начала меня отпускать. И вот сейчас, благодаря работе над "Морем деревьев" в безумном темпе, я будто окончательно отпустил себя и вышел на новый уровень. Произошло какое-то обнуление, и с этим чувством мне стало легче жить и проще работать. Теперь, когда у меня вечером спектакль, я быстрее подключаюсь к этим обстоятельствам и не трачу так много времени на лишнюю рефлексию. Это помогает чувствовать жизнь острее. – Почему ты стал работать над спектаклем как режиссер? Это была какая-то потребность самому стать "архитектором" и "слепить" что-то из других людей? Или это было желание высказать какую-то свою мысль? – Нет. Я с четвертого курса подходил к Кириллу Семеновичу и говорил, что хочу что-то поставить. Мы даже пробовали с Горчилиным ставить "Сон смешного человека" по Достоевскому. Всегда хотелось создать что-то свое. Когда мы еще учились, Кирилл всегда нам говорил, что мы не актеры, а художники. Профессия актера предполагает, что я должен встраиваться в канву, задуманную режиссером, а когда ты режиссер, процесс создания начинается с первой мысли и материализуется в большой корабль с огромной командой единомышленников на борту. Мне было дико интересно осилить этот процесс. "Иоланта" и "Море деревьев" – те материалы, которые дают мне возможность развиваться, искать новые темы и способы для высказывания. – Над поэтическим циклом "Звезда" Кирилл Серебренников пригласил работать разных режиссеров. Каково было работать с Максимом Диденко или Антоном Адасинским? Ведь Антон, с одной стороны, – большой актер, а с другой, – молот, который забивает гвозди. – Все просто. Макс (Диденко, режиссер спектакля "Пастернак. Сестра моя жизнь"), Кирилл (Серебренников) и Антон (Адасинский, режиссер спектакля "Мандельштам. Век-волкодав") – это три разные вселенные. С Кириллом нет вопросов. Я с ним давно и знаю весь процесс. Макс пустил меня в свободное плавание, сказал: "Я вижу, ты там что-то придумываешь. Придумывай". И я ему за это очень благодарен: создавать персонажа с нуля, когда тебя никто не трогает – это серьезный опыт. А с Антоном было непросто: он не привык работать в театре с новым коллективом, а еще и с таким, как у нас, который позволяет себе проспать, опоздать и еще пойти покурить. И здесь в его голове начал происходить слом шаблонов, когда мы дали ему понять, что бороться с нами бесполезно. Он как-то начал возмущаться, что на обед достаточно съесть яблоко, а мы ответили: "Антон, нам этого недостаточно!". Я восхищен им. Я вижу, что он все это воспринимает через сильное преодоление себя, меняет что-то внутри, пристраивается и существует не в конфликте , а вливается в коллектив. Мы начали с ним работать в спектакле "Кому на Руси жить хорошо", и в этот раз он пришел к нам уже с пониманием. Он очень необычный и своеобразный человек; живой, готовый на эксперимент и открыт всему новому. У него нет остановки со словами: "Все. Я вот такой". Это очень круто. – За время существования Гоголь-центра вокруг театра сформировалась определенная среда со своими художниками, музыкантами, драматургами, актерами, которых вы приглашаете, которые близки вам эстетически. Вы как магнит притягиваете к себе этих людей. – Это сложные вещи. Это люди, которые чувствуют, что происходит что-то новое, интересное и нестандартное; которые готовы к шагу навстречу этому "нестандартному", к саморазвитию. Вот они и подтягиваются. Антон Севидов (композитор, солист Tesla Boy, автор музыки к спектаклю "Море деревьев") пришел потому, что мы хотели, чтобы он участвовал. Но он согласился с нами работать, потому что для него тоже было интересно преодолеть что-то в себе. Он никогда не выходил на театральную сцену, будучи персонажем спектакля и исполняя свою музыку. Мне кажется, что это люди, которым интересно открывать что-то новое и экспериментировать над собой. Для меня творчество – это всегда эксперимент в форме и в содержании. Ты никогда не можешь точно сказать, что будет. Это всегда лаборатория. Ты хочешь сказать, что Гоголь-центр – это комьюнити? Безусловно. Кирилл как-то сказал, что Гоголь-центр – это то, что мы сегодня читаем, с кем мы сегодня дружим. Безусловно, есть люди, которые каждый день проходят мимо Гоголь-центра, но они никогда в жизни сюда не зайдут и не поймут, что тут происходит. – Это все-таки закрытое комьюнити? – Я уверен, что к нам приходят разные люди. Приходят, чтобы зачекиниться и сделать селфи. Но последние уходят через 20 минут. И даже если из десяти новых зрителей три пришли сделать селфи и забыли о Гоголь-центре, а хотя бы один из них открыл в себе что-то новое, то это уже хорошо. – Я немного о другом. Представь человека, который приходит вечером с работы и включает телевизор. И тут ему что-то начинают рассказывать про новый спектакль в Гоголь-центре. Как ему объяснить, зачем ему это смотреть и почему не надо бояться современного искусства? – Я для себя давно решил, что никому ничего не надо объяснять и никому ничего не надо навязывать. Человек, когда ему надо будет, до чего-нибудь дойдет сам. Ни одно объяснение современного искусства не поднимет человека с дивана, если он привык сидеть, пить пиво и смотреть КВН. Только если у него самого что-то ёкнет внутри, – тогда ему это станет интересно. И я не осуждаю. Возможно, этим людям не нужен театр. У них свои внутренние процессы и пусть будет так. Мы всегда предлагаем к нам присоединиться. Но если человеку нравится, к примеру, "классический театр", то мы к нему тоже с пониманием относимся. Ведь есть и другая крайность – ходить непонятно куда. Главное, чтобы это было "современно". Мы, как мне кажется, посередине. Аудитория Гоголь-центра меняется. Люди приходят с родителями, приходят бабушки и дедушки. Например, одна 80-летняя пара пришла на "Обыкновенную историю", прочитав о спектакле в журнале "Антенна". То есть у нас есть спектакли для совершенно разного зрителя. Есть люди, который помнят "Обыкновенную историю" Табакова в Современнике и хотят посмотреть новую версию. Если после просмотра им сказать, что это и есть современное искусство, то они скажут – а, так ничего ж страшного! Люди боятся ярлыков, которые мы сами навешиваем. На самом деле этих ярлыков не существует. – В десять лет ты оказался на сцене "Норд-Оста". Что ты сейчас об этом думаешь и общаешься ли с теми людьми, которые тогда оказались с тобой в одном зале? – Во-первых, одним из них мой друг. Это Рома Шмаков, с которым мы вместе играем в Гоголь-центре. Были и другие актеры, с которыми я позже учился и работал. Мы все были маленькими, и единственное, что я понял для себя постфактум, что в тот момент произошел какой-то перелом. Сейчас я понимаю, что это произошло именно тогда, именно тогда я повзрослел. Позже мы приходили в театр и продолжали играть тот же самый спектакль, но у всех были совершенно другие глаза. Когда погибли люди из актерского состава, у нас воспалилось чувство, что надо всех ценить и беречь, пока все живы и здоровы… наверное, это самое ценное, что я понял в десять лет. – У тебя эта "воспаленность" осталась? Или это все затирается со временем? – У меня всегда внутри сохраняется это чувство. Иногда я испытываю очень сильную ностальгию, потому что все краски и запахи сохранились в памяти очень яркими. Это светлая ностальгия, и почему-то совершенно нет грусти – настолько там были чистые и светлые люди. Мое детство – это именно то время. Сейчас я работаю в театре и меня периодически накрывает прямо на сцене, когда я вижу всех ребят, с которыми играю. И понимаю ценность того, что все это есть именно сейчас. И нет ничего важнее, чем просто ценить настоящий момент, поскольку что там будет дальше – никто не знает. Екатерина Кинякина, Владимир Яроцкий