Художника вывернули наизнанку

Выставка Михаила Шварцмана в Русском музее Выставка искусство В Русском музее открылась выставка, посвященная 90-летию со дня рождения Михаила Шварцмана (1926–1997). Михаил Трофименков попытался разобраться в тайне стойкого пиетета, которым художник, не столько подпольный, сколько потайной, пользовался и продолжает пользоваться у отечественной интеллигенции. Когда Михаил Шварцман был маленьким, родители показали его рисунки соседу по даче в Немчиновке. Соседа звали, естественно, Казимир Малевич: рисунки он, естественно, одобрил. Уже на самом излете жизненного и творческого пути Шварцмана о нем снял фильм Тонино Гуэрра: огромный итальянский ребенок обладал редким даром восхищаться чужим творчеством уже за то, что оно — творчество. За что, собственно говоря, Гуэрру и обожало все отечественное творческое сословие. Эффектная, однако, композиция жизни: от благословения Малевича до благословения Гуэрры. Чего-чего, а мирской славы Шварцман не искал. Подпольными выставками не баловался. Верный живописным ценностям, скептически относился к соц-арту и прочим концептуализмам. Но и на выставках официальных заявить о себе как о живописце не спешил. На непосвященный взгляд он был успешным «прикладником», мастером промдизайна, плаката, «монументалки», книжной графики. Эту репутацию подтверждала официальная оценка его творчества: участие в заграничных выставках, призы, должности. Шварцман побывал главным художником павильона «Просвещение» на ВДНХ (1957–1958). Почти двадцать лет (1966–1985) отработал главным художником специального художественно-конструкторского бюро Министерства легкой промышленности. Шварцман пользовался репутацией отшельника, чему сам изрядно удивлялся. По его словам, он просто не любил богемную суету, но аура тайны, окружавшая «отшельника», колдующего в своей мастерской, способствовала потайной славе. Круг его общения простирался от последнего футуриста Алексея Крученых до Елены Шварц и Виктора Кривулина, ленинградских «подпольщиков». Преимущественно литературный толк этого круга — важное обстоятельство. Именно литераторы, а не грубые коллеги-художники могли оценить то философски-мистическое кружево, которым Шварцман окутывал свои абстрактные картины. Впрочем, это были никакие не картины, а «иературы»: привет супрематизму соседа по Немчиновке. Причем не абстрактные: создаваемые Шварцманом знаки открывали в соответствии с его философией пути постижения духовной сущности окружающего мира. Слово «духовность» было паролем 1970-х, хотя каждый понимал его смысл в меру своей испорченности. Территория «духовности» простиралась от Ильи Глазунова до Шварцмана, и Шварцман — с его крещением, с его знанием иконописи и архаики, с его эзотерическим жаргоном — предлагал, конечно, лучшую из версий «духовности». Однако что же останется, если очистить живопись Шварцмана от патины псевдоискусствоведческих камланий о творчестве как «священнодействии», «новой сакральности», «тайне» и прочих «магических пространствах»? Можно сколько угодно восхищаться тем, что Шварцман сам готовил левкас. Но это в конечном счете технологическая деталь, к «духовности» отношения не имеющая. Если сквозь красочный слой действительно сквозит — хоть у Веласкеса, хоть у Ван Гога — нечто «потустороннее», избежать его излучения невозможно. У Шварцмана — не сквозит. Его живопись — это упорное строительство абстрактных, хотя и хранящих память о фигуративности, лоскутных пирамид. Иногда нервных. Иногда неожиданно красивых. Неизменно шатких. Этакая бесконечность маленьких Вавилонских башен. Бесконечный процесс приближения то ли к откровению, то ли к простой устойчивости формы. Не больше и не меньше. А «иературы» — это все от лукавого. От бесконечности этого строительства можно было бы впасть в печаль, но Русский музей приготовил живительный сюрприз. Последний зал небольшой выставки отдан тому, чем Шварцман зарабатывал на хлеб. Товарные знаки для предприятий легкой промышленности — вот где пригодились сражения художника один на один с иероглифами. Плакат московского цирка — вот где как нельзя уместен пирамидальный принцип строительства: если цирковая пирамида и распадется, то так и надо. Выходит, не поденщина давала художнику возможность заняться искусством. А занятия искусством гарантировали отличное качество советской промграфики.