Свидетельство и обвинение
В Бостонском музее изящных искусств последнюю неделю открыта необычная для художественного музея выставка. В залах, традиционно отведенных для работы с современным искусством, экспонируются фотографии Лодзинского гетто 1940–1944 годов. О том, как документальность проникает в зону чистого искусства и как воздействует на зрителя, рассказывает Кира Долинина.
Выставка «Память, вынутая из-под земли» (Memory Unearthed) — это более 200 фотографий, десяток негативов и столько же позитивов, несколько документов, несколько вещей, неслышная миру смерть сотен тысяч людей и обвинительный приговор. Выставка «Память, вынутая из-под земли» — это личный подвиг еврейского фотографа Хенрика Росса, который был нанят администрацией гетто, чтобы делать снимки на удостоверения личности жителей и снимать отчетно-оптимистические репортажи о порядке и эффективности для нацистских властей.
Тайная жизнь Хенрика Росса состояла в постоянной фиксации жизни гетто: из-под полы или из кармана пальто, через щели в окнах и стенах, через провалы разрушенных домов, из-за угла он снимал все, что мог. Подобные изображения были категорически запрещены, но Росс продержался четыре года и только в разгар процесса депортации, когда массовые отправки из Лодзи в Освенцим и Хелмно не оставляли надежды на выживание, закопал свои негативы, «чтобы они стали свидетелями нашей трагедии». Росс станет свидетелем сам — он не оказался одним из 45 тысяч человек, умерших в гетто из-за голода и болезней, он не попал в число 17 тысяч детей и стариков, которых уничтожили в Лодзинском гетто в газовом вагоне за несколько дней 1942 года, он оказался одним из 877 человек, которых в январе 1945-го нашли в закрытом за несколько месяцев до этого по приказу Гиммлера гетто русские. Лодзинское гетто было вторым после Варшавского гетто в Польше. Нацисты не оставили сомнений в цифрах: в 1940-м, когда в Лодзи людей со звездами Давида на одежде согнали за забор с колючей проволокой, их было 160 тысяч. Позже к ним присоединят евреев из пригородов, цыган и коммунистов — число обитателей гетто вырастет до 200 тысяч. Выживут 10 тысяч.
Росс вернется на территорию гетто и раскопает свой клад. Почти половина негативов окажется уничтожена сыростью, но 6 тысяч кадров будут спасены. День за днем, улица за улицей, руина за руиной: переезд евреев в гетто, повозки со скарбом и новенькие шестиконечные звезды на сюртуках, аккуратный забор, чистенькие надписи «Евреям заходить запрещено», разрушенные синагоги, «новый порядок». Дальше хуже: быстро начинается голод, теснота провоцирует болезни, детей и стариков отправляют в лагеря смерти, работа на идеально отлаженных предприятиях остается единственным способом выживания. С 1942-го главным сюжетом становятся депортации: одна из самых страшных фотографий на выставке — это не груды трупов, не битком набитые вагоны и даже не голодные глаза детей, это гора из мисок и кружек, оставленных теми, кто уехал к своей смерти.
Выставка хронологична и суховата. Этим фотографиям комментарий почти не требуется. Это свидетельство и это обвинение. Лодзинское гетто вошло в историю как «образцовое предприятие», где глава «еврейской администрации», юденрата, Хаим Румковский, бизнесмен и влиятельный член еврейской общины до войны, пытался выстроить мир, в котором «малые» жертвы искупались бы спасением большинства. Не сработало — выжившие не простили ему сданных убийцам своих детей и стариков. Росс снимал юденрат в действии: кадры с обезумевшими от голода людьми на улицах гетто соседствуют со сценой получения еврейскими полицейскими своих пайков в плотненько набитых пакетах. Чистенькие сцены в больницах и на фабриках — с мясорубкой из тел и их фрагментов в повозке морга. Сухая фотофиксация возводит историю Лодзинского гетто на высоту ветхозаветной трагедии. Цена жизни, цена предательства, цена искупления.
Бесхитростность экспозиции нарочита. Художественному музею трудно с фотографией, которая даже не пытается претендовать на художественность. Иногда, как, например, только что в Эрмитаже с архивом братьев Хенкиных, кураторы берут на себя роль художников и превращают фотографии в свой инструмент. Иногда художественность вчитывается в документальную фотографию насильно. Кадры Росса избежали и того и другого. Концепция выставки — в ее отстраненности. Тут не бьют на жалость, не играют со сценографией, звук, свет — все в пределах разумного. Амбивалентность сюжета с юденратом не выпячивается — мимо нее и так не пройдешь, не содрогнувшись. Тут правит поэтика факта. «Рукописи не горят», история мало кого учит, но закопать ее нельзя. Кульминационным моментом выставки вдруг оказывается самый тихий ее фрагмент: в небольшом закутке на выходе идет видеоинтервью с Россом и его женой Стефанией, которые в 1956 году репатриировались в Израиль, а в 1961-м выступили свидетелями на суде над Адольфом Эйхманом. Голос за кадром спрашивает: «Что вы почувствовали, когда увидели Эйхмана в зале суда?» Ответ: «Страх, огромный страх». Мы все наследники этого страха. Больше никогда?