Нагие и голые

Завершился Авиньонский фестиваль Фестиваль театр Во французском Авиньоне завершился 71-й Festival d`Avignon. Среди самых запоминающихся его событий — спектакли режиссеров из средиземноморских стран: уже знакомых российским зрителям греческого художника Димитриса Папаиоанну и итальянского режиссера Эммы Данте. Рассказывает Роман Должанский. Греческий режиссер, хореограф и художник Димитрис Папаиоанну в Авиньон приглашен впервые — и для любого постановщика это все-таки важный знак признания, как бы ни сетовали в последние годы зрители и эксперты на неразборчивость фестивального программирования. Папаиоанну «зашел» в театр со стороны современного искусства: каждую из его видеоинсталляций можно показывать на театральной сцене, а его спектакли легко представить себе как видеоинсталляции. Для его актеров самое главное — концентрация и сила физического присутствия, и говорит режиссер языком пространства и движений тела, когда решающими смысловыми акцентами могут стать соотношения разных поз или траекторий движения перформеров. В его «Великом укротителе» со сцены не произнесено ни одного слова. Но на занимающем всю сцену волнистом черном помосте, покрытом, словно чешуей, прямоугольными пластинами, происходит так много всего, что ни в какие слова, кажется, содержание не уместится. Вряд ли стоит пытаться вычленить из спектакля Папаиоанну складный сквозной сюжет. Он говорит прежде всего о метаморфозах — о бесконечном превращении материи, о трансформации человеческого тела и пространства, о дихотомиях темного и светлого, коллективного и индивидуального, в конце концов, обнаженного и одетого. Что можно сказать о повторяющемся эпизоде, в котором актер выходит на сцену, со значением раздевается, ложится, обнаженный, на перевернутый легкий щит, накрывается легким белым покрывалом, а второй актер роняет рядом другой щит — ровно так, что ветер от этого падения сдувает покров, и тело лежащего опять открывается? Действие, безусловно, исполнено эффектной значительности, но значение его не в тайном смысле, а в том, как именно оно сделано. Кривая поверхность сцены может напоминать и хитиновый покров ископаемого монстра, и твердь далекой планеты: в одной из самых запоминающихся сцен космонавт в скафандре извлекает из-под помоста обнаженного артиста, но, освободившись от космического одеяния, сам оказывается женщиной, отчего вся сцена становится вдруг не про путешествие на далекое небесное тело, а про земные роды. Двойственная природа человека то и дело дает о себе знать в постановке Димитриса Папаиоанну — например, странным существом, составленным из обнаженных частей трех частично скрытых черными одеждами тел: двое мужчин «подарили» ему по одной ноге, а женщина — торс и голову. Легко преображая своих исполнителей, режиссер вдруг «складывает» сценическую картину в живописную композицию, которая может напомнить то о Рембрандте, то о Магритте. И спектакль, изначально вырастающий из непроговоренных, но остро чувствующихся в нем влияний древней греческой культуры, становится путешествием через европейскую цивилизацию вообще, и вопрос о том, кто же здесь является «великим укротителем», начинает пугать возможным многообразием ответов на него. Человеческое тело становится ключевым образом и для знаменитой на мировом театральном рынке итальянки Эммы Данте, с успехом представившей в Авиньоне свою новую работу — «Чудовища сцены». В самом начале спектакля все актеры скидывают с себя всю одежду и до конца представления остаются голыми. Именно что голыми, а не обнаженными, как в постановке Папаиоанну. У погруженной в реальную жизнь, любящей вкус семейных историй и южного колорита сицилианки Данте нагота вполне бытовая, а тело для нее — не чувственный идеал, не высшее творение, а освобожденная от одежды земная плоть. Уж какая есть — у одних красивая, у других так себе. Сцена в спектакле Данте остается пустой, на ней только актеры и минимальный набор предметов, необходимый для показа эпизодов, из которых сложен, не распадаясь на них, спектакль. Конечно, самыми привлекательными для публики становятся сцены комические — например, когда, вдруг застеснявшись, актеры суетливо пытаются прикрыть руками срамные места, но не только свои, а партнеров тоже. Или когда из-за кулис сцену «обстреливают» какими-то искрящимися зарядами, и один из актеров подпрыгивает и падает, пытаясь увернуться от искр, а остальные со страхом наблюдают за несчастным. Тогда-то и входит в «Чудовищ сцены», настоянных на жизнерадостной театральной клоунаде, неподдельная тревога. Ведь вид растерянных, в чем мать родила людей обоих полов, неловко жмущихся друг к другу перед лицом опасности, которой они не могут противостоять, у человека, знающего опыт новейшей истории, беззаботного смеха вызвать не может.