Маленькие театры большой Москвы

Сцена — это панель, только чуть-чуть повыше. И на панели — больше зрителей в единицу времени, а на сцене — больше времени на единицу зрителя. Нынче все продается: и авторы, и режиссеры, и актеры. Сцена все вытерпит, она ведь деревянная, а зритель терпеть не станет. Он проголосует рублем, если у него только будет, чем голосовать. Если не будет, так он тем более в театр не пойдет. Зачем, если есть телевизор? Проблема в том, что телевизор теперь больше ящик для отупления, чем для воспитания чувства прекрасного. О театре там невозможно получить никакого представления. В советское время снимали телеспектакли, сейчас вместо них снимают «мыло», которое забывается сразу после просмотра. Представление о театре можно получить только в театре. А театр начинается не с вешалки, а с драматурга. Много написано пьес, но не все доходят до сцены, еще меньше на ней задерживается, и совсем мало остается на века. Однако в наше время ни зритель, ни даже драматург зачастую не знают, чего ждать от театра, и к этому нас долго приучали. Нас беспощадно уже долгое время обманывают и афиши, и творцы, и критики. Например, помню, несколько лет назад, театр Маяковского. На афише написали: Николай Васильевич Гоголь «Ревизор». Ответственные родители решили потратить свой будничный вечер, чтобы чадо не выглядело неучем на уроке литературы. В академическом театре полно школьников, ничего, как говорится, не предвещало. И вдруг, немая сцена: «К нам приехал ревизор!» — все актеры, принимавшие участие в спектакле, всего человек тридцать, включая знаменитых и великовозрастных, после включения на мгновение погасшего света, — стоят на сцене голые. Вот это режиссерский ход знаменитого мастера! Дети от стыда опустили глаза в пол, мгновенно забыв, о чем была пьеса. Родители уронили на пол челюсти, артистам явно не по себе, но остаться в театре без ролей, никто из них не хочет, поэтому, наверное, решились на обнаженку. Что ж, они сделали свой выбор. И сцена выдержала, она же деревянная. В театры теперь ходят не на пьесы, а на режиссеров и актеров. Теперь уже часто заранее знаешь, что Серебреников в «Гоголь-центре» — это определенно не Гоголь, Райкин-сын в «Сатириконе» — это совсем не Райкин-отец, а «Гамлет» в Театре Наций — это, конечно, что-то фантастическое, но совсем не то, что спектакль-легенда Любимова, который теперь, к сожалению, можно увидеть только в видеозаписи. Почитаешь отзывы в соцсетях, так и вовсе страшно в театр идти. Негодуют даже известные театральные режиссеры, приглашенные на спектакль своими коллегами. Так, Юрий Грымов писал на своей странице в Facebook, что он вынужден был уйти после первого акта одной премьеры, потому что не смог смотреть спектакль, в котором актриса мочилась на сцене. И ведь это в общепризнанном театре! Человек не смог, а сцена смогла — она же деревянная. Все чаще подобные действа облекаются в обертку добра, обнаженные актрисы привлекают благотворителей, таким образом собирая деньги на лечение смертельно больных детей. А что, разве мы живем уже в таком страшном обществе, когда меценаты одетым не подают? То артисток-стриптизерш пригласят, то совокупляются, то страдают на почве нетрадиционной сексуальной ориентации. Теперь принято обращаться не к сердцу зрителя, а к тому, что у него ниже пояса. Даже формула, что театр — это развлечение, здесь не работает. Если уж развлекаете, так подайте после спектакля хорошее настроение! Не можете? Тогда уйдите. Нет. Не уйдут. Скорее уйдет зритель. А «творцам» все равно, их расходы оплатит госбюджет, а значит, ограбленный зритель, даже если не придет на спектакль. Где же выход? Я для себя нашла его в маленьких театрах. Именно там сейчас настоящая жизнь, свежий чистый ветер и любовь к профессии. Именно там сейчас душа может найти духовную пищу и почву для размышлений. Там нет дорогих проектов, шикарных костюмов, сложных декораций, раскрученных актеров и сложного технического оснащения — там голь хитра на выдумки, но от этого только больше восхищения и радости оттого, что не оскудела еще земля талантами. Недавно приятно поразил меня в самое сердце спектакль Ивана Поповски «Земля». Этому спектаклю уже почти 5 лет, но, учитывая количество зрительских мест в Театре Елены Камбуровой, его мало кто видел. Мое место было возле самой стены, это меня смутило, потому что я не была уверена, что захочу остаться до конца, а уходить, наступая на ноги и мешая всем остальным — воспитание не позволяет. Рядом со мной, прислоненный к этой самой стене, стоял манекен в черном плаще с большим капюшоном, почти закрывающим лик. Мой правый локоть иногда упирался