Последний день города N

Александр Калягин сыграл Хлестакова в своем театре Et Cetera. Хлестакову 23; Калягину только что исполнилось 75. Премьера — подарок к юбилею от старого друга артиста, режиссера Роберта Стуруа. «Ревизор. Версия» стал одним из самых ярких спектаклей этого сезона. Ну признайтесь же — страшно идти в театр, когда почтенный худрук выбрал себе такую роль. Воображение сразу рисует мэтра, оштукатурившего лицо и изображающего юнца, а многолетние его поклонники в зале не знают, куда девать глаза. Но руководитель Союза театральных деятелей, политик и дипломат Калягин — прежде всего первоклассный актер, в здравом уме и твердой памяти. И он вовсе не играет 23-летнего «фитюльку». В спектакле Стуруа Хлестаков старше, а не младше Калягина. Режиссер решительно выбросил из гоголевской пьесы все упоминания о возрасте героя, и Хлестаков появляется на сцене… в инвалидном кресле. Он не просто немолодой человек — он совсем стар. И эту старость Калягин играет в деталях, в подробностях, в мелочах, предъявляя то актерское мастерство, что вырастает из ремесла. Эту роль Калягина можно сразу вносить в учебники — вот так надо играть возраст. Как вздрагивают руки; как человек засыпает прямо во время бурного разговора; как смешиваются в интонации тоска и смирение («Как бы я был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия» — это не решительный штурм Марьи Антоновны, как у Гоголя, а утверждение: все, уже физически не могу и давно знаю это, а счастливым так хотелось бы быть). В Хлестакове Калягина нет никакого лихачества, и «сцена вранья», где герой обычно болтает быстро, легко, вдохновенно, здесь становится мечтами бедного человека, которому никогда не быть богатым. Жизнь прошла; в ней не было никаких высоких должностей, и министры, понятно, никогда не клубились у старика в приемной. Этот Хлестаков не проигрывался в карты, он изначально очень небогат, и в сцене, где герой жалуется, что голоден, а трактирщик не дает ему обедать из-за долгов, героя жалко до слез: ведь если жалуется на голодуху 23-летний парень, это можно воспринимать с усмешкой — мол, иди поработай, а если человек в инвалидном кресле — то нет. И вот эту бедность Калягин воссоздает в каждом штрихе, в каждом движении. В этом Хлестакове звучит совсем другой Гоголь — тот, в котором мечтавший лишь о новой шинели герой спрашивал «За что вы меня обижаете?». Но и такого героя Городничий без сомнений воспринимает как «инкогнито из Петербурга». Почему? Потому что вообще-то весь спектакль — об ожидании апокалипсиса, и почему бы одним из его вестников не стать этому старику, который кажется таким простодушным. Декорация, придуманная Александром Боровским, не имеет ничего общего с российским уездным городком. Темная сценическая коробка с пустыми проемами напоминает о Колизее — о скелете любого театра в мире. Это очень неуютное пространство, в котором и мебели никакой нет — никто не присядет (кроме Хлестакова в его кресле), все на ногах, все готовы сорваться и куда-нибудь побежать. Уездные чиновники неотличимы друг от друга — неважно, кто там за чем надзирает, они проговаривают крохи своего текста и толпятся, дрожат, пугаются. Кроме Хлестакова на сцене есть еще лишь один ярко сделанный герой — Городничий. И вскоре мы начинаем понимать, что все происходящее — его кошмар. Он живет в ожидании ревизии. В ожидании тайного визита, который встряхнет и сломает планы, лишит всего, ради чего он изворачивался, мухлевал и (возможно) убивал. Да, сделанный Владимиром Скворцовым городничий таков: цепкий, решительный, властный, он чем-то напоминает Фрэнка Андервуда из сериала «Карточный домик», прошедшего к президентскому креслу по трупам. У Гоголя городничий — «постаревший на службе и неглупый по-своему человек»; в любом случае понятно, что этот городок — вершина его карьеры, дальше он продвинуться и не мечтал. В спектакле Стуруа он честолюбец, явно желающий большего и рассматривающий, так сказать, свой округ для более высокого старта. Ревизия может быть помехой, и нерв, который трясет городничего, — это нерв срывающегося (допустим) будущего президентства, а не расплаты за мелкое (в масштабах государства) прошлое взяточничество. В спектакле так и не объясняется до конца, был ли в реальности этот старик в инвалидном кресле или он лишь привиделся городничему, получившему «инсайд» из Петербурга, что к нему едет ревизор. В этой поэме — ожидание высшего суда, где за ажурной стеной шарашат молнии, где то и дело искрят и гаснут люстры, где городничему мерещится, что он стреляет в ревизора, важен лишь страх, в котором живет городничий и все его подчиненные. Он реален; все остальное — призраки, морок. И сцена, в которой руководитель города получает сообщение о том, что таки приехал настоящий ревизор, ситуации не проясняет: в роли этого ревизора выходит тоже Калягин. Уже без всяких там инвалидных колясок, вполне бодрый и солидный при этом шаг, пугающая короткая ухмылка. Еще одно видение окончательно свихнувшегося бедняги городничего? Или реальность, что проще и жестче фантазий о слабосильном посланце высшего суда? «Немая сцена», в которой, как положено, все уездные обитатели замирают в позах, выражающих крайнее изумление и отчаяние, напоминает «Последний день Помпеи»: все жесты (мольбы, защиты, ужаса) обращены к небесам. Возможно, только на небеса и надеется Стуруа, только они и способны навести порядок в маленьком городке, из которого «хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь».