Издательство «Дмитрий Сечин» выпустило дневники Константина Сомова — художника-«мирискусника», одного из ключевых участников объединения «Голубая роза». Как ишут «Известия», Сомов педантично фиксировал в коротких заметках практически каждый день своей жизни. Первый том новой публикации охватывает период с 1917 по 1923 годы — начиная со дня Октябрьской революции и до отъезда автора в эмиграцию. Следом выйдет и второй том, охватывающий зарубежный период жизни художника. Сомов вел дневник с 12-летнего возраста. Подростковые и юношеские записи были им впоследствии уничтожены, но всё написанное начиная с 1914 года сохранилось. Впрочем, племянник живописца Евгений Михайлов, опасаясь политических обвинений и желая «обелить» своего дядю, вымарал из доставшейся ему рукописи «крамольные» моменты. Прежде всего, это негативные оценки советской власти, хлесткие характеристики некоторых коллег и известных людей, а также описания личной жизни. В таком выхолощенном виде дневники и попали в Русский музей. В 1979 году фрагменты дневников были опубликованы вместе с избранной перепиской Сомова без отцензурированных моментов. И со множеством искажений — осознанных или случайных. Новая публикация преследует цель максимально полно, достоверно и корректно, с точки зрения научных стандартов, представить записи художника. Увесистый том (более 900 страниц, из которых около 700 — собственно дневниковый текст, остальное — научное сопровождение) только на первый взгляд кажется слишком сухим и скучным для последовательного чтения. Сомов действительно фиксировал мельчайшие подробности — что съел, сколько бокалов выпил, какая была погода и прочее. Причем делал это в телеграфном стиле, сокращая слова и не стремясь к поэтизации быта. Однако в этот Twitter столетней давности вкрапляются невероятно искренние признания — о личных переживаниях, отношениях с людьми и, конечно, о творчестве. «В 11 часов приехал Бурцев; ему понравилась акварель (скверная, дешевая)» — самокритично пишет Сомов. И еще: «Кончил «Даму зимой» — ужасная гадость, никогда не был так слаб, кажется. Если Бурцев не возьмет, покажет хороший вкус». Постоянная неудовлетворенность собой у художника сочетается со скептическим отношением к творчеству коллег: «Петров-Водкин всё тот же скучный, тупой, претенциозный дурак». Атмосфера декаданса, депрессии пропитывает заметки, которые оказываются великолепным документом эпохи — не только фактологическим, но и эмоциональным. Личное, предельно субъективное здесь «монтируется» с объективным — например, столь же телеграфными по форме заметками о революционных событиях. И этот «монтаж» выразителен сам по себе. «Завтракал один, потом пел. Уничтожено до 200 юнкеров Владимирского училища на Петербургской стороне. Вечером читал о Байроне». Что это — цинизм самовлюбленного гения или же страх написать что-то большее, чем сухой факт? А может, и отчаянная попытка жить «как прежде», вопреки всему, укрыться в искусстве и домашнем уюте от ужасов внешнего мира? Пожалуй, всё вместе. Как и живописное творчество Сомова, балансирующее между легкомысленной стилизацией и потайными страстями, карнавальной праздничностью и декадентским изломом, дневники оказываются отражением противоречивой личности художника — эпикурейца и страдальца, болезненно-откровенного и в то же время закрытого человека, снискавшего славу и — по-настоящему непонятого.