в него, я даже пощупала плащевку, чтобы оценить качество ткани. Раздались первые музыкальные аккорды, и неожиданно манекен заорал мне в ухо оперным голосом. С нервами у меня всегда было все хорошо. И это меня спасло. Я посмотрела на манекен. Он оказался живой, о чем свидетельствовали не только открывающийся рот, но и женская грудь, вздымающаяся под плащом при каждом вздохе. Не успела я прийти в себя, как выключили свет. В зале стало так темно и тихо, что я поймала себя на мысли, что я, может быть, все-таки переоценила свои нервы и умерла от испуга. Как бы в подтверждение этой мысли мои барабанные перепонки уловили стук молотка, забивающего гвозди в гроб. Я уже почти успела смириться со смертью, как наверху появилось окошечко, на которое стала сыпаться земля. «Ну, раз умерла, — думаю, — надо бы осмотреться». Манекен, который стал причиной моей смерти, исчез куда-то, хотя деться ему в физическом смысле было некуда, разве что дематериализоваться, но это уже не удивляло, как и дальнейшее действо на сцене. Не то чтобы не было ничего удивительного, напротив, было чему удивляться, но моя душа уже перестала быть на это способной. Она переключилась на функцию созерцания, полного доверия и восхищения от увиденного. Сцена оказалась не деревянная, а песчаная. Спектакль — не спектакль. Скорее концерт, хотя нет, и не концерт вовсе. Музыканты находились над сценой и больше напоминали ангелов, парящих в воздухе. Актеры умерли вместе со мной, и точно так же, как я беспомощно озирались, привыкая к новым ощущениям и невесомости. Песок не терпит фальши, чуть что не так — становится зыбучим. Не успела я так подумать, как в нескольких местах действительно образовались воронки, и песок стал утекать сквозь образовавшиеся отверстия, пространство грозило схлопнуться вместе со всем содержимым, пугая небытием, но через мгновение из дыр вдруг возникли человеческие руки и потянулись наверх, чувство невесомости исчезло, и все, включая зрителей, актеров и музыкантов, оказались на небе, причем это небо не было земным. Это была та небесная твердь, которую создал Бог до сотворения человека. Ни единого слова за полтора часа действа, только музыка Баха и голоса, голоса… Не стихи и не песни. Здесь все живое, все настоящее, без игры и фальши. Смерти нет, а есть встречи, прощение, сочувствие, соучастие и новое рождение. Нет, это не реинкарнация, а непрерывный процесс. Жизнь не прекращается никогда, время течет, как песок, однажды начавшись и не имея конца. У каждого атома свое место в пространстве, своя временная струйка, свои координаты, но, объединившись в общем потоке, они становятся разумной рекой, живой, бесконечной и безбрежной. О, эта непостижимая сила объединения! Волшебство, бережность, любовь. Нереально, прекрасно, ошеломляюще, завораживающе до такой степени, что забываешь дышать. Песок превращается в лучи света, звук несет их в пространство. Но тайна жизни непостижима, она все равно остается тайной даже после того, как ты увидел ее изнутри, более того, участвовал в ее движении, плыл в ее потоке. Жизнь нельзя критиковать, ее можно только принять и ею любоваться. Критика Творца всегда приводит к искажениям и дисгармонии. Аплодисменты после спектакля казались чем-то посторонним. Понятно, что они необходимы, как дань таланту его создателей. Но в данном случае, хотелось даже не продолжения музыки, а тишины, хотелось как можно дольше сохранить в себе возникшие чувства и мысли, сделать их фундаментом для собственного развития, хотелось думать дальше о Боге, о духе, о смысле не только человеческого существования, но и существования всей вселенной. Хотелось уединения при полном осознании того, что одиночества, в принципе, не бывает. Театральный режиссер Иван Поповски был удостоен премии «Хрустальная Турандот», Национальной премии «Музыкальное сердце театра», а также — вместе с артистами театра — Премии Москвы в области литературы и искусства. Он родился в Македонии в 1969 году, закончил ГИТИС, и является учеником Петра Фоменко. Он не знал ни слова по-русски на момент поступления в вуз и выучил язык за три месяца. Это режиссер, который принадлежит всему миру, ему удалось найти универсальный язык сочетания пластики и музыки, он постиг тайну материализации мыслей до такой степени, что смёл языковые барьеры между людьми, не претендуя на строительство Вавилонской башни. Ему удалось сделать это в маленьком московском театре, за небольшие средства. Все-таки Поповски — это большой мастер, его профессиональный уровень был вполне ожидаемым. А вот, казалось бы, разве можно было ждать многого от дипломного спектакля молодых выпускников ВТУ им. Щепкина, даже если он поставлен по знаменитой пьесе Александра Володина «С любимыми не расставайтесь»? Эта пьеса поставлена в разное время в разных театрах. Она была написана в 70-х годах прошлого века, и как раз относится к тем произведениям, которые остаются в театральном пространстве уже долгие годы и не перестают вдохновлять театральных деятелей на все новые попытки сценических постановок. Многие, наверное, помнят и одноименный художественный фильм, снятый режиссером Павлом Арсеновым в 1979 году. Главные роли в нем исполнили Александр Абдулов и Ирина Алферова. Эту простую, но пронзительную историю попытались нам показать актеры нового поколения в маленьком театре «Апарте». Мы-то думали, что у нынешней молодежи вместо сердца давно гаджеты, вместо души — компьютерная мышь. А у них, оказывается, все есть: и сердце, и душа, и любовь к выбранной ими профессии. У них есть огромное желание работать, у них есть вкус и талант. У них есть, наконец, право на сцену. Ту самую, деревянную, которая вытерпит, конечно, все, но ей гораздо приятнее, когда на ней в унисон бьются горячие любящие сердца, когда их игра уже не игра, а сама жизнь, которая отзывается смехом и слезами зрителей в зале. История Володина в общем-то вечная, но в каждом времени есть свои оттенки. Кажущаяся безысходность прошлого века сменилась ироничным отношением ко всему в нынешнее время. Действительно, сегодня мы пытаемся скрыть боязнь предательства и одиночества за смехом. Но это смех сквозь слезы. Правда, плачут теперь все больше о себе любимых, а не о любимых. Но молодые актеры демонстрируют нам свой протест против бездумного времяпрепровождения, эгоцентризма и инфантильности нашего времени. Они взрослеют и мудреют на глазах, за полтора часа, которые идет спектакль, обретя свободу от друг от друга. Только выясняется, что им такая свобода не нужна. Им нужен совсем другой мир, истинно свободный, где любовь является наивысшей ценностью. Молодая актриса, играющая Катю, Антонина Комиссарова заслуживает отдельной похвалы. Ведь именно от ее пронзительного крика в кульминационный момент спектакля: «Митя, я скучаю по тебе!» почти у всех зрителей в зале из глаз брызнули слезы. Это отчаяние любящего сердца ведь очень сложно сыграть, очень трудно выдержать меру. Это очень тонкая грань между истерикой сумасшедшей и фальшью погрузившейся в себя брошенной мужем эгоистки, — это почти невозможно нащупать, точно выразить, тем более сымпровизировать. Но ей это удалось, и молодой возраст оказался не помехой, а, скорее, наоборот, помог ей найти отклик в сердцах зрителей. Трогательно, смогла, сумела. Сам Станиславский бы не посмел воскликнуть: «Я не верю!» И все это в маленьком зале, даже стол судьи стоял среди зрительских кресел, потому что места на сцене ему не нашлось. Так что ни одна эмоция, ни одна деталь не могла ускользнуть от придирчивого и критического глаза зрителя. После этого спектакля у меня возникла надежда, что у нашего театра есть будущее. Если молодые так умеют работать, что могут поучить и иных из старшего поколения! Билеты в маленьких театрах ведь стоят не столько, сколько в больших. Это не многие тысячи рублей, а семьсот, пятьсот и даже триста. Но удовольствие и, главное, польза, которую получает зритель, посетив их, несомненны. Целительные эмоции ничем не заменимы. И когда некоторые, считающие себя имеющими право на большие бюджетные деньги театральные деятели выбивают их для своих сомнительных экспериментов, они должны понимать, что отнимают последний кусок у «малых сих», которые тоже имеют право на творческую жизнь. Самое ужасное для некоторых творческих людей — сознавать, что кто-то еще, кроме них, тоже талантлив. Что Бог любит еще кого-то, а не только его, раз посылает возможность сотворчества. И вот такой эгоистический «Сальери» готов пойти на все, чтобы отнять у другого одаренного человека возможность творить. В этой связи вспоминаются мысли, высказанные недавно народным артистом СССР, театральным режиссером и хореографом Владимиром Васильевым в конце заседания рабочей группы Общественного совета по культуре, посвященной проблемам театров. Он сказал о том, что нельзя доверять тем театральным деятелям, которые вроде бы как сейчас все вместе сидят и рассуждают о том, как лучше распределять бюджетные средства, на что выделять деньги, а на что не выделять, кому дать, а у кого и забрать. Это только кажется, что люди искусства все вместе, а на самом деле они все — против всех. И это очевидная, но грустная правда. Надежда только на молодежь. И на маленькие театры, в которых живут и работают актеры и режиссеры, достойные самой большой сцены.